- Разрешите продолжать, товарищ комдив? Есть, продолжать! Товарищи сержанты, что заглавное в бою? Заглавное в бою - лупи фрица в хвост и в гриву! Вот, доложу вам, была обстановочка: так - фрицы, так - мы. Я говорю своим бойцам: попрут танки - лупи в хвост и в гриву! Ну, выполз танк, я его хрясь из ПТР, аж спицы посыпались!
- Что посыпалось? - спросил Дугинец.
- Спицы, товарищ комдив!
- У танка - спицы? Это что тебе, карета? - Дугинец говорил сердито, но среди сержантов по поляне прошелестел смешок: - Ты, старший сержант, давай по-деловому, без крика: как расчет приспособился к местности, известно ли было танкоопасное направление, какой марки был танк, с какого расстояния ты стрелял, куда целил, какие уязвимые места у этого танка и знают ли их твои солдаты. Передаешь ли им свой опыт, есть ля в расчетах ПТР взаимозаменяемость…
- Есть, по-деловому, товарищ комдив, - сказал старший сержант и перестал размахивать руками и трясти чубом.
Сергей Пахомцев смотрел на слинявшего на глазах казачка и поеживался: "Вот так и меня может командир дивизии прервать".
Сергея вызвали в батальон, сказали: "Собирайся на слет, в полк. Ты грамотный, выступишь. Готовь конспектик". Здесь, на слете, ему сказали: "Будешь выступать восьмым, после Кривоплясова. Жди". И он ждет, поеживаясь и холодея.
За столиком объявили:
- Слово имеет младший сержант Никулинцев. Подготовиться сержанту Кривоплясову.
После Кривоплясова - он, Пахомцев. Вспотели ладони, зачесались, чесотка с перепугу напала. Никулинцева слушают внимательно, и генерал слушает. Наверно, что-то дельное, но Сергей плохо разбирает его речь - в висках стучит кровь, мысли теснятся, путаются.
Аплодисменты уходящему от столика Никулинцеву. Машинально хлопает и Сергей, не отрывая глаз от председательствующего. Стихают аплодисменты, и тот говорит:
- Товарищи! Поступило предложение - дать слово сержанту Кривоплясову, поскольку он уже объявлен, и на этом прекратить прения по докладу командира полка. Нет возражений?
Поляна с радостным единодушием гаркает: "Нет!", и Сергей, позабыв о высоком соседстве, что есть мочи кричит из президиума: "Возражений нет!"
Сергей хлопал и думал, что к Наташе он все равно завернет, хоть и понимал, что уйти надо будет тайком - никто его в санроту сейчас не отпустит.
Председательствующий объявил слет закрытым. Сергей шмыгнул в лесок. За этим леском еще лесок, а там и санрота!
Он шел и оправдывался: во-первых, мог задержаться в полку, говорят, приехал военторг, во-вторых, шагать буду ходко, выгадаю время, в-третьих, у Наташи не задержусь - взгляну, и все.
В расположении санроты было оживленно, шумно. Возле палаток бродили легкораненые; степенно, величая друг друга на "вы", переругивались два пожилых санитара; в крайней палатке Шарлапова кричала в телефон: "Вы мне говорите… Я вам говорю!" За палатками на корточках сидел боец-уйгур с перебинтованным запястьем и заунывно тянул песню без слов - одни горловые звуки.
Увидев Сергея, Наташа остановилась. И Сергей смущенно пробормотал:
- Здравствуйте.
- Вы?! Ну, проходите же…
- Я только на минутку.
Наташа засуетилась, покраснела:
- Я свободна. Пойду провожу…
Они углублялись в лес. С еловых веток тянулись к ним паутинки бабьего лета. Закатное солнце разбрызгивало желтизну, и облака были желтые. Небо гудело: наши бомбардировщики, сопровождаемые верткими "ястребками", эскадрилья за эскадрильей, держали курс на Смоленск. Оттуда, с запада, со стороны Смоленска, - канонада.
Тропинка узкая, и Сергей с Наташей сталкивались локтями, бедрами. Шли молча: Наташа - опустив голову, Сергей - торжественно сосредоточенный, будто прислушивался к тому, что рождалось в нем, когда он ощущал ее близость,
Кончился ельник, потянулся смешанный лесок, затем - сосновая роща: высокие и прямые стволы уходили вверх далеко-далеко. В просветах меж деревьями - озерко, курившееся туманом, по берегу болотный хвощ, на воде кувшинки и щучья трава.
- Дальше не пойду, - сказала Наташа,
- Я провожу обратно?
- Нет.
Они стояли, стесненно молчали. Мимо толчками пролетела синяя стрекоза, прожужжал коричневый, с бархатистым брюшком шмель, слепень с головой, смахивающей на зеленую пуговицу, опустился на лиловый колокольчик, раскачав его. Сергей веточкой согнал слепня, посмотрел на часы, потом на Наташу.
- Ну, я пошел, - сказал Сергей, не двигаясь с места.
Наташа тоже не двигалась, прислонясь спиной к сосне. Между ними было два шага - два шага по присыпанному хвойными иглами мягкому, податливому мху.
- Мне пора, я пошел, - повторил Сергей и вздохнул. Он неуклюже потоптался, поправил пилотку, прощально поднял руку - и вот их разделяют уже три метра, четыре, пять. Наташа считала эти увеличивающиеся метры, и цепенящая тоска, как дурнота, охватывала ее.
Отпустить его? Отпустить, если неизвестно, когда они увидятся? А если с ним что-нибудь случится? И тогда она, не глядя под ноги, побежала вслед за ним. Догнала, перевела дух и прошептала:
- Подожди, Сережа.
И, обняв за шею, поцеловала в губы.
Впервые не стесняясь перед ним своих красных, загрубелых рук, она гладила и перебирала его волосы. Все время смотрела на него и замечала то, чего раньше не замечала: левая бровь шире правой, на виске бьется жилка, за ухом - крохотная родинка, на лбу то появляется, то исчезает морщина. А он бормотал ей нелепые нежные имена, целовал пальцы и глаза.
- Ты плачешь?
- Я очень счастлива.
- И я. Ты - моя жена, понимаешь, жена?
- Я ничего не понимаю…
Происшедшее словно распахнуло перед ними мир. Оба остро улавливали, как пахнет трава под ними - огурцами, оба видели, как на кустике, в изголовье, радужно переливаются капельки на намокшей паутине. Им многое надо было сейчас запомнить навсегда: друг друга, и слова, и щекочущий мох, и пахнущую огурцами траву, и сосны, и туманное озерко, и болотные, проросшие осокой кочки, похожие на копны.
- Скорей бы вечер, скорей!
- Почему?
- Появятся звезды, и мы выберем свою! Ту, счастливую, на всю жизнь…
В роте Сергея первым встретил старшина. Похрупывая сапожками, Гукасян вглядывался в Сергея:
- Опаздываешь, Пахомцев. Все уже вернулись.
- Начальство не опаздывает, а задерживается, товарищ старшина.
- Но, но… Почему опоздал?
- В военторг заходил. - Сергей откровенно и счастливо засмеялся, его качнуло.
Гукасян приказал:
- А ну дыхни!
Сергей знойно задышал в лицо старшине. Тот принюхивался, обескураженный:
- М-м… Трезвый?
А Наташа прошла в палатку незамеченной и, не раздеваясь, упала на койку. Она не чувствовала своего тела, оно было будто невесомое. Наверное, это какая-то другая Наташа. Но и та, прежняя, еще существовала.
Ей хотелось и смеяться и плакать. И она то захлебывалась смехом, то мочила подушку слезами. И все чудилось: они с Сергеем расходятся и расходятся от примятой ими травы в противоположные стороны, но, чем больше это расстояние, тем ближе они друг другу.
Она пыталась понять, что же подтолкнуло ее сегодня окликнуть Сергея. И наконец поняла. Да, да, это тоже было в лесу. Только лес подмосковный, ноябрьский: березы, осины, черемуха голые, одни дубки сохранили кое-где ломкие, проржавелые листья. На елочных и сосновых ветвях - снег. И на земле - снег. А на оттаявшей прогалине, под елью, - костер, скудный пламенем, щедрый дымом, и Феликс нервничает: "Демаскирует нас этот гадский дым". Феликс - командир группы, Трудна - это три девушки: Мариша, Раиска и Наташа. Все жуют сухари, жмутся к огню. Раиска и Наташа вернулись с задания, Марише сейчас отправляться. Хмурясь, Феликс наставляет ее: "Маскировка и еще раз маскировке! В деревню не суйтесь, она с опушки вполне просматривается Выясните, нет ли у противника танков? Маришка смотрит на него, так смотрит, что он краснеет. Чтобы скрыть это, переспрашивает: "Поняли?" Мариша поспешно прожевывает: "Абсолютно, товарищ командир!" - "Ну, если поняли, собирайтесь". Он сдержан, холоден. А Наташе, Раиске и больше всех Марише хочется, чтобы он был с ней ласков и нежен. Они же влюблены - это всем видно, хотя ни он, ни она не решаются объясниться. Так у них было в части до перехода линии фронта, и тут так, в тылу у немцев. Пятые сутки группа в тылу: режут телефонную связь, разбрасывают по большаку колючие рогатки, прокалывающие автомобильные шины, следят за передвижением войсковых колонн. Днем разведывают жилье, где поселились гитлеровцы, ночью поджигают эти избы.
Мариша копается в вещмешке, укладывает, перекладывает, вздыхает. Феликс не выдерживает: "Скоро?" Маленькая, в ватной куртке и брюках, в кирзовых сапогах, чумазая от копоти, она глядит на него, ждет, что он скажет еще. Ждут этого и Наташа с Раиской. И Феликс говорит: "Итак, не забудьте, Клевцова: главное - маскировка".
Мариша не возвратилась. Фашисты схватили ее на опушке и расстреляли, а труп с дощечкой на груди "Поджигатель домов" повесили на березе, на деревенской площади. Феликс не плакал, но девчата не смели взглянуть ему в глаза: столько было в них муки…
Да, да, это давнее и подтолкнуло ее сегодня. Давнее - сорок первый год. Над Москвой косо разворачивались косматые северные тучи, зима еще была на дальних подступах к столице. А немцы - на ближних.
Оконные стекла оклеены бумажными полосками, мешки с песком у витрин, хвостатые очереди за хлебом. Военные маршируют прямо по трамвайным путям - наспех обмундированные, многие в очках и с бородками - это ополченцы.
Трамвайные вагоны и автобусы терпеливо пережидают, пока пройдет эта колонна. И все вокруг - в очереди у магазина, на автобусной остановке, возле метро - озабочены, суровы. И лишь у Наташи с Маришей лица возбужденно-радостные: девчата только что из горкома комсомола, их отправляют на фронт.
А все благодаря Марише. Это она подала такую мысль.
Они и в школе дружили, вместе строили укрепления за Минским шоссе, вместе были на уборке картофеля. И вместе - во вражеский тыл.
Перед отъездом в часть забежали домой попрощаться.
У Мариши отец с матерью, Наташа в квартире не застала никого: тетя неделю назад эвакуировалась в Среднюю Азию, брат был на заводе. Она оставила ему записку: "Коля, отлучаюсь по необходимости. Позже напишу", взяла со стола мамину фотографию - за год до смерти, - спрятала в кармашек.
В тот же вечер их привезли в воинскую часть подле Звенигорода. Дом отдыха, превращенный в казармы, лес, безмолвие. После ужина вышли во двор: сосны подрагивают, качаются. Не сговариваясь, Мариша и Наташа повернулись лицом туда, где вдали, за темнотой, угадывалась Москва. Мариша обняла, прижалась: "Ох, Наташка, как я уходила из дому! Мои поняли, куда я… Мама упала на пороге, хватает меня за ноги: не пущу, девочка. А папа поднял ее, усадил, погладил по голове: пусть Маринка идет".
С утра - занятия, изучали личное оружие - наган, парабеллум. Проводил занятия Феликс Колосовский - молоденький, но полноватый лейтенант, недавно выпущенный из училища. Наташе он не понравился, а Мариша во все глаза смотрела на косой пробор, на пухлые щеки, на кубики в петлицах.
Вставали в семь утра и, перекусив, - в поле: ходили по компасу, ориентировались по карте и на местности, стреляли, толовыми шашками подрывали пни. Спали мало, и удивительно - спать не хотелось.
Наконец ночь перехода. Над Москвой кружили германские бомбовозы, скрещивались лучи прожекторов, рвались бомбы, что-то горело, тут же, у Волоколамска, - гробовая тишина. По чернотропью - снег запорошил назавтра - группа без выстрела пересекла линию фронта. Пять суток в лесу. И вот - нет Марины Клевцовой, Мариши. На обратном пути, у переднего края, группу обстреляли, смертельно ранило Раиску. Не стало второй школьной подруги.
Потом Наташа участвовала в нескольких операциях. И с Феликсом, и с другими командирами, пока из Ставки не прибыл маленький полковник в большой папахе. Ознакомившись с итогами вылазок, он выразился, что, мол, неплохо, но вообще-то это не дамское дело - и девушек отчислили.
Перед отъездом Наташи к ней подошел Феликс - не тот юный, пухлый, а постаревший, словно ссохшийся. Сжал ей пальцы: "И я скоро уезжаю. В действующую. Разрешите, буду писать вам? В память о Марине…" Но она не получила от него ни одной весточки.
Наташа попала на курсы медсестер. Была ротным санинструктором, вытаскивала раненых. Через полгода взяли в санроту, к Шарлаповой.
Наташа ворочалась, закрывала и открывала глаза, и подушка казалась ей большой и жаркой.
* * *
И Сергей в эту ночь не уснул. Он выходил наружу, оглядывал небо, отыскивая заветную звезду. Но звезд много, одному не выбрать, можно лишь вдвоем.
29
На Смоленск, на Смоленск!
Грохот, звон, уши заложило. Наймушин взглянул на часы: артиллерийская подготовка длится уже час двадцать. Через десять минут закончится, и батальон пойдет в наступление на южную окраину Кузьминичей. Серые избы-пятистенки хоронятся в садах по склону, многие не схоронились - горят.
Канонада отодвинулась. Последний, словно запоздалый залп гвардейских минометов - и все попритихло. Сколько раз Наймушин испытывал это: тишина после артподготовки, кажется, будто оглох.
Он потряс пальцем в ушах, слух немного прояснился, но уши болели по-прежнему. Снова взглянул на часы, поднес к глазам бинокль: дым еще не рассеялся и вздыбленная земля не улеглась, а роты уже покинули наспех отрытые окопы и поднялись в атаку. Он увидел, что впереди стрелковой цепи мелькали в дымовой завесе фигуры саперов, поставивших флажки у проходов на заминированном брюквенном поле, возле первой немецкой траншеи, Не подкачали саперы. И мои пехотинцы не подкачают: уже в первой траншее, выбрасывают рогатки и ежи, потом - во вторую. И мне менять НП. Второй за день! Вперед!
Роты пошли в атаку налегке, поэтому Наймушин приказывает старшему лейтенанту Бабичу:
- Пускай повозки вдогонку.
- Не рано, товарищ капитан?
- Ты что? С луны свалился? - Наймушин повышает голос. - Выезжай немедленно!
Взбивая истертую в порошок глину, повозки двинулись к деревне, доверху нагруженные вещевыми мешками, скатками шинелей и плащ-палаток. И полевые кухни, в которых варился обед, запылили туда же.
Кузьминичи были взяты. Батальон, не задерживаясь, прошел пустошь, обширное картофельное поле, огороды, захлестнутые бурьяном и полынью, и ворвался в Сафоновку, превращенную немцами в опорный пункт.
Деревня была наполовину сожжена. Многие избы порушены: либо сорваны крыши, либо выломаны стены - чтобы стрелять из минометов, либо вовсе разобраны - ни блиндажи. Телефонист, тянувший связь на новый КП, выругался:
- От псы-собаки! Нет, чтоб лесом попользоваться, рядушком же - русское жилье сводят, окаянные!
- Скорей подключайся, - сказал Наймушин телефонисту. - И вызывай командира полка.
Телефонист невозмутимо возился, бормотал:
- Псы-собаки, доберемся мы до вас!
- Да скорей ты!
Телефонист присоединил провод к аппарату, подул в трубку, покашлял, опять подул, сказал:
- Подполковник Шарлапов слушает. Наймушин выхватил у него трубку, улыбнулся:
- Докладывает Наймушин. Задача выполнена. Деревни полностью очищены от противника. Захвачены большие трофеи. Сорок пять пленных направляю в тыл… Что? Совершенно верно, задачу выполнил досрочно, в моем распоряжении еще двадцать минут…
Но переставая улыбаться, он отдал телефонисту трубку.
- Торопишься ты, комбат, с докладами, - сказал Орлов, присевший на срубе.
- А чего ж тянуть резину? Овладел деревнями - докладывай.
- Полностью очищены? Только что за колодцем была перестрелка с автоматчиками. - Орлов расстегнул ворот, почесал грудь. - Не худо бы закрепиться. Немцы могут контратаковать.
"Не может не спустить ЦУ. Эти ценные указания у меня в печенке", - подумал Наймушин. Подавляя раздражение, спросил:
- Какие у вас данные?
- На северной опушке накапливаются танки, пехота. Подбежал связной - задыхаясь, с распустившейся обмоткой:
- Товарищ капитан… фрицы… контратака…
Орлов посмотрел на Наймушина и ничего не сказал. Тот подошел к связному вплотную, расставил ноги:
- Обмоточку закрути… Вот так. А теперь доложи толком.
- С опушки двигаются танки, шесть штук. За ними пехота, около двух рот.
- Это уже конкретный разговор. Сколько до танков?
- Метров четыреста, товарищ капитан.
- Побачим. - Он вспрыгнул на полуразобранную стену. Невдалеке от командного пункта разорвался снаряд. Наймушин опустил бинокль. - Точно, метров четыреста. А то и триста пятьдесят.
Он спрыгнул на землю, взял телефонную трубку.
Снаряды падали, вздымая глину, повизгивали, вгрызались в дерево, как железные зубы, а Наймушин, прикрыв ладонью трубку, кричал в нее:
- Шесть коробок! Средних! Триста пятьдесят метров! Повял - триста пятьдесят! Будь другом, дай подкалиберными! А после - осколочными, понял?
Танки подошли к командному пункту метров на сто пятьдесят, и здесь на меже два из них подожгли артиллеристы, третий - бронебойщики. Уцелевшие развернулись, отошли, бросив на произвол судьбы свою пехоту. А пехота, покинутая, обманутая, на открытом месте обстреливаемая осколочными снарядами, не дрогнула, лезла и лезла. Посыльный от Чередовского: боеприпасы иссякают.
Звонки от других ротных: подбросьте патронов, гранат. Выслушивая их, Наймушин чертыхался: быстро не подбросить, пункт боепитания вон где. Орлов сказал:
- Не пустить ли в оборот трофеи?
Не успев разозлиться за подсказку, Наймушин крикнул в трубку:
- Стреляйте из трофейного оружия! Пусть подносчики берут с немецкого склада!
На передовой произошло занятное: стрельба из нашего оружия стихала, стихала и совсем прекратилась, и уже с обеих сторон чешут "шмайссеры" - "с немецким акцентом", как пошутил Орлов.
Так и не пробившись к деревне, немцы отошли на опушку.
Наваливались сумерки. Овраги стали глухими, черными, сосновый лес - фиолетовым.
С наступлением темноты немцы начали пускать осветительные ракеты. После этих ракет и зарниц небо делалось еще темней. Хотелось спать. Наймушин лежал на соломе в углу избы, у которой были кое-какие стены, но начисто отсутствовала крыша. В другом углу храпел Орлов, в третьем перешептывались связисты, посыльные, автоматчики.
Шепот - громче крика, когда тебе мешают уснуть. Наймушин сказал:
- Угомонитесь, полуночники. Завтра будет трудный день. Отдыхать!
И шепот прекратился.
Утром танки снова таранили оборону батальона, и безуспешно. К обеду началась третья контратака, но не это встревожило Наймушина - двенадцать танков и два батальона вышли из лесу, в обход деревни, на позиции Хомякова. Наймушин прикинул: потеснив комбата-три, противник может взять Сафоновку в кольцо.
Отражая фронтальную контратаку, Наймушин следил за теми, что обтекали деревню. Танки с липнущей к ним пехотой, гудя двигателями, покачиваясь на неровностях поля, стреляя с коротких остановок, шли мимо. Там опасность. Ее надо упредить. Но как? А что, если собрать кулак на фланге и ударить? Вряд ли немцы ожидают флангового удара.