- Что такое? - спросил Дугинец.
Оперативщик повернул красное, растерянное лицо. Дугинец прильнул к окулярам и в первый миг не поверил увиденному: на участке шарлаповского полка на насыпь взбирались немецкие танки, а с насыпи бежали наши бойцы. Улепетывают от танков?!
- Шарлапова вызвать! - крикнул Дугинец телефонисту, но телефон зазуммерил, и телефонист сказал:
- Подполковник Шарлапов сами звонят. Приглушенный расстоянием и стрельбой голос Шарлапова:
- Танки прошли боевые порядки, движутся на мой КП.
- Не слепой, вижу, - сказал Дугинец. - Что случилось?
- Хозяйство Наймушина… - начал Шарлапов и пропал.
Телефонист сказал:
- Товарищ генерал, наверно, связь перебита.
- Вызывайте по радио! Начальник связи! Всполошились в соседнем укрытии, стали вызывать своих наблюдателей, свои подразделения. Телефонисты прикипели к трубкам, радисты - к наушникам. Дугинец сказал начальнику штаба:
- Переехали, называется.
- Я отменю распоряжение, товарищ генерал?
- Отменяйте. Как бы наш НП не переместился - только не вперед, а назад.
- Товарищ генерал, - сказал начштаба, - приданные и поддерживающие командиры готовы, можно ставить им задачу.
- Артиллеристы пусть пока дадут заградительный огонь. На направление движения танков выбросить противотанковый дивизион. Танкисты нанесут контрудар отсюда, из леса, из засады. А вообще надо знать, что скажет Шарлапов.
Связались наконец по радио с Шарлаповым: батальон Наймушина неожиданно повернул в сторону городка, обнажил фланг, в этот разрыв и вклинились немецкие танки.
Дугинец спросил: почему Наймушин повернул в сторону. Шарлапов ответил: не знаю, моего согласия не спросил, самовольно.
- А кто знает? Дядя? Каково сейчас положение?
- Не из легких. Управление батальонами потеряно, танки на моем КП, ведем бой.
Он не заикнулся о помощи, но Дугинец сам сказал:
- Посылаю истребительно-противотанковую батарею, подвижный отряд заграждения и роту автоматчиков. Восстанови связь с батальонами. Держись.
- Буду держаться, - сказал Шарлапов. - Положение выправим.
Просто сказать - выправим! Прежде чем выправили, весь день, до темноты, жгли танки, отсекали пехоту, ходили в рукопашную - немцы прорвались в дивизионные тылы, на НП к Дугинцу, пришлось и ему браться за гранаты.
Все-таки удалось приостановить отход, сомкнуть фланги, закрепиться, уничтожить прорвавшиеся танки и пехоту, а к вечеру - атакой вернуть утраченные позиции.
* * *
Часов в десять вечера Дугинцу позвонил командарм, голос недовольный, язвительный:
- Ну-с, Григорий Семенович, как там у тебя, чем возрадуешь?
- Я докладывал в корпус, - сказал Дугинец. - Положение восстановлено.
- И на том спасибо! На безрыбье и рак рыба… Меткая пословица?
- Меткая, - сказал Дугинец и без паузы продолжил: - У меня погиб брат. Его тело только что привезли на КП.
После тягостного молчания командарм сказал:
- Сочувствую тебе, Григорий Семенович, разделяю твое горе. Но утешать не умею и не буду. Ты солдат, справишься. Уточнишь обстановку - доложи мне. Поднимай в любое время. До свидания.
- До свидания, - сказал Дугинец.
Он отошел от телефона, сел на стул возле походной кровати. На кровати, завернутый в плащ-палатку, лежал Саня. На бледном лице синели ссадины и кровоподтеки, кровь, залившая лицо при ранении, была стерта ватой или бинтом, но неаккуратно, размазана. В волосах слиплась, засохла. Глаза ему уже закрыли, рот полуоткрыт, блестели зубы. Крепкие белые зубы…
Когда бой уже стихал, вечером, он услышал обрывок фразы: "Убит… роты автоматчиков?" Начальник штаба, говоривший по телефону, переспросил: "Командир автоматной роты?" - и быстро посмотрел на Дугинца. II у Душица блиндаж поплыл перед глазами: убит командир роты автоматчиков, той роты, которую он посылал Шарлапову из своего резерва. Значит, убит Саня?
Ноги будто отнялись, и правая рука будто отнялась, и сердце останавливается. Овладеть собой, во что бы то ни стало овладеть! Он зажмурился, отгоняя черные круги, закрывшие от него блиндаж, глубоко вдохнул, шевельнул пальцами руки, шагнул к начштаба:
- Брат убит?
- Да, - сказал начштаба и отвел глаза.
- Распорядись, Вячеслав Самойлович, чтобы тело доставили сюда.
Все отводили глаза, и Дугинец сам боялся встретиться с чьим-то взглядом. Стараясь не шаркать, он прошел в угол, сел и стал ждать. Круги, то черные, то оранжевые, разрастаясь из точки, возникали и пропадали. Голова, ноги, здоровая рука были непослушными, словно не его. Адъютант подал воды, Дугинец выпил, движением бровей отослал его.
За окошком шумели на ветру редкие листья осин, отжившие, лишенные соков. Шумели больше по старой памяти. Хлопали осветительные ракеты, высвечивая мокрые осиновые стволы в окошке. Капли с потолка падали в таз на столе, будто кто дергал басовитую струну, будто играли на хуре. Дугинец слышал, как играют на хуре, в Кяхте слышал, когда командовал батальоном - в то время его произвели из конников в пехотинцы. Саня был совсем молоденький.
Загудела машина, Дугинец поднял голову. Неразборчивые голоса, стукнула входная дверь. Заляпанные грязью люди внесли в блиндаж носилки.
- Положите на кровать, - сказал Дугинец.
- Прямо на одеяло? - спросил один из них.
- На одеяло, - сказал Дугинец.
Они приподняли тело, уложили на кровать, поправили голову, затоптались, не зная, куда девать руки, которыми укладывали Саню. Дугинец оказал:
- Благодарю. Как он погиб?
Тот, что спрашивал, класть ли прямо на одеяло, ответил:
- Старший лейтенант шел с ординарцем со своего КП. Немцы засекли, обстреляли из минометов. Ординарца убило на месте, старший лейтенант умер через десять минут у меня на руках. Ранение в голову, в грудь…
- Он был без сознания?
- Без сознания, товарищ генерал.
- Вы свободны. Идите, - сказал Дугинец.
Саня лежал на его постели, словно намаявшись на изнурительной, непосильной работе. На подошвах комья грязи, носки сапог забрызганы. Так у мужчин в грязную, дождливую погоду всегда. У женщин - задники забрызганы. Походка разная… О чем я?
* * *
Он просидел у тела брата несколько часов. Подходил к телефонам, если его вызывали, сам звонил командарму и снова садился у кровати, смотрел на Саню. Белые крепкие зубы, твердый подбородок, жесткие черные волосы, косой разрез глаз - Саня походил не на мать, а на того, на отчима, на Мингазеева. В детстве походил еще больше, с годами сходство стиралось. Стиралось, но не стерлось. Он давно перестал замечать в брате это сходство, а сейчас оно проступило, как будто сквозь черты брата проглянули черты того чужого человека - Мингазеева.
Мать вторично вышла замуж, когда отца задавило сосной в лесу. Отчим был угрюм, жесток, охоч до водки. Напиваясь, колотил и мать, и его, и Саньку. Он и помер от запоя, в белой горячке. И мать недолго протянула. И остался Санька на его руках.
Брат не был трусом, не прятался за чьи-то спины, даже за мою - генеральскую. Он попал в мою дивизию из госпиталя, уже из роты отправил открытку: так, мол, и так, волею судеб - к тебе. Мы повидались два или три раза, накоротке, без пространных разговоров, все было недосуг.
Свет от лампы сбоку освещал лицо, и одна половина его была бледнее, другая смуглее. Синели кровоподтеки и ссадины, острился нос. Черные волосы спутаны, черные брови вскинуты - словно Саня недоумевает, что это сделали с ним. А что сделали - убили. Убили брата.
Родился Саня черный-черный, и мальчишки со двора дразнили его: "Татарчонок". Он прибегал домой в слезах. Мать гладила ему волосы, успокаивала, с испугом глядя на отчима. Я говорил: "Татарчонок - это как галчонок, ты же любишь птиц, Санек?" Добрый был малец, ласковый. Если обижался, шептал: "Какой-то" - и отходил прочь. Я таскал его по всем гарнизонам, куда забрасывала воинская судьба, парень взрослел, мужал. Кончил техникум на Урале, обзавелся семьей.
* * *
Пока, посвечивая ручными фонарями, гроб опускали в яму - легкий, из тонких досок, он скрипел и трещал; пока засыпали разрыхленной сырой землей - она мягко стучала о гроб; пока устанавливали в изголовье фанерный обелиск с латунной звездой - он кренился, его подправляли, - из-за горизонта выплеснулся синий свет, затем голубой, затем розовый, и стали видны осунувшиеся лица. Фонарики погасили.
Дугинец стоял у могилы, не уходил, и остальные не расходились. Ночь уползала, рассвет крепчал, наливался светом, облака розовели. Он смотрел на облака, на могилу и, еле держась на ногах, думал: "Сразу - слабость, сразу - старость, дряхлость… Саня убит, как и тысячи других… Прощай, брат…"
* * *
- Папашенко, чайку!
- Сей секунд, товарищ комбат!
Ординарец вылил из фляги в кружку трофейного рома, Наймушин, не морщась, в несколько глотков, выпил, заел конфетой. Надо полагать, в батальоне уже раскусили эту уловку с чайком, но и шут с ними. Надобно согреться и настроение поднять. Теплота разливается в груди, хочется что-то скомандовать, громко, властно, сделать что-то необычное.
Сбоку окопа - сосна со стволом, наполовину снесенным миной, внизу, сдавленная буграми в засохших лопухах и репейнике, засыпанная полусгнившими шишками и прелой хвоей, лощина, где студено дышит родничок.
- Папашенко, чайку!
Ординарец шепотом сказал:
- А не будя, товарищ комбат?
- Папашенко, ты же с Кубани. Потомок запорожских казаков, а говоришь: "Будя", как последний кацап. А вообще не рассусоливай. Полкружки!
Эх, крепок, черт. Обжигает. Теперь - конфетку. И - поглядеть в бинокль.
Наймушин достал из футляра "Цейс" - штуковина великолепная, мощная, но громоздкая. Потаскай-ка!
На проселке, как туши добытых зверей, лежали два подбитых "оппеля" - один открытый, в нем штабеля ящиков; второй - с брезентовым верхом. Над ними, тупорылыми, с удлиненными кузовами, в зеленовато-розовых разводах маскировки, кружилось воронье. На железнодорожном полотне крючились взорванные рельсы, кособочилась платформа с откинутыми расщепленными бортами. Из будки путевого обходчика вел огонь пулемет. Надо поставить артиллеристам задачу подавить. Возле ферм подорванного моста - танк, трава вокруг него тлела, а он лежал, задрав днище. Так мы и с другими танками разделаемся, танками нас не запугаешь.
Перед окопом, на склоне, мешая наблюдать, - кусты рябины и калины с оранжево-красными гроздьями ягод. Сорока, тряся хвостом, уселась на ветку, склюнула Ягодину и улетела. В окопе сказали:
- Не понравилось. В данный момент невкусно. Ежели б зазимком прижгло…
- Ноне уже спелые.
- Рановато.
- Тю!
Кто-то за спиной выскребал ложкой кашу из котелка: "Почему так? Винтовка большая - каждому по одной, котелок маленький - один на двоих". Это дежурная на фронте острота, Наймушин слыхал ее раз двадцать.
В лощине тоже болтовня:
- Кончится война, с Гитлером чего совершим? Шлепнем а ли повесим?
- Сожгем, пеплом зарядим пушку и выстрелим в ту сторону, откеда пожаловал. Скумекал?
- Скумекал.
- Тогда садись на чем стоишь.
- Отставить разговорчики, - громко сказал Наймушин.
Враз смолкли. Так-то! Приказал, - значит, все. А то трещат, мешают сосредоточиться. В голове разброд и шатания, а нужно сосредоточиться. Как идет бой, какие принимать решения? Думай, комбат, думай.
Бой разворачивается ни шатко ни валко. Малость продвинулись, залегли, окапываемся. Контратаки отбили. Огонь у немцев плотный, запросто не поднимешься. За насыпью гудят танки. Пускай гудят. Они уже выползали, получили по зубам, умотали обратно, да и не так уж их там много, видимо. Тьфу, черт, даже в мыслях спотыкаюсь, слов слишком обильно. Подмывает рассмеяться. Но смеяться ни с того ни с сего - глупо. Держись! Переложил - виду не подавай. Хорошо, хоть Орлова нет. Тот бы учуял! Без него как-то легче. Свободнее. А так, в общем, он ничего.
Низкое небо. Морось. Ветрено. Пулеметная стрельба, взрывы снарядов и мин. Возле окопа, под сосной со снесенным стволом, - убитый солдат. Рослый, широкоплечий, с мускулистой заматеревшей шеей. Когда ж достали из кармана комсомольский билет, с фотокарточки на Наймушина глянул пацан в пиджаке и косоворотке, с нежным курносым личиком. Наверно, в комсомол вступал еще в школе. Пискунов. Связист. Убило, когда наводил связь. Музыканты будут хоронить, уже роют братскую могилу в лощине. А Пискунов лежит, дожидается своих не пышных похорон. Да и у нас, если что, похороны не будут слишком торжественными.
На корню лениво дымился лен, уходящий под дожди и снега. Справа дым в городке, в бинокле окраинные домишки, не городские, деревенские. Потемневшие от непогоды и лет наличники, в пазах - мох, соломенные кровли, дворы, огороженные сучковатыми жердинами, колодезные журавли вытягивают шеи, линуются огородные гряды, по выгону - железнодорожная колея. Подальше, к центру, дома каменные, двухэтажные, а то и трехэтажные, выше всех - труба кирзавода. Городок не ахти, но и за такие иногда присваивают почетные наименования, за Духовщину, например, или за Рудшо. Не скупятся на ордена. Живым - жить. И воевать.
Городок - вот он, а надо миновать, сосед возьмет. А что, если немного повернуть батальон? Дойти до насыпи - и вдоль нее, в город. Для немцев это будет неожиданным, удар во фланг? Свой фланг открою? Оставлю прикрытие! Волков бояться - в лес не ходить!
На выгоне - проволочные заграждения, прерывистые, траншеи не везде. Огневые точки нацелены на восток. Я ударю с юга, вдоль узкоколейки. Кстати, там лощинка, по ней можно сблизиться с противником, не понеся лишних потерь, а развернуться уже перед выгоном. Весь батальон я не уведу в сторону, прикрывать оставлю третью роту. Фактически это взвод, но большим не располагаю, хватит. Сам принимаю решение? Замов, слава богу, нет. Орлов бы без приглашений полез с советами.
- Юрий, я принял решение… Дослушав, Муравьев сказал:
- Товарищ капитан, не вижу в этом необходимости.
- А я вижу!
Все! Нужно только согласовать с Шарлаповым, убедить старикана.
- Линия с полком повреждена, товарищ капитан, - сказал телефонист.
Наймушин выругался:
- Рация разбита… выходит, нет связи?
- Выходит, товарищ капитан, - отрывисто сказал сержант Чиненов, подымая набухшие веки.
- Чиненов, Чиненов, я ж тебя поставил командиром взвода связи, а ты оставляешь меня без связи!
- Связь будет, товарищ капитан. Ушли на линию. Отремонтируем, - сказал Чиненов.
- Мне сейчас нужна!
Пошлю к Шарлапову связного и начну наступать на городок. После согласую, уломаю старикана: повинную голову не рубят, победителей не судят!
Наймушин вызвал ротных, поставил задачу и лично повел роты по лощине, вдоль железнодорожного полотна. И все складывалось удачнее, чем он предполагал: до полотна добрались почти без потерь. На выходе из лощины роты развернулись в цепь, солдаты поползли по-пластунски к заброшенной осушительной канаве - рубежу атаки. Оттуда - на выгон, в атаку. Успех наверняка поддержат соседи, комбат-три Хомяков подходящую ситуацию не упустит.
Наймушин приткнулся в каком-то ровике, возбужденный, взмокший, фуражка заломлена, ватник расстегнут, на шее автомат. Набил трубку табаком, щелкнул зажигалкой - из зева Мефистофеля стрельнул язычок огня, - затянулся. Перебросил трубку во рту, зажал зубами. Руки - на автомате. И автомат, и трубка - трофейные, подарок разведчиков. Пришлось бросить папиросы и сигареты, привыкать к трубке. Привык, попыхивает, как Илья Эренбург на газетном снимке.
Дымит, горит городок, по которому вяло бьет наша артиллерия. Солдаты ползут к канаве, некоторые доползли, скатились в нее - дозаряжают оружие, вставляют запалы в гранаты, стерегут красную ракету. Будет вам красная ракета! И вы побежите по выгону, на штурм деревенских, не городских, домишек, а дальше - уличный бой.
Густой, утробистый гул вырвался из-за насыпи, будто толкнул Наймушина в спину. Он обернулся и - ничего не увидел. Но гул рос, ширился, давил на уши, толкал в грудь. Танки! Пошли танки?!
Наймушин крикнул:
- Папашенко, рому!
- Чайку, стало быть, товарищ комбат? - спросил ординарец, дивясь бледности и ярости начальника и тому, что начальник раскрывает условное наименование.
- Рому!
Танки уже появились на насыпи. Три, Средние, на бортах черно-белые кресты, орудийные стволы расчехлены, покачиваются, гусеницы молотят по рельсам, по шпалам. Эти перевалили насыпь, а на нее взбирались другие, облепленные автоматчиками. И в проходе под взорванным мостом гудели танки… сразу не сосчитать сколько. Стиснув зубами трубку, Наймушин считал:…восемь… десять… двенадцать… еще один выполз из-под моста, тринадцать… чертова дюжина. Средние и тяжелые. Куда пойдут, что будут делать? И что ему делать?
Танки шли на участок, который должен был оборонять весь батальон, а обороняет третья рота, фактически - взвод. Окопчики не дорыты, от танка не схоронишься. Стреляли бронебойщики, стреляли противотанковые пушки, но танки шли. Смело, тесно, будто подпирали друг друга плечами, - и не открывали огня.
- Вот это газуют! - сказал Папашенко.
- Петрушка получается, - в тон ему сказал посыльный.
"Свалял я петрушку, - подумал Наймушин, - Отольется она кровавыми слезами".
В танковый гул вторглись, словно раздвигая его, удары танковых пушек, а Наймушин оцепенело смотрел воспаленными глазами, как стреляют танки, как гусеницами молотят никлый лен, и думал, что молотят ведь не лен, а хлеб, и не гусеницами, а цепами, и думал, что он, наверно, сходит с ума: при чем цепы?
Он пришел в себя, когда увидел: танки ерзают по окопам, утюжат, третья рота бежит от них, за солдатами гонятся три танка, остальные разворачиваются веером. От третьей роты теперь и взвода не останется, никого и ничего не останется. Полку придется туго.
Два танка двигались к ровику, где приткнулся Наймушин. Правый выстрелил, снаряд разорвался вблизи, и посыльный свалился на дно, уронив к ногам Наймушина автомат: ствол погнут, казенник вырван, и о стенки ровика заколотился вопль смертельно раненного человека. Папашенко был бледен, но жив: испугался. И он, Наймушин, наверно, бледен, хотя теперь пугаться поздно.
- Занять круговую оборону! - Наймушин швырнул трубку в кусты, поправил ремень автомата. - Связных ко мне!
- Товарищ капитан! Связь с полком дадена!
- Что? - спросил Наймушин.