Циммерман раскрыл ранец: подарочный пакет - шоколад, конфеты, консервные банки - рыба и колбаса, сливочное масло, бутылки. И это не эрзац, это настоящая жратва и настоящее питье! Так будем пить, и жрать, и любить эту женщину, чье тело пахнет, как и когда-то, духами "Ночь"! Она обожает эти духи, флакончик их неизменно носит под платьем, в ложбинке между грудями…
Вечером Циммерман прокучивал в ресторане свое солдатское жалование, накопленное на фронте. Старикашка кельнер трусил с подносами, кряхтел в поклонах, музыканты на эстраде по заказу Циммермана пиликали из "Мейстерзингеров" - усердно, но с дрянцой.
- Оркестр гермафродитов, - шепнула Лотта. - Этим и знаменит. А играют ни к черту.
- Ты бывала здесь? - спросил Циммерман.
- Бывала, дорогой.
Ресторан помещался в подвале. Своды нависали, давили на массивные колонны, под сводами плавал табачный дым. Циммерман слушал Вагнера, покуривал сигару, пускал кольца, косился на женщин: за соседним столиком две девки, размалеванные, с приоткрытыми коленками - или из Союза германских девушек, или проститутки. Впрочем, это одно и то же. За другим, у колонны, - брюнетка с родинкой над верхней губой, на плечах горжетка, и кажется издали, будто у брюнетки черно-бурая борода. За третьим - в красном, с блестками платье, а сама - белесая, бесцветная, с лошадиным подбородком. Далеко им до его Лотты! То-то господа офицеры пялятся на нее. Пяльтесь, дурачье, вы видите ее оголенную спину, а я видел и буду видеть ее всю. С ног до головы…
Циммерман пил, хмелел, и в нем, как со дна фужера, поднималось что-то пузырящееся, тоскливое, злое. Грохнуть бы кулаком по столу, чтоб подскочили рюмки и тарелки.
А Лотта, наоборот, развеселилась. Улыбается, ямочки на щеках, губы будто вспухли, говорит-щебечет: "Я попробовал арманьяк, он чудесен", "Я съел спаржу и еще хочу", "Я нисколько не устал, посидим подольше, да?". Когда у нее отличное настроение, она говорит о себе в мужском роде.
- Выпьем, - сказал Циммерман.
- Я уже выпил, - сказала Лотта. - Налей мне еще! С салфеткой на полусогнутой руке из буфета вышел обер-кельнер, тучный, больной водянкой, с искусственным глазом, бархатисто объявил:
- Господа, воздушная тревога. Желающие могут пройти в бомбоубежище.
Размалеванные девки из Союза германских девушек и их спутники - золотушные лейтенанты - встали. Остальные остались на местах: подвальчик сам как бомбоубежище. Наверху выли сирены, ухали бомбы. От близких разрывов звякали рюмки и фужеры, раскачивались люстры, с потолка сыпалось, но кельнеры суетились с подносами, пиликали гермафродиты, пили и ели посетители.
- Я захотел побыть с тобой. Наедине, - сказала Лотта. - Кончится налет, поедем ко мне, да?
Новый налет начался в полночь, едва они вернулись из ресторана. Взвыли сирены, и тотчас хлопнула дверь - фрау Келлер ссыпалась в бомбоубежище. Старушенция, а за жизнь цепляется. Будет дрыхнуть в подвале, разложив, свою перину.
А они с Лоттой лежали и лежали. В комнате горел ночник - так пожелала Лотта: "Я хочу тебя видеть". И он хотел ее видеть и видел: разметавшиеся по подушке волосы, запрокинутое лицо, нестерпимая белизна плеч. И думал: по сути, ему ничего в жизни не надо, только вот это соседство, такое тесное, что между ними не пройдет и ветерок, струящийся из форточки.
Потом Лотте стало плохо. Он накинул что-то на себя, а ее, нагую, приподнял - зеркала отразили их, - повел в ванную, умыл холодной водой. Снова уложил в постель, сделал холодный компресс. Она сказала:
- Убери компресс. И дай русской водки. У тебя есть?
- Но, дорогая… Ты и так перепила…
- Я? Перепила? Вздор! Я знаю толк в русской водке!
Она выпила рюмку и уснула у него на локте. А он смотрел на нее. Мне бы надо жениться на ней, так вот взять и, ни о чем не раздумывая, жениться. Люблю ее? Возможно. Если из всех женщин, которые у меня были, тянет больше к ней.
Лотта и во сне крепко обнимала его, чмокала губами, неровно дышала. Маскировочная бумажная штора на окне колыхалась, будто тоже дышала.
Утром Лотта ушла получать продукты по карточкам, а Циммерман, насвистывая, с безопасной бритвой отправился в ванную. В коридоре его остановила фрау Келлер - не с веником, со шваброй:
- Доброе утро, господин… э-э… Циммерман. Как провели ночь?
- Доброе утро. - Циммерман пожал плечами. - Ночь провел неплохо.
- Я и вижу, - сказала фрау Келлер. - Еще вопрос можно?
- Да.
- Кто вам Лотта?
- Невеста, - сказал Циммерман.
Старушенция всплеснула руками и огляделась, словно кто-то их подслушивал:
- Зайдемте ко мне. На секунду.
В комнате, заставленной безделушками и увешанной полотенцами с вышитыми изречениями - от "Бог помнит о нас" до "Бережливость множит богатство", - фрау Келлер плотно прикрыла дверь и сказала:
- Мой долг немки и женщины со всей откровенностью поставить вас в известность.
"И ты о долге! - подумал Циммерман. - Ты и не женщина, а старая напыщенная карга".
- Я сознаю, господин… э-э… Циммерман, что вторгаюсь в интимную сферу. Но поверьте, я из кристально чистых побуждений. - Шваброй старуха пристукивала об пол, крючковатый нос ее будто клевал, глаза сузились. - О да, я сознаю: Лотта - партийная, я наживу неприятностей. Но мои принципы не позволяют мириться с тем, что вас обманывают, крадут вашу честь, господин Циммерман… Позвольте продолжать?
- Конечно, - сказал Циммерман.
- Наберитесь мужества… У Лотты каждую ночь кто-нибудь ночует! Кутежи, попойки! Вы видели альбом на чайном столике? Это фотографии ее любовников! Она коллекционирует любовников! Но ради бога, умоляю, мужайтесь… Вы такой видный, белокурый, настоящий ариец… Как она может, не понимаю…
- Я мужаюсь, - сказал Циммерман. - Благодарю вас за разговор. Я приму его к сведению.
- Вы примете меры, господин Циммерман?
- Самые решительные.
Он брился, не замечая порезов: рука дрожала - то ли с похмелья, то ли от того, что сообщила ему фрау Келлер. А почему, собственно, рука должна дрожать? Во-первых, он же солдат, а во-вторых, фрау Келлер не открыла Америку, он и сам догадывался кое о чем…
Он усмехнулся, смочил порезы одеколоном, надел чистую рубашку. Как изволила выразиться фрау Келлер - кто тянул тебя за язык, карга, - "из кристально чистых побуждений"? Чистые, да еще и кристальные… Да может ли быть на свете подобное?
Когда Лотта пришла из магазина с сумкой, он спросил ее обо всем прямо. Она спокойно поставила сумку на стул, сняла плащ. Стоя вполоборота, спросила:
- Не будем финтить?
- Да, - сказал Циммерман. - Финтить не будем.
- Это соседка?
- Да, - сказал Циммерман.
- Я упеку ее в концлагерь, ведьму! Но прошу, пойми: я тебя люблю, а их нет и нет. К тому же это товарищи по партии…
- Единомышленники?
- Совершенно верно, дорогой!
- Ты спишь со мною, с беспартийной сволочью. Это не нарушение партийной дисциплины?
Она провела ладонями по бедрам, натягивая свитер, наклонилась к Циммерману:
- Не вредничай. И не усложняй, Я же не ревную, хотя у тебя женщины бывали, так ведь? И ты не ревнуй, не сердись. Давай выпьем за примирение, дорогой!
Циммерман не закричал на нее, не ударил, не убил, не ушел, хлопнув дверью. Он целовал ее, и пил с ней, и ездил в рестораны, и обнимал в постели, и шлепал из комнаты по коридору, стремясь не попадаться фрау Келлер, во взоре которой - ледяное презрение. Ну да наплевать на фрау Келлер, что ему до этой нафталинной старушенции? По сути, что ему до всего мира? Усталость и опустошенность - вот и все, что он испытывал сейчас. Один. На целом свете один. Выпьем-ка, Лоттхен! За то, что я не женился на тебе.
На вокзале Лотта без стеснения целовала его и обнимала, прикладывала к глазам носовой платочек. Поезд сдвинулся, набирая скорость - пересчитывал колесами стыки, и Циммерман, бог знает для чего, высунулся в окошко. Он увидел белоснежный платок в руках у Лотты и белое белье на балконах - на одном, на втором, на третьем, на четвертом - и поразился: город будто выбросил белые флаги капитуляции. А что ж, пробьет час - и капитулируем. Недалек этот час: пахнет керосином.
* * *
"Пахнет керосином" - так говорит обер-ефрейтор Белецки, когда русские наступают и задают нам трепку. Те русские, которых обожаемый фюрер объявил уничтоженными и осенью сорок первого года - и я в это верил, - и осенью сорок второго года. И в это я верил. Во что только я не верил! А потому что разучился думать: за меня думал фюрер. Начни же ворочать собственными мозгами - кое-что поймешь!
Белецки зверски храпит. Он храбрый солдат, трижды ранен, а в отпуске ни разу не побывал. Я ранен дважды - и побывал. Везет! Ну, с отпуском все ясно, будь счастлива, Лотта! А вот с Белецки неясно. Он не прочь бы перейти к русским. Вдвоем было б легче. Но как об этом заговорить с ним? У него жена, дети. А если Белецки выдаст или кто-нибудь подслушает, тот же Менке? Нет уж, Адольф, действуй в одиночку.
Циммерман встал и, подталкиваемый в спину мутным взглядом унтер-офицера Вагнера, выбрался из блиндажа. Но нужник был на отшибе, в кустарнике, и Циммерман туда не дошел, управился поближе.
- Возвратился? - спросил Вагнер.
- Возвратился, - ответил Циммерман.
Он закрыл глаза и увидел себя маленьким, лет пяти, в вельветовом костюмчике и гольфах, за одну руку его держала мать, за другую - отец, и солнечный зайчик скакал по аллее, по колпачкам тюльпанов - в парке алое тюльпанное море…
С побудкой Циммерман умылся, получил на кухне завтрак - порция колбасы, гороховое пюре, хлеб, галеты, кружка овсяного кофе. Аппетита не было, но он съел до крошки и выпил до капли: для предстоящей ночи нужны были силы. Предстоящая ночь! Она словно затаилась на нейтральной полосе, готовая вот-вот всплыть и поглотить и солнечное утро, и безоблачное небо, и птичье тюлюлюканье в роще.
После завтрака солдат согнали на доклад офицера. Офицер взмахивал листком, зажатым в кулаке, кричал, черная челка прыгала на лбу, под носом дергались черные усики. "Как у фюрера", - подумал Циммерман, прячась за спины, чтобы по возможности вздремнуть. От соседей шибало винным перегаром, солдаты раздражительны, злы. Сатана уволок бы этого Менке‑доставалу!
Офицер закатывал глаза, будто поворачивал их обратной стороной, и кричал, что германская армия несокрушима, как никогда. Она не отступает, она выравнивает линию фронта, и фюрер лишь выбирает удобный момент, чтобы обрушить на Советы сверхсекретное небывалое оружие. "Победа будет за нами! Хайль Гитлер!" Циммерман зевал, ухмыляясь, прикрывал рот ладонью: "Хайль, хайль, но на календаре не осень сорок первого или сорок второго, а осень сорок третьего, и я немножечко поумнел. А подремать - кукиш с маслом, очень уж беснуется этот наци".
Перед обедом Циммермана вызвали к ротному командиру, и он перетрусил: зачем, что-нибудь пронюхали? В блиндаж ротного он спустился с дрожью в коленках.
Обер-лейтенант сидел на диване, перебирал шерсть на любимом пуделе, псина скалилась в улыбке. Денщик ставил кофейник на спиртовку, медлительно, как корова, ворочал челюстями - перемалывал жевательный табак.
- Циммерман, - сказал обер-лейтенант, - вот вам пакет. Срочно доставьте командиру батальона.
- Слушаюсь, господин обер-лейтенант! - Циммерман щелкнул каблуками и перевел дух. Милый обер, я почти люблю тебя, ты не солдафон, ты терпим и культурен. Читать бы тебе лекции в своем Гейделъбергском университете - и было б расчудесно. Правда, я тебя сегодня подведу, но все мы друг друга подводим, так устроен мир. Я и деньщика твоего люблю - могу для него достать у Менке жевательного табаку, и псину твою люблю - хочешь, угощу ее кусочком сахару. А вообще, какое счастье, что я вижу всех вас в последний раз!
- Разрешите выполнять, господин обер-лейтенант? Прижимая сумку с пакетом к боку, Циммерман шел березовой рощей. Березы были еще зеленые, и среди них, как всплеск пламени, - багряная осина. Красиво! Все-таки немецкая душа чувствительна к красоте. Подальше, на лугу, пруд. Берега в гусиных перьях, хотя гусей давным-давно нет. Слопали. Жареный гусь с яблоками - это блюдо!
Над головой вдруг что-то низко пролетело, и Циммерман пригнулся. Что это? Осколок? Не похоже. И стрельбы никакой не слышно. Он сделал шаг, и снова над самой головой пронеслось, он успел заметить: черная птица. Остановился - никто не пролетал. Едва ступил - опять птица промчалась над ним. Наконец он увидел их, двух ворон на ветке. Взъерошенные, широко раскрывая клювы, они шипели, в злобе обрывали листья с дерева.
"Пикируют, как самолеты, - подумал Циммерман. - Еще долбанут клювом".
По всей вероятности, вороны отгоняли его от места, куда вывалился из гнезда вороненок.
Командира батальона Циммерман нашел в ровике. Гауптман стоял спиной и внезапно повернулся, взглянул в упор - Циммерман знает эту его привычку оборачиваться и ловить чужой взгляд. И еще знает, что гауптман имеет Железный крест за Одессу, что он непреклонен, жесток и надменен и ненавидит женщин.
Циммерман вручил пакет. Гауптман надорвал конверт, прочел, обернулся, перехватил взгляд солдата:
- Ты свободен. Ступай!
Демонстрируя безукоризненную выправку, Циммерман отдал честь и повернулся через левое плечо.
День прошел, бесконечно томительный, и к вечеру темнота всплыла над нейтральной полосой, закачалась, как волны. Покуривая у входа в бункер сигарету и вглядываясь в эту темноту, Циммерман подумал, что именно в ней, в темноте, он отыщет правильную дорогу, которая уведет его от позора, преступлений и смерти. Он уйдет от всего того, за что придется расплачиваться немцам.
Унтер-офицер Вагнер громыхнул дверью, рявкнул в ухо:
- Эй, Циммерман, собирайся на пост! Да поторапливайся, сволочь!
* * *
Захарьев сказал Быкову:
- А ты, парторг, прав. Разные попадаются фрицы. Вот на участке соседней роты немец сдался и разведчика нашего вызволил… Так что твоя правда: в бою убивай, а сдался - другой разговор.
- Да, да, - рассеянно сказал Быков. - Конечно.
- Я слышал, перебежчик - рабочий?
- Да. Токарь.
- И социал-демократ?
- Ну, теперь его и в коммунисты произведут, - сказал Быков устало и, помолчав, добавил: - А знаешь, Владимир Иваныч, я нынче весть получил с Псковщины, жила там братухина семья. Брат-то погиб на фронте, аж в сорок первом, а жену, детишек, стариков в оккупации немцы-каратели заживо сожгли в избе. И нынче стал я круглый сирота, никого из родичей не уцелело…
28
В 427-м полку произошло ЧП. Суть его такова: во время наступательных боев полк должен был к исходу дня овладеть деревней Борщевка, но задачи не выполнил. Деревня висела над флангом, сковывала продвижение. Дугинец позвонил командиру 427-го, тот комбату, а комбат - командиру роты, которая, собственно, и атаковала Борщевку. Но… деревню взяли только на другой день, когда подоспела подмога. Командир роты объяснял сегодня Дугинцу:
- Товарищ генерал, без помощи мы не взяли бы деревню. Дали подкрепление, прибавили артогня - и взяли её.
А командир полка говорил:
- Товарищ генерал, налицо неповиновение и грубейшее нарушение Боевого устава пехоты Красной Армии. В уставе прямо записано… вот глава тринадцатая, раздел второй, параграф четыреста девяносто один… черным по белому: "В случае неуспеха атаки рота закрепляется на достигнутом рубеже. Командир роты обязан привести роту в порядок и, не ожидая помощи, собственными средствами повторить атаку, упорно добиваясь уничтожения противника и выполнения своей задачи". Я подчеркиваю, товарищ генерал: не ожидая помощи, собственными средствами. А лейтенант Евстафьев, видите ли, требует артогня, взвод автоматчиков и прочее, тогда он соизволит атаковать, разгильдяй!
- Не нужно энергичных выражений, майор, - сказал Дугинец. - Что же получается? Провела рота атаку - неудача, потери. Повторила - опять неудача, новые потери. В третий раз атака - опять неудача, еще большие потери. В четвертый… Эдак можно начисто обескровить роту.
- Но… товарищ генерал, - забормотал майор, вертя красную книжечку устава, - положения устава утверждены лично Народным комиссаром обороны… Вот приказ, черным по белому: девятого ноября тысяча девятьсот сорок второго года, номер триста сорок семь…
- Да, нарком ввел устав в действие. Но прочитайте пункт четвертый приказа… Дайте я прочту: "Четыре. Указания устава надлежит применять, строго сообразуясь с обстановкой". Стало быть, устав надо использовать творчески.
- Но… товарищ генерал… Творчески - это понятие растяжимое…
Майор бормотал, и на лице его проступали волнение и напряженность. Долго беседовал с ним Дугинец, кажется - убедил.
Из 427-го Дугинец поехал в шарлаповский полк, на слет сержантов.
Было за полдень, в солнечном небе белые облака - натуральные и белые облачка - от разрывов зенитных снарядов. Пригревало, клонило в сон: так-то на пороге старости - ночью маешься бессонницей, днем зеваешь, вздремнуть бы! Но Дугинец отгонял сонливость, поторапливал шофера: хотелось поспеть на слет, послушать выступления.
В полку встретил Шарлапов, проводил на поляну - сержанты сидели на траве, поджав ноги. С краю поляны столик и скамейки, на которых восседал президиум. Дугинцу очистили местечко в первом ряду, у столика, но он уселся во втором, потеснив младшего сержанта. Дугинец посмотрел на соседа сбоку и узнал: Пахомцев, из роты Чередовского. Вручал ему медаль за танк.
Дугинец взглядом остановил наклонившегося к нему Шарлапова, повернулся к выступавшему, чтобы лучше слышать. Выступал жилистый казачок - усы колечком и чуб из-под пилотки, - старший сержант. Выгибая грудь, размахивая руками, он бойко сыпал: