Втроем они оторвались от остальных, Где остальные, где взвод, где рота? Видимость была скверная: на землю опускались сумерки, поднимался туман. Смешиваясь, они заволакивали низину. Беспорядочно рвались снаряды и мины. Преодолеть бы это межтраншейное пространство броском, но с холмов оно кинжально простреливалось крупнокалиберными пулеметами, не разбежишься. И приходилось ползти - от кочки к кочке, от воронки к воронке.
Сперва они ползли врозь, затем незаметно для себя поползли вместе и вскоре очутились в одной воронке - неглубокой, осыпавшейся. Троим в ней было тесновато.
- Разве ж это квартира? Общежитие! - сказал Пощалыгин, нарочно задевая Сергея и Захарьева автоматом и плечом. - Как селедки в бочке!
- Погоди, - остановил его Сергей.
- А я никуда и не ухожу, Сергуня.
- Дай послушать.
- С нашим удовольствием.
"Не хочет называть меня сержантом", - подумал Сергей, однако сразу же забыл об этом.
Он прислушался: пулеметные очереди пробривали воздух над воронкой, артиллерийские же разрывы вроде бы удалились к первой траншее, да и крики переместились туда.
- Похоже, Сергуня, гитлер потеснил нас.
"Да, атака захлебнулась, наши отошли к первой траншее, это несомненно. Ну а мы-то? Отрезаны?"
У второй немецкой траншеи зашумели - топот, говор. По полю вразброд шли к воронке человек двадцать. Слева, из кустарника, показалось с десяток немцев. Еще левее - целый взвод. Оставаться тут рискованно.
- За мной!
Сергей первым выбрался из воронки, отполз в сторону, за кочку. Но и здесь столкновение с немцами неизбежно. А их слишком много, немцев. Сергей вгляделся: справа чернеет ход сообщения. Была не была!
Он поднял руку: "За мной!", и они один за другим спрыгнули в ход сообщения. Впереди, за поворотом, команда:
- Шнеллер, шнеллер!
Но и сзади - чужие, клекотные голоса. Сергей опять поднял руку - в ней теперь была зажата лимонка. И рванулся туда, где командовали: "Шнеллер!" Не добежав до уступа, швырнул гранату. Следом полетели еще дав.
Перепрыгивая, через убитых и раненых, они выскочили в траншею. Немцы! Везде - немцы! На какое-то мгновение Сергей растерялся, замешкался, но в следующую секунду увидел перед траншеей "краба" - врытый в землю бронированный колпак, действительно походивший на краба,
- Сюда! - крикнул он и, подбежав к бронеколпаку, дернул за крышку люка, влез внутрь. За ним протиснулись Пощалыгин и Захарьев. Со звоном захлопнулся люк - и тотчас по стальным стенкам прощелкали нули, словно горох просыпался.
- Опоздали, господа фашисты! - возбужденно засмеялся Сергей. - Теперь нас не возьмешь!
Захарьев медлительно, будто в раздумье, проговорил:
- Наше счастье, что фрицев в колпаке не было. Выходит, не один я в сорочке родился.
- Только вот темно, как в погребе. У кого есть спички?
- У меня в наличии, товарищ младший сержант. Пощалыгин чиркнул спичкой, осветил внутренность "краба", зажег свечу на полке. Блики - на рукоятках люка, пулеметном станке, патронах, рассыпанных по столику и волу.
- Пулеметик бы нам сюда, а? - сказал Сергей Захарьеву.
Тот кивнул. Сергей осмотрел люк, стены, амбразуру, приваренное к стенке сиденье, под сиденьем - ящик с гранатами. Уверенно сказал:
- К нам не подступиться!
Пощалыгин, который пристроился на сиденье, встал, будто что-то припомнив:
- Прошу, товарищ младший сержант.
- Да что ты, сиди,
- Прошу, товарищ младший Сержант, - упрямо повторил Пощалыгин.
Смутись, Сергей опустился на сиденье. Пламя свечки, колеблясь, перегоняло блики с места на место, накладывало отсветы на лица: округлые, блеклые, с пахалинкой, глазки, толстые, вывернутые губы - Пощалыгин; удлиненные, словно вытянутые, черты, острые скулы, запавшие поседелые виски, долгий и как бы отсутствующий взгляд - Захарьев.
В "крабе" были слышны все наружные звуки: брань немецких солдат в траншее, выстрелы и разрывы.
- Ну ладно, - сказал Сергей. - Пока суд да дело, давайте подкрепимся.
Он достал из вещевого мешка сухари, вспорол банку консервированной колбасы. Зажевал и Захарьев - будто заставляя себя. И лишь Пощалыгин не развязывал вещмешка: сидя на корточках, изучал свои загрубелые, бородавчатые руки.
- А ты почему не ешь?
- Нету аппетита, товарищ младший сержант. - Это у тебя-то? - изумился Сергей.
Захарьев усмехнулся, и Сергей понял:
- Гоша! Слопал энзе?
- Не буду отрицать.
- Зачем же?
Пощалыгин снисходительно посмотрел на него - сержант, а не разумеешь простых вещей! - и объяснил:
- Я завсегда так перед боем. До крошки! И табачок весь скуриваю, иной раз аж тошнит. Чего ж добру пропадать, ежели убьют?
- Но вот не убило же…
- А могло! Не, расчет у меня правильный, - сказал Пощалыгин с такой убежденностью в своей правоте, что Сергей рассмеялся и сунул ему консервы: "Ешь со мной", а Захарьев протянул горсть сухарей.
Поломавшись для приличия, Пощалыгин вскоре зачавкал, подмигивая то Сергею, то Захарьеву. Когда насытились, Сергей спросил:
- Будем сидеть у моря и ждать погоды?
Пощалыгин лениво отозвался:
- После обеда мертвый час положен.
- Мертвый час надо устроить фрицам! По-настоящему мертвый! Попробуем снять охрану, может, хоть парочку гадов уничтожим! - Как обычно, Захарьев говорил о гитлеровцах с ненавистью.
Сергей прикидывал: как поступить? Сидеть в этой мышеловке? Или попытаться, как предлагает Захарьев? Попытаемся!
Он начал открывать люк, скрипнули петли. Фигуры из темноты метнулись к бронеколпаку. Сергей поспешно опустил дверцу и завернул рукоятку. Ничего не выйдет, немцы следят за "крабом", не дадут носа высунуть. Ну ладно, а пока - спать.
- Спать, ребята, - сказал он. - Дневалить по очереди.
Первую треть ночи он дежурил сам. Согнувшись в три дуги, ворочался на полу Пощалыгин. Захарьев во сне скрипел зубами, изредка постанывал. Снаружи приумолкло - видимо, и война решила отдохнуть, набраться за ночь новых сил. Свечку задули - экономили: неизвестно, сколько еще придется здесь пробыть, и Сергей сидел в плотной, почти осязаемой тьме.
Хотелось пить, однако воды во фляге оставалось на донышке - тоже нужно экономить, саднила глубокая царапина на ладони, смыкались веки. Но Сергей, приваливаясь к уже отдавшей дневное тепло стенке, отгонял сон. Как бы фашисты не устроили ночью какой-нибудь пакости. От них всего ожидай. А когда наши вернутся? Должны вернуться, наступление возобновится - ран "или поздно. Лучше рано, чем поздно. Но где наши, где Курицын и Петров?
Он подумал об этом и сказал себе: "Эх ты, горе-командир! Растерял пол-отделения. Теперь сиди в мышеловке. И сюда-то влез первый. А что бы пропустить Захарьева и Пощалыгина, потом самому? Личный пример показывал? Какой там пример, струсил? Нет, просто в горячке так случилось. В горячке - это не оправдание. Какой же ты командир, если не владеешь собой? В бою трудно все предусмотреть? Опять выкручиваешься! Рановато, рановато нацепил сержантские лычки. А вот замашки начальничка усвоил: покрикиваешь на людей".
Вечные самоанализы, сомнения. Надоело. Вот, скажем, Пощалыгин никогда ничего подобного не испытывает…
Но как раз в это время, ворочаясь и вздыхая, Пощалыгин думал: "Зачем взял у товарищей харч, свой сожрал? Гошка, Гошка, до коих пор будешь такой?"
Рассвет пробился в узкие щели и словно растормошил дремавших. Сергей потянулся, тело заныло.
- Подъем! На физзарядку стройся! - Пощалыгин кряхтел, задевал товарищей. Захарьев молча переобувался.
В сереньких, квелых лучиках толклись пылинки, от стен сочился холодок. Затхло, душно. Сергей отвел задвижку, прильнул глазом к амбразуре: чуть сбоку ломаные линии траншей. В ней промелькнула каска, пониже, на склоне бугра, - разбросанные проволочные рогатки, еще ниже - чистое поле и в отдалении, в розовом тумане, - опушка рощицы. Наши там, в роще. Наступать им снизу вверх. Отсюда, из бронеколпака, их могут стегануть.
- Ребята, - сказал Сергей. - Такую позицию, как у нас, отдавать нельзя. Иначе фашисты пулемет установят - и стеганут. Не уйдем из "краба", пока наши не придут!
- Истинная правда, товарищ сержант! - Пощалыгин плутовато сощурился, а Захарьев кивнул.
Лучики света перекрещивались, то набирали прыть, то тускнели. Солнце нагревало колпак, и дышать становилось труднее. За полдень доели продукты, выпили воду. Смачно чавкая, Пощалыгин при этом не без грусти размышлял: "Сознательность у меня бывает на сытый живот. Покуда голодный - ее нету. Вот подрубаю и тогда уж повинюсь: сызнова к чужому харчу пристроился? Гошка ты, Гошка!"
День длился нескончаемо. Захарьев, скорчившись, сидел на полу, острый кадык его ходил туда-сюда. Пощалыгин торчал у амбразуры, пояснял увиденное: "Гитлер протопал, верста росту, очкастый… Другой гитлер протопал, с гранатометом, грозный воин… А вон там чегой-то копают…" Потом к амбразуре пристроился Захарьев: глядел, не разжимая губ, катая кадык. Лишь опять опустившись на пол, тихо, со стылой ненавистью промолвил:
- Разгуливают, гады… Что ж наши не наступают?
- У меня пытаешь? - спросил Пощалыгин с самым серьезным видом. - Правильно пытаешь, по адресу, этим я занимаюсь… А еще лучше обратись к сержанту, он даст команду - и наступление начнут немедля!
Пощалыгин сузил глазки, шлепнул себя по животу и, не выдержав, захохотал. Захарьев даже не взглянул на него. Сергей поморщился:
- Перестань, Гоша. Веселенького мало.
- А чего ж, нос повесить? В мрачность вдариться? Но к вечеру и сам помрачнел. Особенно когда колпак задрожал от частых и сильных ударов.
- Дождались… только не наступления. - И Пощалыгин ткнул корявым пальцем: рукоятки входного люка ползли вниз.
"Рубят заклепки люка!" - догадался Сергей.
Вместе с Захарьевым он уцепился за рукоятки, не позволяя им отходить. Немцы размеренно молотили, от грохочущих ударов голова будто вспухала, наполнялась тяжестью и болью.
Через полчаса стук прекратился. Хотят захватить живьем? Могли бы подорвать колпак двумя толовыми шашками. Не подрывают. "Языки" им нужны?
Немцы опять принялись рубить заклепки. Солдаты сжимали рукоятки люка побелевшими в суставах пальцами, стараясь не поддаваться усталости и дреме. Но порой, помимо воли, голова их клонилась, руки разжимались, и тогда люди, вскидываясь, еще крепче хватались за металл - теплый их теплом, потный их потом.
Немцы угомонились после полуночи, но троица, подменяя друг друга, продежурила у рукояток до утра. А утром по броне мелко защелкало: за ночь немцы установили слева и справа от колпака пулеметы и сейчас били чуть ли не в упор.
- Злобствуют, - сказал Сергей.
- Пущай позабавятся, - отозвался Пощалыгин. - Снарядом бы не вдарили…
Затем немцы оставили их в покое.
Как и вчера, Сергей наблюдал за противником в амбразуру; после около нее повертелся Пощалыгин, но уже не пояснял виденное, молчал вроде Захарьева. Как и вчера, в перекрестных лучиках мерцала пыль, но дышать было еще труднее: воздух стал совсем спертым, смрадным. И нечего было есть и пить.
Пощалыгин вздыхал, кряхтел и наконец произнес зычно:
- И чего наша дважды орденоносная, трижды непромокаемая часть не наступает? - Спохватившись, добавил: - Не тебя, Захарьев, пытаю, ты этим вопросом не командуешь. А то скажешь: Гошка-то смеялся надо мной, а нынче сам об этом же толкует…
Но Захарьев и бровью не повел. Пощалыгин пожевал губами, облизался:
- Пивка бы я, конешным делом, трахнул.
- Что? - спросил Сергей.
- Пивка бы, говорю, выпить в настоящий момент не отказался. Желательно свеженького, с прохладцей. Можно жигулевского, можно и бархатного…
Сергей досадливо махнул рукой:
- Да брось ты!
- А чего бросать, Сергуня… виноват, товарищ младший сержант? Это ж законно: спервоначалу гробишь жажду, подымаешь аппетит. Но чтобы аппетит взыграл на полную мощь, предпочитаю, конешным делом, сто пятьдесят с прицепом. Между прочим, прицеп - это кружка пива. А та, может, некоторым неизвестно… Ну вот, выпьешь водочки, закусишь пивком - после приступаешь к обеду. Рубаешь, аж за ушами трещит! Я что уважаю на первое? Украинский борщ. Суп-лапша с курицей. Суп харчо. Можно и щи из кислой капусты…
- Переходи ко второму блюду!
- Зачем торопиться, товарищ младший сержант? Но могу и перейти. Что на второе уважаю? Все! Гуляш, яичня, пельмени, шашлык, свиная отбивная, котлеты, биточки… да все!
- Переходи к третьему!
- К третьему… мне не требуется, потому я его не уважаю. Эти финтифлтошки для интеллигенции… Я заместо компотика заказывал лишнюю порцию второго! Жареные мозги там… или же язык… или… одним словом - объедение! До чего вкусно готовили! Взять хотя бы нашу заводскую столовую в Чите. Обыкновенная столовка, а как готовили! Боже мой! К примеру - пельмени… Или нет, возьмем яичня. Конешным делом, с ветчинкой! Хочешь - тебе глазунью, хочешь - какую хочешь! Сковородка шипит, зеленый лучок… Да!.. Я уже не толкую про ресторан. Есть у нас в Чите, вывеска - "Забайкалец"… Да что ресторан! Взять батальонную кухню… разве Афанасий Кузьмич плохо готовил? Или тот же Недосекин, нынешний наш повар… хотя до Афанасия Кузьмича ему далеко. Мелковат! Но бог с ним, даже его кашу я бы рубанул, пущай и без масла…
- Хватит! - приказал Сергей, сглотнув голодную слюну.
И Пощалыгин умолк. Но, судя по тому, как блаженно щурились его глазки и шевелились толстые, будто вывернутые, губы, гастрономические воспоминания не расстались с ним сразу.
К сумеркам он вновь заговорил:
- Не знаю, как некоторые военные, а я бы не отказался курнуть. Нет, сигару мне не надо, папироску - будьте любезны! "Дукат", "Наша марка", "Беломор"… Я лично до войны употреблял "Беломор", ленинградский… Да!.. Возьмешь, бывало, ее из коробочки, разомнешь пальчиками, подуешь в мундштучок - и в зубки. Чиркнешь спичечкой, затянешься… Чего тебе, Захарьев?
Тот, не отвечая, вывернул себе на ладонь кисет с остатками махорки, тут же половину ее пересыпал в пощалыгинские широкие ладони, для чего-то сложенные вместе. Они скрутили длинные, но тощие цигарки, Захарьев высек кресалом искру.
От едучего махорочного дыма Сергея затошнило, слабость вступила в колени. Он привалился спиной к стене - показалось: эту стенку ему взвалили на плечи. И он должен выдержать ее, не упасть! Он глубоко дышал, чтобы подавить дурноту, упирался спиною. А Пощалыгин говорил, не замечая, как побледнел Сергей:
- Сержанту хорошо: некурящий. Одной заботой меньше… Но главная забота - уж ежели придется погибать в этом "крабе": узнают ли в части про наше геройское поведение? А то погибнем, и некому будет рассказать…
- Нашел о чем тревожиться, - сказал Сергей и подумал: "Геройского ничего нет. Сейчас, с товарищами, даже нисколько не страшно. А вот когда лежал контуженный в траншее один, было очень страшно".
* * *
Немцы не тревожили, как будто забыли о них. Солдаты сидели неподвижно, не разговаривая. Это по приказу Сергея. Он припомнил давнюю книгу: моряки в подводной лодке лежали и безмолвствовали, сберегая силы. Нам тоже надо беречь силы. Трое суток в "крабе". И сколько еще? Когда же наши начнут наступать, отчего такая задержка? А если вообще наступления не будет? Будет! А если нет? Прорваться, как предлагает Захарьев? Бессмысленно, нас на месте перебьют. Итак, ждать?
В виски стучится кровь, глаза режет - больно поднять веки, и все время тошнит. А язык словно невероятно распух, не помещается во рту. Лизнуть бы этим громадным языком хоть росную ветку, хоть росный стебелек! Не думать об этом, не думать! Как-то там наши? Готовятся к наступлению? А нас считают погибшими? Не верю, что меня и ребят исключат из ротных списков. И не верю, что Наташа хоть на миг доверит, что я мертвый. Лучше считайте нас пропавшими без вести. А мы еще подадим о себе весть, подадим! И я, Наташа, еще встречусь с тобой. Я посмотрю тебе в глаза, подойду близко-близко и, наверное, ничего не скажу. Только за руку возьму.
На заре дробный стук вывел Сергея из забытья, он привстал. Захарьев и Пощалыгин не спали, тоже прислушивались. По броне били, видимо, прикладами. Вскоре стук прекратился, и на ломаном русском языке прокричали:
- Рус, еще живой? Сдавайся!
Захарьев сжал кулаки, скрипнул зубами. Пощалыгин свернул четыре фиги, ткнул ими вверх и замысловато, одним дыханием, изругался. - Поняли, господа фашисты? Ждете, что сдадимся? Да разве такие бойцы сдаются?
- Погоди, Гоша, - сказал Сергей. - Я им отвечу. Культурно отвечу…
Но он не успел: снаружи могуче загрохотало, землю свело крупной дрожью - и "краб" закачался, как на волнах.
- Наши! За меня ответили наши пушки! - крикнул Сергей, но его никто не расслышал из-за гула.
Сергей продолжал что-то выкрикивать, Пощалыгин в восторге лупил себя по ляжкам, расплываясь в ухмылке, а лицо Захарьева было торжественно-строго, и кадык выпирал у него сильнее обычного. Переждав артиллерийский налет, Сергей открыл амбразуру:
- Наши… идут!
Сейчас-то его услыхали! Отталкивая друг друга, Пощалыгин и Захарьев бросились к амбразуре. Было отчетливо видно, как от повитой розовым туманом рощицы, тяжеля на подъеме шаг, по полю разворачивается в цепь пехота. Выгоревшие пилотки и гимнастерки, вещмешки, обмотки и кирзовые сапоги, трехлинейки - рассветное солнце стекает с примкнутых штыков на землю.
Не тотчас Сергей уловил, как рядом, в траншее, бряцают оружием, переговариваются. Что-то нужно делать. Что? И когда?
С поля донесло дальнее: "Ура-а-а…" - и поближе: "Ура-а-а…" Как бы рассекая этот крик, из траншеи - пулеметная очередь. Теперь понятно, что и когда делать! Ломая в спешке ногти, Сергей и Захарьев приподняли дверцу люка, Пощалыгин высунулся: в пятнадцати метрах - пулеметная площадка. Станкачи. Пощалыгин размахнулся и, метнув гранату в пулеметчиков, скатился обратно, захлопнув люк.
- Ты что? - Захарьев всхлипнул от бешенства. - Опять отсиживаться? А кто будет гадов уничтожать?
Справа от "краба" ожил другой пулемет. Очередь, рассекающая родной, живой клич "ура". Сергей отрывисто, по-командирски сказал:
- Забрать как можно больше гранат. И - за мной! Они вылезли, залегли за "крабом", хмельно слабея от парного духа почвы. Так кто же там, справа? Ручной пулеметчик - в расстегнутом френче, ноги в сапогах с короткими голенищами раскинуты вширь. Около него упали три гранаты…
Потом они спрыгнули в траншею. Исхудавшие, обросшие щетиной, шатаясь, они топали от уступа к уступу и кидали трофейные гранаты. Совсем близко - то вскипающее, то опадающее "ура". И они вспомнили, что также должны кричать "ура", и закричали хрипло, сорванно.