Поискав у родничка, Белов принес несколько небольших голышей, вытер о шинель и, примостив около пакли, начал чиркать напильником. Но искр не было. Долго и терпеливо возился он, меняя камешек за камешком, пока не отыскал нужный, выметнувший из-под напильника россыпь искр.
Веселый огонь шевельнулся в пакле, побежал по веточкам, извиваясь, будто отыскивая наиболее сухие места на них. Белов протянул руки к огню, пошевелил пальцами, вдохнул ноздрями горьковатый, отозвавшийся тоской дым…
До сих пор он все делал не торопясь, трезво, расчетливо, вроде забью о голоде, боясь спешкой что-то непоправимо испортить. Теперь же, когда в котелке булькало и легкий пар касался его лица, заторопился. Что-то дрожало внутри. Выструганной, как лопатка, широкой плоской деревяшкой он часто помешивал кашу, обжигаясь, нетерпеливо пробовал, заранее остро, до дурноты чувствуя ее вкус. Когда же, наконец, каша показалась ему готовой, он начал есть, почти ничего не ощущая, торопливо глотая большие горячие комья. Потом стал сдерживать себя, кашу подолгу держал во рту, жевал медленно, чтоб растянуть удовольствие и не повредить отвыкшему от горячей пищи желудку.
Съел он полкотелка и устало отодвинул его, хотя мог, конечно, умять весь, но пересилил себя, помня, что остатком должен будет перебиваться бог весть сколько еще времени.
От еды вдруг потянуло в сон, но, превозмогая дремоту, Белов поднялся, вернулся к машине.
Зеркало испугало Белова: из помутневшей стеклянной глади выплыло незнакомое, заросшее щетиной, изможденное лицо, под скулами темные провалы, а зеленые глаза так зло и подозрительно сощурены, будто глянул кто-то чужой, неожиданно встретившийся в этом лесу.
Потом он посмотрел на руки. Огромные, грязные, в засохших ссадинах, с большими темными дугами под ногтями, они тоже показались ему чужими. Белов усмехнулся и горестно покачал головой.
Был он человеком чистоплотным и даже брезгливым. Бывало, Галя вымоет помидоры, подаст на стол, а он все равно осмотрит каждый, прежде чем съесть, за что всякий раз Галя его незло поругивала.
После смены, поднявшись из забоя, дольше всех полоскался он в душевой, а потом разомлело, с удовольствием сидел в предбанничке полуодетый и, не торопясь, вычищал ножичком из-под ногтей набившуюся угольную пыль, чувствуя, как вся сила его крепкого тела приливает к большим отяжелевшим рукам, еще час назад сжимавшим судорожно бившийся в них отбойный молоток. А дома перед сном - так уж привык - Галя все равно грела на кухонной плите воду в оцинкованном баке, в котором кипятила обычно белье, выливала воду в овальную, обитую обручами большую лохань, называвшуюся в их местах на украинский лад "балия", и весело купала его, едва умещавшегося в этой лохани. А он, молчун, тихо посмеивался, подставив Гале сухощавую, в гибких полосах мышц спину, доподлинно зная, как сейчас выглядит Галя, босая, только в юбке, одна бретелька белой полотняной сорочки свалилась с мягкого плеча, круглое лицо в испарине, и на нем - через высокий лоб - взмокшая русая прядь; глаза смеющиеся, озорные, счастливые; сильные полные руки по кисти в шипучей пене, и один пузырек ее, щекоча, сохнет у Гали на щеке, а она налегает на жесткую мочалку, купленную как-то в Сочи на базаре, и трет, как рашпилем, а он терпит, иногда притворно охает: "Тебе бы, Галина, рубанком фуговать…"
Надо же, что вспомнилось!
Он пошел к бочажине, скинул гимнастерку, вымыл руки, тощим помазком взмылил бороду. Густо отросшая, она трудно поддавалась чужой незнакомой бритве, давно к тому же не правленной, - пощипывало кожу, но второй раз пошло глаже, и Белов почти выбрился, ополоснул лицо, вымыл в ледяной воде ноги, вытер их гимнастеркой и снова вернулся к машине.
Комбинезон, обнаруженный там, в плечах оказался с запасом, правда, коротковат, но с сапогами, если заправить внутрь, сойдет. Кожанка тоже почти в размер, вот рукава только намного короче, чем нужно. Хозяин вещей, видимо, был человеком плотным, но росту невысокого… Кто он? И жив ли?..
В карманы комбинезона Белов распихал все, что решил взять с собой. Поверх кожанки надел шинель; сунул в карман маузер. Гимнастерку, всякую мелочь и котелок с остатками загустевшей каши затолкал в вещмешок. Полевую сумку на длинном ремешке перекинул через плечо.
Снарядившись, в той же бочажине вымыл тряпкой сапоги, стал смазывать их солидолом из банки, стараясь плотнее забить шов между головкой и подошвой. Он не жалел, что потратил здесь много времени: почувствовал себя бодрее и увереннее, а это всегда считал для себя особенно важным. Он рано осиротел и потому привык всю жизнь в главном полагаться на себя, на свой выбор, уверовав: все, что делал или решал сам, никогда не подводило ни его, ни других, предпочитал сделать и за другого, но взамен получить убежденность, что все сделано и сделано так, как надо. То, что предстояло ему дальше, было таким трудным, что лишь надежда на себя и могла подсказать решения, в которых не должно оставаться места для сомнений.
Только теперь отпустил его страх, который был прежде неведом: страх пленника, когда бессмысленно, ни за грош можно погибнуть от прихоти конвоира. Его не пугало одиночество, он был готов к тому, что многое предстоящее зависит теперь только, от него самого, разве что какая случайность… Тут уж как сумеешь.
За последние полгода наступательных боев, когда вызволили уже большую часть Украины, судьба несколько раз сводила Белова с "приймаками". Это были солдаты, не сумевшие по разным причинам выбраться из окружения 41-го года к своим. К холодам они потянулись ближе к жилью - на хутора и в села. Были среди них и бежавшие из плена, и такие, кого в беспамятстве подобрали после откатившихся дальше на восток боев местные жители. Многие, отлежавшись, уходили при возможности к партизанам, иных приютившие их люди выдавали за родственников или просто прятали, дожидаясь прихода наших.
Снова призванные затем в армию, солдаты эти вливались в общий строй. Отношение к ним было разное: кто подтрунивал, посмеивался над ними, кто сочувствовал, а некоторые, откровенно презирая, осуждали. Белов молчаливо приглядывался к ним, как бы изучал. Люди эти не сумели, как полагал Белов, сделать чего- то последнего, что уже зависело только от них. А вот почему - это его и занимало, поскольку он считал, что всегда есть что-то последнее, что живет в тебе самом и на что в самом крайнем случае можно опереться. Поначалу он с любопытством наблюдал "приймаков", затем интерес к ним пропал, поскольку со временем жизнь их растворилась в общем солдатском быту, в равной для всех судьбе, подчиняясь одинаковым для всех законам.
Теперь, оказавшись почти в таком же положении, как и те люди, вспоминая их, Белов думал о том, сколько раз и из чего судьба предлагала им выбирать, сколько еще и ему она предложит…
Склоненную фигуру Белова Саша увидел, выходя из чащи к просеке. Спрятавшись и приготовив автомат, Саша наблюдал, как незнакомец мыл у ямы сапоги, старательно протирал их, окуная тряпку в железную банку. Похоже, он был один.
"Смотри, какой аккуратный… Кто же это? - Саша всматривался в незнакомца. - Шинель наша… Переодетый немец? Здесь? Зачем?.. Может, дезертир?.."
Скрываясь за кустами, за стволами деревьев, Саша приблизился. Спина незнакомца - сильная, широкая - была почти рядом. Комбинезон, кожанка, шинель рядового… Странное обмундирование, слишком много всего. Чужое, что ли?
- Не шевелись! Руки вверх! - скомандовал Саша.
Команда была понята сразу, человек выпрямился и поднял руки.
- Кругом! - приказал Саша.
Белов повернулся и увидел молоденького солдата, шинель под ремнем ловко оправлена, застегнута на все скобочки, ППШ. И палец на спусковом крючке не дрожит, не елозит… "Наш! Неужто наши уже здесь?" - подумалось радостно.
Какое-то время оба стояли, не зная, что делать дальше. Белов, остро поглядывая, решал, как начать разговор, - мешал наведенный автомат. Саша думал, как быть с плененным.
- Ну, налюбовался? - первым начал Белов.
- Вы кто? - спросил Саша, подходя ближе.
- Руки можно опустить? - усмехнувшись, уклонился Белов.
- Опустите, но держите по швам. Зачем и откуда идете? Документы? - Саша отметил, что этот странно одетый человек гладко выбрит.
- Иду издалека. И куда - отсюда не видать, - медленно ответил Белов. - Фамилия моя тебе не нужна. Веди к своему командиру… Только время теряем…
- Не юлите. Что делаете здесь?
- Не отвечу, пристрелишь? Ты-то чего сам шепотом разговариваешь? - ухмыльнулся Белов.
Уверенность, независимость, сквозившие в манере разговаривать, в жестком взгляде немигавших воспаленных глаз незнакомца, смущали Сашу. Белов понял это, оглянулся и, расслабившись, присел на поваленную ольху.
- Ты-то кто сам, если не военная тайна? - спросил он.
- Вам знать необязательно.
- Я тебе расскажу, кто ты. Хочешь? - осенило Белова.
- Любопытно, - хмуро ответил Саша. Его начинали раздражать то ли нахрапистость, то ли сила и самоуверенность этого человека, не желавшего отвечать на, казалось бы, прямые вопросы. "Рубануть - и дело с концом, - шевельнул Саша пальцем на спусковом крючке. - Выбрился, как на свадьбу… Время с ним теряю".
Белов был почти уверен, что этот молоденький солдатик наш, свой; надо бы как-то договориться с ним, чтоб отпустил, и Белов одобрительно вспомнил:
- Лихо ты фрицев заделал… там, в поле… Друга твоего видел… Что же не закрыл ему глаза, не похоронил? - Он неотрывно смотрел Саше в лицо и сразу заметил, как оно дрогнуло. - Торопился?.. Нет, значит, здесь наших…
- Заделал - не заделал - не ваша забота.
- Как знать, - перебил Белов.
- Мы ведь тут не в лото встретились поиграть. Последний раз спрашиваю: куда идете?
- Из окружения, к своим, - отчеканил Белов.
- Полк, дивизия?
Белов назвал. Эту дивизию Саша знал, на участке обороны названного полка он и Муталиб переходили линию фронта. Значит, дивизия отступила… Вот в чем дело!.. Если, конечно… этот говорит правду.
- Оружие есть? - спросил Саша.
- Вот. - Белов отдал маузер. - Пустой…
- Значит, попутчики? - прищурив глаз, все еще проверял незнакомца Саша.
- Вместе нам ни к чему, - покачал головой Белов. - Поодиночке вернее. Меньше шуму и больше согласия…
- Странно вы рассуждаете… Вдвоем все-таки надежнее.
- Одолжил бы ты мне для надежности десяток патронов маузер снарядить. Авось отдам при случае… И пожелаем друг другу счастливого пути.
- У меня ведь и карта…
Да я и без нее могу… Нюх у меня на них теперь собачий, - Белов вспомнил о фельдфебеле, его зубах и широкой бычьей шее. "Вот привязался, - думал он о Саше. - У него и патроны, и харч, наверное… Но одному надежнее. Кто знает, что он за малый?.. В такой дороге несогласие - смерть".
Теперь они сидели оба на ольхе. Саша достал кисет. Предложил. Он видел, с какой жадностью и вместе с тем осторожностью Белов сыпал махру в обрывок газеты, как плотно и умело сворачивал самокрутку, как медленно и глубоко затягивался, прикрыв от наслаждения глаза.
- Давно не курил, - сказал Белов, слюнявя самокрутку у низко обгоревшего края, чувствуя, как легко и приятно кружится голова. - Так что, дашь патронов?
- Не понимаю вас. - Саша пожал плечами.
- Настырный ты хлопец! Боишься один, что ли?
- Вы что, не представляете, где мы? - не отвечая на обидный вопрос, спросил Саша.
- Ладно, - погодя отозвался Белов, экономно погасил окурок, спрятал в карман. - Хочется тебе вместе со мной? Идем. Только помни: в няньки не гожусь, делать буду то, что сам определю, с советами не лезь и вопросами душу не тревожь.
- Да-а-а… Условия… - протянул Саша. - Возьмите свою бесполезную игрушку. - Потом развязал вещмешок, зачерпнул горсть патронов от автомата. - Нате… - но задержал руку. - А может, вы дезертир?
- Дезертир? - сверкнул Белов глазами, не принял шутки. - Значит, никак по твоей мерке не выше?.. Прыткий ты, солдат. Поглядим, не упреешь ли, - и сердито умолк. Не глядя на Сашу, вытащил из маузера обойму.
- Возьмите патроны. - Саша протянул руку.
- Много я с тобой слов потратил, - сказал Белов, - на неделю вперед лимит израсходовал… - Он поднялся, вогнал отяжелевшую обойму в маузер и сунул его в карман шинели…
Шагали они молча. Белов - впереди. Саша поспешал следом, вопросов больше не задавал, а знать хотелось: как, при каких обстоятельствах его попутчик оказался в окружении, почему так странно одет, в каком звании. Подумывал даже, не зря ли увязался за ним, ведь выходило - сам напросился. И теперь все складывалось так, что вроде попал в подчиненные к человеку, о котором ничего не знает и который не желает ни спрашивать мнения, ни выслушивать советов в рискованной, полной неизвестности дороге, где на каждом километре их может подстерегать судьба Муталиба…
На редких привалах они почти не разговаривали. Разве только о самом необходимом, что неизбежно заявляло о себе на долгом и трудном пути. Но получалось, что если Саша и задавал вопрос, то как бы испрашивая разрешения…
От еды, от Сашиных запасов Белов не отказывался, но брал деликатно, самую малость, будто задолжать боялся, а о себе сказал Саше лишь то, что зовут его Петром Ивановичем.
Отходчивая натура Саши требовала общения, но постепенно он привык, смирился с молчаливостью попутчика, которая поначалу удивляла и отталкивала его в Белове. А тот не спеша вызнавал у Саши, откуда он родом, каким военным делом был занят, как давно на фронте, зачем оказался в тылу, расспросил и о том, как погиб Муталиб. И все Сашины рассказы завершал одинаково, одной фразой: "Давить их, паскуд, надо!" И при этом смотрел на свои огромные руки, сжимал их, а Саша дивился скрытой в них силе, не зная, что в эти моменты Белов мысленно видел перед собой лицо коротышки фельдфебеля из конвоя, его бычью шею со вздувшейся жилой, которую так хотелось тогда поймать в пятерню, сжать, скрутить.
Этот коротышка и пристрелил сержанта Шарыгина из роты автоматчиков, единственного во всей колонне пленных знакомого Белову человека. У Шарыгина были пробиты легкие, он задыхался, терял сознание. Всех их загнали под открытые навесы, где прежде колхозники из Щуровки сушили лен и хранили тресту. Немцы наскоро обнесли эти загоны колючей проволокой. Ветер продувал их, налетая то с одного, то с другого конца поля, пронизывал до костей, забирал остатки тепла, уносил его… Белов сидел, привалившись спиной к столбу, в голове все еще звенело после контузии, мысли путались, кидало в дрему. День тускнел, дождь вымыл из него последние проблески чистого света, монотонно стучал по навесу.
Фельдфебель подал команду строиться, но Шарыгин подняться больше не смог, и его пристрелили. Конвоир тащил труп за ноги в кювет по чавкающему черному месиву, на мертвом задралась одежда, и по глазам полоснула беззащитная белизна молодого тела с коричневым родимым пятнышком на впалом животе. Большим, облепленным черноземной мякотью сапогом конвоир уперся в податливое, еще не застывшее тело, спихнул в кювет. Белов скрипнул зубами, словно это его проволокли по залитым ледяной водой колдобинам, по холодной липкой грязи и пнули под ребра, оставляя на коже навечно след родной земли, налипшей на чужой сапог…
Постепенно Белов тоже привыкал к Саше и уже, пожалуй, не испытывал особых сожалений, что взял его с собой, хотя понимал, что ровность их отношений еще не прошла проверки, не споткнулась ни обо что на пути, который до конца гладким быть не может. Иногда, вспоминая все, что приключилось с ним, Белов вспоминал и комбата, и тогда вновь думал: что же в конце концов стряслось с той батареей, до которой он так и не добрался, вышла ли из окружения, нашлась ли?..
Большой снег повалил неожиданно, стало суше, но и холоднее, небо свежо засинело; красное солнце, продравшись сквозь чащобу, розовыми бликами засияло на молочной коре берез, колкий морозец прихватил лицо, в разреженном воздухе яснее ощущались звуки и запахи леса…
Дым они почуяли, когда по глубокому уже снегу взбирались на косогор, куда, отделившись от лиственного леса, зеленым клином выползал хвойный массив, и вскоре на краю молодого ельничка увидели летний егерский сруб, на снегу горел костер, а возле костра на лапнике сидели трое наших солдат. Над костром висел котелок, один из солдат сказал: "Ну, братва, кашу сварганил, пальцы оближете!"
И прежде чем Белов успел поднять руку, удержать Сашу, тот шагнул из-за кустов, выставив на всякий случай автомат.
- Кто такие? - окликнул Саша.
Двое схватились за карабины, но третий, в шинели без ремня, цыкнул.
- Вы что, очумели! Не видите, свои!
Вслед за Сашей вышел и Белов.
- Костер загасите, - зло сказал он, недовольно изучая незнакомцев. - Вояки, мать вашу, нашли место, где жечь. Учил вас немец, да недоучил!
Те, что с карабинами, сквозь узкие щели глазниц грустно смотрели на Белова и Сашу. Были они по- восточному темнолицы, высокоскулы.
"Вроде узбеки, - подумал Белов. - Лицо третьего показалось знакомым - осунувшееся, рябое. - В колонне, кажись, был со мной. Неужто ушел там же, у переезда?" - присматривался Белов.
- Куда путь держите? - спросил он.
- Я утек из плена. А эти - окруженцы. - Рябой назвал полк, бывший в арьергарде дивизии, прикрывавшей отход армии. - Самаркандские они. Народ южный. Три недели, как на фронт прибыли, а вот попали уже! Ноги подморозили. Вчерась в лесу встретились мы. Теперь вот к своим вместе топаем.
- Так не дотопаете, - хмуро сказал Белов. - В избушке, конечно, теплее, да немец вас тепленькими и накроет.
- Если можно, мы бы с вами? - попросил рябой. Он, похоже, вспомнил, узнал Белова. - Тикать - так разом.
- Тикать? - переспросил Белов. Ему не понравилось, рябой произнес это так, будто других слов и не оставалось. - Значит, ты тикать, а я тебе штаны держать, чтоб не упали? - Он отвернулся и, пригнувшись, заглянул в окошко сруба.
- В компании, товарищ командир, лучше. Не так боязно, - робко произнес рябой, обращаясь теперь к спине Белова.
- Ишь, уже и командира себе нашел! А сам что? - не оборачиваясь, ответил Белов. - Компанией хорошо водку пить. А тут шуму много будет с твоей компанией.
- Дак мы тихо будем, товарищ командир. Что прикажете, будем исполнять. Организуемся…
Пока он говорил, узбеки молчали, с надеждой переводя взгляды с Белова на Сашу, а с них на своего заступника. Оба, пожалуй, одного возраста, сколько им, не угадаешь, но ясно было, что давно немолоды.
- Ну, хорошо, - сказал Саша. - Собирайтесь.
Белова словно ожгло - выпрямился. Новички пошли в избушку за вещами.
- Вот что, радист, - процедил Белов, - мне ты компанию не подыскивай. Ежели тебе одному скучно, не держу, уходи с ними. - Его задело Сашино распоряжение, то, что он, даже не посоветовавшись с ним, принял самостоятельное решение, хотя беспомощность и изможденный вид новичков шевельнули и в его душе жалость, пробудившую на миг воспоминание и о его, Белова, собственных тяготах и бедах.
- Не дойдут они сами, Петр Иванович, - тихо сказал Саша. - Люди неопытные, пожилые.