- Ишь ты! За наводчиков спрятался. Есть на кого вину свалить! - кипел Степанян, не замечая укоризненных взглядов командующего.
Тулупов не хотел осаживать врио комдива в присутствии его подчиненных, хотя он очень не любил, когда начальники демонстрируют свое плохое настроение. У полковника достаточно власти над лейтенантом, чтобы не прибегать к силе голоса.
- Так в чем же, по-вашему, беспомощность наводчиков? - перебил Тулупов.
- В чем?.. Да вот в чем, товарищ генерал-полковник. Мы все время ведем борьбу за то, чтобы поразить мишень первым выстрелом. Отличное дело - ничего не скажешь. Если к нему с головой подходить. А мы к натаскиванию сползаем. Полигон у нас один, расстояния на нем до метра выверены, все бугры и лощины наперечет известны. И ничего удивительного, если наводчики наши за одну-две стрельбы привыкают прямо от линии красных столбиков первым снарядом сносить мишень. Хлоп - и вся пушечная стрельба, А попади они в незнакомую обстановку? Сбейся прицел в атаке? Хватит у них соображения в один миг огонь скорректировать?.. Я так понимаю: борьба за первый поражающий выстрел - это борьба за каждый поражающий выстрел. Вот я и решил хотя бы на одном танке проверить, чего стоит натаскивание, если первый снаряд пойдет за молоком… Стрельба-то сегодня тренировочная, а не зачетная.
- Значит, вы умышленно сбили прицел? - озадаченно спросил Тулупов.
- Так точно.
Степанян раздраженно пристукнул ладонью по перилам площадки.
- И он говорит об этом, как о невинной шалости ребенка! Вам что, танкострелковых тренировок мало?
У Ордынцева губы сомкнулись в тонкую полоску, кадык нервно шевельнулся на темной шее.
"Ну, держись, лейтенант", - подумал Тулупов.
- На танкострелковой, товарищ полковник, каждый наводчик знает, что ошибки могут вводиться умышленно, там он скорее сообразит, в чем дело. А не сообразит, тоже сильно не опечалится: там можно повторить. Здесь не повторишь, и урок лучше запомнится.
Тулупов смотрел на лейтенанта с возрастающим интересом:
- Вы хоть командира-то роты поставили в известность?
- Никак нет, товарищ генерал-полковник, не поставил.
- Почему?
- С третьего направления должен был стрелять только мой взвод. Но в последний момент нас в конец отодвинули.
Ордынцев кивнул, подтверждая.
- И все же в таких случаях командира роты, к тому же и руководителя стрельбы, предупреждать вы обязаны.
Лейтенант молчал.
- Ясно, - сказал Тулупов неопределенно, и в слове этом присутствующим послышалось только одно: ясно, Ермаков - своевольник. А между тем самому Тулупову ясно было совсем другое: доложи лейтенант Ордынцеву, тот наверняка отверг бы затею Ермакова, да еще взгрел бы в придачу. Рассчитывал ли Ермаков, что его поймут и без слов, или ему все равно, раз дело сделано, но Тулупов оценил молчание.
- А скажите-ка, товарищ лейтенант, - подал голос несколько отошедший Степанян, - вы готовы взять на себя ответственность, если рота сегодня срежется и получит двойку? Хотя и не зачетная, а все же стрельба!..
- Я, товарищ полковник, готов отвечать за все последствия моих поступков. Другому меня не учили. Только никто больше не срежется, если с третьего направления разрешат стрелять моему взводу.
- Обождите хвастать, - перебил Степанян уже без прежнего раздражения в голосе. - Можно, товарищ генерал-полковник, посмотреть на этого молодца в деле? А то языком чесать все мастера.
- Раз просит, почему не разрешить? - улыбнулся Тулупов и заговорщически подмигнул лейтенанту.
Генерал думал сейчас о том, что в словах Ермакова, видимо, есть здравый смысл. Он и сам воевал против того, чтобы точность стрельбы достигалась в привычной, выверенной обстановке. Значит, не вытравлено это зло, и стоит, быть может, проверить огневиков в других полках. И насчет борьбы за каждый поражающий выстрел тоже стоит подумать… А в штабе еще удивляются: и чего командующего носит на ротные занятия?
- Кто стреляет первым? - спросил генерал у Ермакова.
- Разрешите мне самому?
- Не разрешаю. Я не сомневаюсь, что вы умеете корректировать огонь. Назначайте первым одного из наводчиков взвода.
- Ефрейтор Стрекалин.
- Это ваше дело. Действуйте.
Когда сапоги Ермакова простучали вниз по лестнице, Степанян посмотрел на генерала.
- Каков… а? - спросил не то осуждающе, не то восхищенно. - Ну, завали он мне стрельбу!
В душе генерала шевельнулось чувство симпатии к этому вспыльчивому, колючему человеку, который сейчас так откровенно желал удачи дерзкому лейтенанту.
Теперь все на вышке следили только за третьим танком. И когда трасса первого снаряда хлестнула по земле недалеко от цели, у многих вырвался вздох.
- Опя-ать! - огорченно воскликнул старший лейтенант Линев.
Но тут же второй раскаленный шарик стремительно выкатился из пушечного ствола, сверкнул в пыльном воздухе, вошел в самую середину бегущей мишени, ударил в бугор, круто подскочил и потерялся в просторном небе полигона. Степанян выразительно крякнул:
- Вот это корректировочка! Ай да лейтенант!
Танки танцевали на расплющенных суглинистых трассах, вздымая пыль, приседали в рытвинах, грозно вздыбливались над краями глубоких ям, а стволы орудий завороженно тянулись к линии переднего края "противника" - туда, где чернели остовы разбитых, обгорелых машин и густые длинные метелки пулеметных трасс одну за другой смахивали возникающие цели…
Потом из третьего танка стреляли другие наводчики взвода Ермакова, и все повторялось с поразительной точностью, словно за орудийным пультом находился один и тот же человек.
- Жаль, не сообщил он им величину отклонения, - заметил Степанян. - При такой подготовке они бы и на пятерку вытянули.
- А не кажется ли вам, - спросил Тулупов, - что нынешняя их четверка дороже иных пятерок? - Оставив дальномер, он повернулся к Ордынцеву: - Павел Прохорович, не найдется ли у вас запасного комплекта спецодежды? Хочу посостязаться с вашими огневиками.
Генералу предложили первый танк, однако он выбрал третий. Юргин вызвался поехать командиром экипажа, но тут Тулупов отказал, попросил кого-нибудь из сержантов. И дело было не только в том, что командующему хотелось посмотреть, как молодые командиры управляют экипажами в атаке. По временам Тулупов испытывал странное желание хоть час побыть на месте рядового, как бы свалив тяжесть генеральских погон, почувствовать над собой уютную сержантскую власть.
Со стрельбы Тулупов привез четверку - пятерка на третьем направлении исключалась - и возвращался к вышке подобревший. Что ж, будь ты хоть прославленным полководцем, а солдата в тебе признают лишь по умению стрелять, от этого никуда не денешься. Хотя, конечно, вслух не скажут…
Командир полка встретил командующего на исходном рубеже и шел рядом, приотстав на полшага.
- Какие выводы из нынешней стрельбы сделали, товарищ Юргин?
- Вывод один, товарищ генерал-полковник: подучить командиров и наводчиков корректированию огня.
- Подучить? А надо ли подучивать взвод Ермакова? Сколько вы таких взводов в полку знаете?
Юргин замялся.
- Я же недавно полк принял, - начал было он, но Тулупов оборвал:
- Знаю, с какого числа вы полком командуете. Но сегодня не первая стрельба в вашу бытность командиром. Извольте отвечать.
Подполковник молчал, ускорив шаг, пошел вровень с генералом. Тот нетерпеливо скосил глаза на спутника, и Юргин заговорил:
- Выдумывать и предполагать не хочу, товарищ генерал-полковник. А сказать честно - не знаю. Две недели сроку - доложу в точности.
"Эге, да ты не столь уж робкий мужик", - подумал Тулупов.
- Хорошо, - кивнул он. - Через полмесяца возьму по одному наводчику из каждой роты, вывезу на незнакомую местность и прикажу стрелять в самых сложных условиях, какие сумеем создать. Если эта сводная команда получит низкую оценку, буду считать: выводов вы не сделали… Позор! Три экипажа подряд не могли сообразить, какое отклонение дает пушка, и лупили до конца на одной установке прицела. Вот я еще с Ордынцевым поговорю!..
Степанян встретил их у вышки, сказал Юргину:
- Этот самовольник-то ваш, оказывается, башковитый, чертяка. Вы поинтересуйтесь, какую он там систему тренировок для своих наводчиков изобрел. Я не во все вник, но, по-моему, дело стоящее. Выходит, и у нынешних лейтенантов можно иногда нам с вами поучиться.
Тулупов сощурился, насмешливо рассматривая полковника:
- Между прочим, командира, который перестает учиться у своих подчиненных, опасно назначать даже отделенным.
Полковник смолчал.
Втроем они направились к полевым классам. И тут увидели, как рослый танкист прикреплял к деревянному щиту цветастый боевой листок. Заметив начальников, он выпустил листок из рук, и тот, приколотый лишь в одном углу, свернулся в трубку.
- Комсомольский секретарь? - спросил Тулупов.
- Бывший групорг. Секретарь занят, так я по привычке. - И, спохватясь, представился: - Наводчик орудия ефрейтор Стрекалин.
- Как стреляли, товарищ Стрекалин?
- Хорошо, товарищ генерал-полковник.
- Что ж не отлично?
- Пушка отклонение дала, внес поправку - вторым срезал мишень.
- А может, руки дрогнули и пушка ни при чем?
Танкист покачал головой, вывернул наружу широченные ладони, словно хотел доказать, что в таких руках пульт не дрогнет и от прямого попадания снаряда в танк.
- Это ж наш нарушитель спокойствия, - заметил Юргин. - Спорторгом‑то вас оставили, Стрекалин?
- Так точно, товарищ подполковник.
- Ну, тогда у вас двойная возможность поскорее оправдаться.
Генерал понятливо сощурился:
- Стало быть, комсомольской должности лишили, потому и бывший групорг?.. Что ж… было бы только желание поправить дела.
Тулупов с интересом следил, как солдат, расправив на щите боевой листок, по углам его вместо кнопок вдавил в доски короткие гвозди.
- Какой грех за ним? - спросил Тулупов, когда солдат ушел.
- Да вы слышали, наверное, - ответил Юргин. - Это же он в казарме, когда дневальный задремал ночью, привязал его к табуретке. Тот очнулся, грохнулся на пол с перепугу, всю роту переполошил…
Тулупов усмехнулся:
- Как же, слышал!
- Так вот, Стрекалин получил увольнительную в город. Спешил, видно, на свидание и боялся, что за проделку его лишат отпуска, ушел, никому ничего не сказав. Построили роту: "Чьих рук дело?" Люди молчат. Вы знаете Ордынцева, он трусами всех обозвал, и тогда дружок Стрекалина - механик-водитель - взял вину на себя. А через два часа сам Стрекалин возвратился, своего взводного Ермакова подводить не захотел: "Виноват я". Что там поднялось! Ордынцев уж было решил наказать обоих, Стрекалина и его дружка, а заодно и взводного: мол, покрываете друг друга, истины от вас не добьешься!
- Зато теперь дневальные спать на службе не будут.
- Это точно. Только вот отношения у Ордынцева с Ермаковым испортились. Ордынцев и раньше не баловал лейтенанта, а тут вроде начал личные счеты сводить. Может, в другую роту Ермакова перевести?
- Не торопитесь, - сухо ответил генерал. - У Ермакова, знаете сколько еще будет Ордынцевых, Юргиных, Степанянов, да и Тулуповых тоже! И если первый въедливый начальник затуркает его, значит, он того стоит. Да и не верю, чтобы Ордынцев стал счеты сводить.
Разговаривая с подполковником, Тулупов посматривал на боевой листок и вдруг сделал шаг к щиту, засмеялся:
- Ах, стервецы! Купили генерала. Ну как их теперь станешь ругать?
Оказывается, среди отличившихся на стрельбе в боевом листке называлась и фамилия командующего:
Чтоб в атаке вражий танк
Захрустел скорлупкой,
Бей по целям точно так,
Как генерал Тулупов!..
И странно было генералу, что коротенькая солдатская похвала оставила в душе праздничное чувство, словно написали о нем в центральной газете.
3
Ничто, наверное, не мучает человека больше неизвестности. Многое готов отдать хладнокровнейший из людей, не ведающий за собой ни больших грехов, ни особых заслуг, чтобы заранее получить ответ на вопрос "зачем?", когда к нему врывается посыльный и почти испуганно сообщает: "Вас вызывает командир".
Лейтенант Тимофей Ермаков в этом плане составлял исключение из правил. Надев однажды армейские погоны, он сразу определил преимущества своего положения. Теперь он не принадлежал себе, всю его жизнь определяли старшие командиры, а это избавляло его от множества хлопот. Что бы он ни делал, в каком бы положении ни оказался, уставы и приказы старших прямо и четко регламентировали ход его действий, нарушать который так же нелепо, как сходить со спокойного тротуара на мостовую, где катится река машин. Зато в пределах уставов Ермаков был свободен, как птица в воздухе, знающая возможности собственных крыльев. Служебные перемещения лейтенантов мало интересуют, награды и взыскания оставались на совести тех же начальников, а с собственной совестью у Ермакова разлады бывали редко. Свои грехи он знал лучше других, заслуги - тоже, и потому-то срочные вызовы его обычно мало беспокоили. Вызывают, - значит, надо.
Однако столь раннее, уже на следующее после стрельбы утро, появление посыльного его раздосадовало. К тому же возвратились танкисты с полигона глубокой ночью, и Ермаков плохо выспался. По плану в этот день ему предстояло провести танкострелковую тренировку лишь после обеда, и потому он рассчитывал отдохнуть еще часа два. Ермаков догадывался о причине вызова и заранее представлял тяжелый взгляд, которым встретит его Ордынцев, долгий разговор в ротной канцелярии, раздраженные упреки в "своеволии" и "штукарстве", обидные намеки на неуважение к командиру роты, который на своей должности "съел зубы" и уж, во всяком случае, не хуже иных скороспелых умников знает, что позволительно офицеру в присутствии старших, а что нет.
Вероятно, оттого, что предстоящее было ему наперед известно, Ермаков по дороге в полк думал совсем о другом.
Он думал о жительнице гарнизона по имени Полипа, о затянувшихся, неопределенных отношениях, которые складывались - или уже сложились - между ним и этой женщиной, тревожа и смущая его, Тимофея Ермакова, необходимостью что-то решить наконец: порвать с нею навсегда или?.. Вопрос для него усложнялся тем, что он до сих пор не мог понять до конца, как оказался связанным этими отношениями. Пришел в ателье - чего, кажется, проще? - и заказал китель. Вот только надо же было тому лысоватому мастеру, который так ловко и уверенно снимал мерку, принести в конце концов не то поддевку, не то балахон, и уж никак не первый, заказанный после училища китель! Да еще в канун инспекторского смотра. Ермаков разозлился не на шутку: в старом кителе явиться на смотр казалось ему кощунством. Он потребовал жалобную книгу, а заодно и личной встречи с заведующим ателье. В самый разгар перепалки в примерочную вошла молодая женщина, остановилась так близко, что Ермаков сразу и не рассмотрел ее. "Ничего страшного". Ермаков помнит первую ее фразу, произнесенную тем смягченным голосом, каким утешают обиженных детей. Помнит он и внезапное ощущение неловкости за поднятый шум, и злость на себя за эту неловкость, и резкие свои слова: "Вам конечно, страшиться нечего! В таком балахоне только ворон пугать. А мне не пугалом в огород, мне в строй!"
Он помнит и тихий, вроде бы согласный смех ее, и первое прикосновение ее рук - они скользнули по его плечам, быстрым повелительным движением заставили повернуться раз и другой, осторожно разгладили складки на спине, что-то примеряли, чертили мелком, скалывали булавками, и едва уловимое прохладное дыхание касалось его головы. Ермакова все еще злило торчащее перед ним лицо мастера, распаренное весенней жарой, но он уже знал: в книгу жалоб ничего писать не станет, хотя бы и пришлось выйти на полковое построение в поношенном кителе.
"Все поправимо. - Она облегченно вздохнула. - Приходите через два дня - сделаем, и хоть на картину". "Мне завтра на строевой смотр", - отрезал Ермаков. "Такой симпатичный юноша, а сердитый…" Кажется, он покраснел тогда под ее пристальным, изучающим взглядом, а она повернулась к мастеру. Тот забубнил что-то о срочных заказах и привередливых клиентах, и она оборвала: "Хорошо, я, пожалуй, сама, раз товарищу лейтенанту некогда… Приходите вечером к закрытию…"
К назначенному сроку Ермаков не успел. Вечером в комнатке общежития он долго стоял перед зеркалом, подозрительно изучая свою физиономию. "Такой симпатичный юноша…" - надо же! Похоже, до того дня собственное лицо - знакомый до последней черточки бледноватый овал в легких брызгах веснушек от непривычного солнца - он считая обыкновенным атрибутом военной формы, который положено держать в опрятности наравне с фуражкой и кителем… "Да что я, девчонка - вертеться перед зеркалом, - рассердился наконец. - "Симпатичный"… Польстила, чтоб не слишком шумел, и все дело". Он попытался вспомнить женщину из ателье, и ничего не вышло. Помнились выражение глаз, слова и оттенки голоса, а в общем-то не разглядел. Только показалась она ему совсем взрослой, много взрослее его. Хотя и ему, Ермакову, было уже двадцать три.
Он рассмотрел Полину при второй встрече. Она сердито выговаривала ему за неявку: накричал на людей, заведующую ателье усадил за работу - сделала и после закрытия еще час ждала, а дело-то, оказывается, не столь уж и срочное. Ермаков не оправдывался, стесненно молчал, глядя в сердитые глаза маленькой женщины. Сейчас она показалась моложе, чем в первый раз, моложе и привлекательней. "Знаете что, - сказал неожиданно, - в субботу у нас в полку вечер отдыха для офицеров. Приходите. Я встречу".
Его приглашение было только непроизвольным желанием загладить вину перед нею за доставленные хлопоты - так он считал тогда. "Интересно, - ответила она с язвинкой, - как же долго придется ждать вас?" - "Ждать не придется. Назначайте место и время". "Будто я дорогу в ваш полк не знаю. - Она по-девчоночьи фыркнула. - Небось в одном гарнизоне служим. - И, подавая ему аккуратный сверток с обновкой, весело кося глаза на вошедшую закройщицу, знакомым глубоким голосом сказала: - Придется пойти. Тем более что приглашение не первое".
Ермаков думал: она в отместку ему обязательно опоздает. Но Полина пришла точно к восьми. С самого начала Ермаков чувствовал себя скованно рядом с девушкой, говорили они мало, ему все время казалось, что появление их на вечере вызывает повышенное любопытство окружающих. Полину знали многие, проходя мимо, здоровались, и каждый бросал внимательный взгляд на Ермакова. Вероятно, внимание к нему было не большим, чем ко всякому другому, но так как Ермаков до того вечера никогда и ни в каком обществе вместе с девушкой не показывался, он чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить; его больше занимало внимание окружающих, чем соседство Полины. Потихоньку начинал злиться; вопросительные взгляды спутницы, от которой, конечно, не укрылось его состояние, усиливали раздражение, а тут еще Линев… Воспользовавшись моментом, когда Ермаков, усадив Полину за столик, оказался возле буфета один, Линев подошел, стиснул локоть, смеясь, тихо заговорил в самое ухо: "Успехи делаешь, Тимоша! Дерзай - и высшее качество мундиров нам обеспечено". "Перестань", - попытался урезонить Ермаков. Но Игорь оседлал любимого конька: "Думаешь, я шучу? Так знай же, Тимоша, ее не ты один возлюбил. И нынче еще двое приглашали, а ведь с тобой пошла. Так ты времени даром не теряй…" "Я не люблю, когда о людях в их отсутствие говорят скверным тоном", - обрезал Ермаков, уходя.