Спешившиеся казаки помогли капитану снять с лошади раненого. Когда его укладывали на траву, он застонал, открыл глаза, и Сергея будто толкнули: такие это были большие, прекрасные, страдающие глаза; они смотрели тебе прямо в душу, и Сергею подумалось: "Как у Лермонтова. В учебнике по литературе". И могучий выпуклый лоб, и шелковистые с зачесом на виски пряди, и усики стрелкой, разделенные пополам, и бледность кожи, оттененная чернотой косматой бурки, - все напоминало того Лермонтова, с картинки в школьной книге.
- Товарищ капитан, - прохрипел раненый, - мой Гнедко… сгинул?
- Лежи. Ты лежи, Тихомирнов, - сказал капитан, хотя Тихомирнов был неподвижен.
- Гнедко сгинул? - И раненый сомкнул веки.
- Лишних попрошу в сторонку, - сказала Софья Архиповна. - Вы, капитан, будете ассистировать. То есть помогать мне.
Осмотрев раненого, она произнесла вполголоса - но ее услыхали все:
- Безнадежен. К утру умрет…
Бритоголовый капитан закрыл лицо руками, когда отнял их, проговорил:
- Помрет… Лейтенант Тихомирнов помрет. А ты знаешь, докторица, кто он, лейтенант Тихомирнов? То лучший рубака в моем эскадроне. И мне заместо сына. Ранило его позавчера, напоролись на танки. А Гнедка, то конь его, убило. Посадил я Тихомирнова к себе и повез. Все ему было студено, а сам горел. Опосля в беспамятье впал, как сейчас. И сколько рысили - нигде медицины не попалось.
Он без нужды поправил под затылком Тихомирнова свернутую бурку. Сергей внезапно для себя на срывающейся, щемящей ноте спросил:
- Софья Архиповна, почему он умрет к утру? Почему к утру?
- Так бывает с тяжелоранеными или больными. Ах, да для чего я это говорю! - Ее накрашенные губы скривились, запрыгала жилка на виске.
Всю ночь она и капитан дежурили у изголовья умирающего. Сергей тоже не спал, изредка подходил к ним и вновь отходил. В балке квакали лягушки, ухал филин, лунные нити натянулись между стволами деревьев, а у корней, с обратной от месяца стороны, чернели тени, как могильные ямы.
Когда звезды померкли и на востоке обозначилась заревая полоска, лейтенант Тихомирнов, похожий на поручика Лермонтова, застонал, захрипел, его тело дернулось и вытянулось.
Смерть словно разбудила людей. Казаки и беженцы вставали и подходили к умершему. Капитан, с трудом двигая челюстью, обратился к беженцам:
- Вы, люди добрые, держитесь левака, проселка. На шоссейке, может, фашистский десант…
Он вставил ногу в стремя, перекинул другую; ему подали Тихомирнова, он усадил тело перед собой - так они приехали вчера, - и казаки зарысили назад, к фронту. "А схоронить сынка еще успеем", - сказал капитан на прощание.
Беженцы шли пять или шесть дней, прежде чем увидели Туапсе. Белокаменный городишко нежился на берегу, а внизу, за кромкой гальки, слоились барашки, меж волнами синела вода, пронизанная солнечными лучами; и море до горизонта напоминало матросскую тельняшку: линии барашек, чередующиеся с синью.
В Туапсе беженцев остановил заградительный отряд. Командир отряда - мичман с многозначительно расстегнутой кобурой - проверил документы, сказал рабочему-нефтянику:
- Бабы свободные. А мужиков, дядя, веди в порт, часть формируется. Кроме этого… - Он ткнул в Сергея. - Да не вздумайте баловать: чтоб в порт прибыли как штык!
- А мне нельзя со всеми, в часть? - спросил Сергей.
- У тебя ж отсрочка. Вали с бабами.
Несколько дней он жил с беженками в приморском парке, под открытым небом. Женщины одна за другой устраивались на работу, подыскивали жилье. При содействии Софьи Архиповны поступил работать и Сергей в лабораторию, занимавшуюся исследованиями в нефтяной промышленности. Заведующему лабораторией приглянулась не столько грамотность Сергея, сколько справка, временно, до особого распоряжения освобождавшая его от мобилизации; заведующий дорожил мужскими кадрами.
Вскоре лабораторию эвакуировали в Туркмению, в областной центр Мары. Ехали на грузовиках и поездом, с бесконечными пересадками, до Баку, оттуда обшарпанным пароходишком через Каспий до Красноводска, из Красноводска опять поездом. Туркмения встретила барханами Каракумов, уродливым саксаулом, испепеляющей жарой. В Марах каменные тесаные плиты, которыми были выложены тротуары, как накаленные сковородки. Но в обсаженных алычой и урюком арыках журчала вода, и можно было прямо на улице ополоснуться, освежиться хоть на десять минут.
В Марах поработать лаборантом довелось немного. Сергея вызвали в военкомат: врачи, анализы. На комиссии однорукий военком улыбнулся:
- Полный порядочек, юноша!
Увидев Сергея, заведующий успокоился: не взяли.
- Завтра, Пахомцев, вам задание…
Сергей перебил:
- Завтра, Антон Антоныч, я не выполню задания. Я призван в армию!
Для Сергея это было счастье.
Да, он сознавал: в том, что его не брали в армию, он не виноват. Болезни. И не пустяковые: после гнойного плеврита - процесс в легких, был и ревматизм, не зря в институте дали академический отпуск. Иногда, не теряя юмора, Сергей шутил: нагреб болезней не по возрасту и чину. Правда, со временем и очаги зарубцевались, и кости не ломило. Однако в армию его не брали.
Невыносимо было ловить на себе взгляд женщин: "Мой муж, мой сын, мой брат на фронте. А почему ты, красавец, шляешься в тылу?" Ведь не покажешь каждой встречной бумагу об отсрочке. И Сергей отводил глаза, точно в чем-то обманывал этих женщин…
Натягивая полученное от старшины хлопчатобумажное обмундирование, мучаясь с портянками и обмотками, Сергей чувствовал себя осчастливленным. Даже как-то поутихла тревога о матери, сбавилась тоска от сводок Информбюро: бои на Волге, в Сталинграде.
В Туркмении осень была теплая, обезвлаженная, щедрая на дыни, арбузы, персики, виноград. За дувалами с придыханием орали ишаки, из-за дувалов украшенные монетными ожерельями туркменки совали бойцам пшеничные лепешки, ломтики вяленой дыни.
Ежедневно путь батальона, куда зачислили Сергея, лежал мимо этих дувалов, в поле. Обучались там допоздна, но Сергей был недоволен: мало, нужно больше, больше, чтобы скорее отправили на фронт.
Зимой подчас подмораживало, на занятиях в поле обогревались местными дровами - саксаулом и верблюжьей колючкой.
В феврале радио оповестило: освобожден Краснодар. Сергей немедленно отправил матери письмо. Не получив ответа, писал еще и еще. Мать не отзывалась.
А в начале апреля, когда воскресала туркменская жара, стрелковую бригаду погрузили в эшелоны и помчали на север. В приоткрытых дверях теплушек - вспаханные поля и невспаханные, клинья озимых зеленей, пенные, мутные речки, перелески и сады, малолюдные селеньица, города. На остановках Сергей бегал за кипятком и на базарчики, хоть покупать было не на что, да, по совести, и нечего, перекидывался словечком с жителями и смотрел на паровоз: "Шире шаг!"
Москву проехали ночью, по Окружной дороге. Столица затаилась, громадная, затемненная; аэростаты воздушного заграждения, зенитки. После разбитого, словно с вывороченными внутренностями, Ржева эшелон подошел к Сычевке.
Промозглое предрассветье. Командиры, спеша затемно увести подразделения в лес, носились по станции, покрикивали на бойцов. Выводили лошадей, выкатывали повозки. Наконец построились и затопали по мертвому, взорванному городку; как надгробные памятники, торчали печные трубы на пепелищах; скелеты иссохших, посеченных уличным боем ветел; похруст битого стекла, запахи застарелой гари и кирпичной пыли.
В конце улочки, у землянки, стояли старуха в юбке из трофейной плащ-палатки и вцепившаяся в ее подол девочка, должно быть внучка. Девочка не двигалась, а старуха безостановочно крестила колонну то правой, то левой рукой.
Впереди, на западе, сполохи - фронт…
Так Сергей уже утром и задремал - ладонь на кармане с письмом. Снилась мать в фартуке, подкладывает щепу в летнюю печурку; приснился отец, старательно причесанный, на лацкане пиджака орден Красного Знамени, таким отец бывал по праздникам; расплывчато проступали девичьи черты: Алла? Но Сергей оказал во сне: "Наташа. Здравствуйте, Наташа. Окажите медицинскую помощь. У меня клещ". Девушка не ответила и растворилась в зыбкой мгле.
6
Перед завтраком старшина Гукасян привозил хлеб, сахар, махорку; подъезжала полевая кухня.
Хлеб во взводе лейтенанта Соколова делил командир второго отделения Журавлев, известный неподкупной честностью. На первых порах он резал буханки на глазок, впоследствии Гукасян смастерил из дощечек, веревки и палки разновес, и теперь Журавлев пользовался услугами техники. Добродушный гигант в подобные минуты становился строгим, солидным; насупив рыжие брови, брал буханку, молвил: "Тэк-с" - и вонзал в нее перочинный нож; в этой ответственной операции Журавлеву помогал Рубинчик - он держал весы, - используемый как специалист торгового дела.
Буханки разрезаны на паи, и Журавлев вразброс тыкает в них указательным пальцем: "Кому? Кому?" А повернувшийся к Журавлеву спиной Рубинчик ответствует: "Лейтенанту. Сержанту Сабирову. Пощалыгину. Курицыну…" Так достигалась совершенная беспристрастность при дележке хлеба.
Сахар и махру тоже делили Журавлев с Рубинчиком. Здесь обстояло проще: Гукасян изготовил из консервных банок мерки, выверенные по норме; оставалось насыпать в них с краями сахар или махорку.
Когда выяснилось, что Сергей некурящий, Рубинчик сказал:
- Пахомцев, обменивайтесь с кем-нибудь. Вы - табак, вам - сахар. Или непосредственно получайте взамен табака лишнюю мерку сахару. Я поступаю таким образом.
- Мне хватает одной, Александр Абрамович. Я уж даром отдам. Курцу завзятому…
Подскочил Пощалыгин:
- Отдавай мне!
- Пожалуйста.
И Пощалыгину доставалась двойная порция курева. Однако он хитрил: целиком махорку не выкуривал, остатки складывал в мешочек. Накопив полмешочка, направился к повару:
- Доброго здоровычка, Афанасий Кузьмич! Как живем-можем?
Величественный повар, ни на секунду не расстававшийся с накрахмаленным колпаком, рассек топориком мясо и буркнул:
- Вашими молитвами. Живем - ничего. Можем - плохо.
Неприветливость повара не обескуражила Пощалыгина. Умильно сузив глазки, он подхихикнул:
- При скудном харче это приключается! Не желаете, Афанасии Кузьмич, курнуть? Вот кисетик. Берите больше. Да все забирайте, у меня завсегда в наличии, во как!
Уже при раздаче обеда повар налил Пощалыгину супу погуще, опрокинул в котелок добавочную поварешку каши.
На этой прочной основе - Пощалыгин повару табачок, а Афанасий Кузьмич не обижал его при раздаче - и подкармливался Пощалыгин возле батальонной кухни. Обладавший способностью быстро поправляться, он за неделю раздался, нагулял жирок. Куда девались его ребра, выпирающие ключицы! Отпуская ремень еще на одну дырочку, Пощалыгин удовлетворенно шлепал себя по тугому брюху, щурил заплывшие глазки; лицо лоснилось, и соломенные волосы, казалось, замаслянились.
Пощалыгин стал благодушен, снисходителен, еще более говорлив. Как правило, то были повествования о женщинах, о былых похождениях. Сергей, которому это надоело слушать, как-то оборвал его:
- Смакуешь? У тебя что-либо другое есть на уме?
"Ах ты кормилец мой!" - подумал Пощалыгин с ласковостью и сказал:
- Сержик, это ж законно. На сытый желудок игривости в черепок прут. А я ж не монах, Сержик.
- Перестань называть меня Сержиком! - рассердился Сергей.
- Ну, ну, с нашим удовольствием. Желаешь, буду кликать: Сергуня? Уважительно, полюбовно. А про баб - молчок.
Но не говорить на свою коронную тему для Пощалыгина было выше сил. Чтобы не раздражать Сергея, он в свободное время повадился в соседние взводы.
Одно мешало Пощалыгину наслаждаться бытием - тактические зажатия. Ох там и давали жизни! Как начнут гонять - перебежка, окапывание, атака, рукопашная. Гоняет сержант Сабиров - выслуживается, черномазый, гоняет лейтенант, гоняет командир роты. А комбат и старший лейтенант Муравьев? Тоже будь здоров! Комбату палец в рот не суй: заприметил, что Пощалыгин переползает неправильно, и подскочил, упал рядом, давай изображать, как нужно ползать, а после заставил раз десять проползти по-пластунски. А нервный… Как крикнет: "Вы не боец, вы мешок с салом!"
Пощалыгин был прав: капитан Наймушин нервничал.
Причины тому имелись. Во-первых, подразделение сколачивалось медленнее, чем требовалось. А что ж удивляться? Бойцы и командиры - самые разные. Именно: вся дивизия такая. Ее сформировали из двух стрелковых бригад: фронтовой - в зимнем наступлении от нее остались рожки да ножки, немного сержантов, солдат, - и тыловой, из Туркмении, - народ необстрелянный, любых возрастов и национальностей. Подкинули и маршевую роту - люди оттуда подразболтанные. Тут бы и заняться сколачиванием батальона, чтобы превратить эту разношерстную массу в боеготовное подразделение. Так нет: замучили сборами. Сборы замполитов батальонов-ну, это терпимо, без Орлова проживем, сборы фельдшеров, сборы ручных пулеметчиков, сборы химинструкторов, сборы агитаторов, сборы бронебойщиков, сборы редакторов боевых листков. Черт подери, каких только сборов нет! Пользы от них - кот наплакал, а людей отрывают.
Во-вторых, натянутые отношения с командиром полка. Шарлапов зажимает его, именно зажимает. Не угодишь старикану. Волынил с утверждением, как будто он, капитан Наймушин, не достоин быть командиром батальона. Еще вопрос: кто из них грамотнее и опытнее в военном деле. Как-никак Шарлапов из запаса, а Наймушин кадровый, на войне с первого дня. Сухарь этот Шарлапов, всем недоволен. Хотя нет, Хомякова, комбата-три, вечно хвалит. Любимчик.
И наконец, Наташа. Что ей нужно? Признаю: получилось неладное. Виноват. Но она держится так, словно я вымаливаю у нее что-то. Обижена, оскорблена? Можно и простить. Но не хочет - не надо, у меня тоже гордость. Были женщины до нее, будут и после. С Риточкой из строевого отделения определенно намечается: глазки строит. А зачем мне Рита?
И все-таки Наймушин еще раз пришел в санроту Шарлапова, вежливо, но суховато поздоровавшись с ним, удалилась; он дернул вверх подбородком, подчеркнуто откозырял. Откинув занавеску-простыню, вышла Наташа. То улыбаясь, то хмурясь, пощипывая каштановый усик, он заговорил. Она прервала:
- Нам не о чем вести речи. И… не приходите больше, Никогда.
Желваки запрыгали у Наймушина, но он сдержался и, не попрощавшись, направился к выходу.
Давно установилось вёдро. Лишь несколько дней - окно в этой теплыни - охолодало, цвела черемуха. Сейчас в ее цвету речные берега. Наймушин догадался, встретив Муравьева и Катю с охапками черемухи: были на реке. Катя, жеманничая, спрятала лицо в будто усыпанные снегом лепестки, Муравьев сказал:
- Товарищ капитан, звонили из полка: кто был на сборах, возвращаются.
- Давно пора, - хмуро отозвался Наймушин. - Эти сборы у меня в печенках.
- Полагаю, товарищ капитан, марш предстоит.
- Давно пора. Стоим чуть не месяц.
Полк выступил с темнотой. Перед маршем в подразделениях состоялись собрания. Было оно и в роте Чередовского.
- Марш - к передовой, - сказал ротный. - Задача: не дать противнику обнаружить нас. Подогнать снаряжение. Чтоб ничего не гремело, не звякало. Курить - в ладони. Чтоб огонька - ни-ни. Двигаться будем ночами, иногда - днем, лесом. И чтоб ни одного отставшего!
За ротным выступил Караханов. Он добавил:
- Взаимная выручка - вот что главное. Помогать друг другу!
Поднялся Чибисов, мужественный, страстный:
- Товарищи бойцы, оправдаем доверие Родины - проведем переход достойно! Покажем русскую выносливость, силу, бодрость духа! Если сосед оступился, поддержи! Если устал, помоги ему! Вперед, к фронту, на ратные подвиги!
Ночь непроглядна. Отведи руку - пальцев не различишь. По разъезженной просеке колонна вытягивается из лесу. В поле посветлее, зато дорога разбита сильней. Приходится ступать осторожно, чтобы не споткнуться о засохшие грязевые наросты на колее, не попасть в выбоины. Топот, многогрудное дыхание, приглушенный говорок; не смысля в звуковой маскировке, заливчато ржут обозные лошади, им откликаются коняги, тянущие пушки.
Было безветренно, тепло. И Сергей Пахомцев, всегда любивший ветер, особенно пожалел, что тихо: при ветре не так бы потел. Пот склеивал ресницы, стекал по шее, по ложбинке между лопатками. Все, что Сергей нес на плечах, спине, поясе, с каждым километром прибывало в весе, норовило съехать с положенного ему места и доставить как можно больше неприятностей. Винтовочный ремень врезался в плечо, вещевой мешок тянул назад, а гранаты и подсумки - вниз; хлопали по бедрам противогаз и лопатка. Спасибо, хоть скатки Чередовский разрешил везти на бричке.
На привале, отдуваясь и фыркая, будто он купался, Пощалыгин говорил:
- Внимание, братья славяне! Анекдотец подброшу. Мужик купил в магазине пуд соли…
- Пуд? - переспросил Курицын, пересаживаясь поближе к Пощалыгину. - Цельный пуд?
- Ты, курицын сын, не перебивай, - покровительственно сказал Пощалыгин. - Да… Взвалил мужик мешочек на горб и попер. Мешочек вроде легкий, мужик кумекает: "Нету пуда. Как есть обжулил меня торгаш". А торгаши… Рубинчик, не фырчи: им палец в рот не суй!
- Старо, - сказал сержант Сабиров. - У анекдота борода, как у моего деда.
- С твоим дедком, сержант, я не знакомый. Не здоровкался. А обсказываю, которым интересно. - Пощалыгин глядел на Курицына уже не покровительственно, а, скорее, заискивающе: боялся потерять слушателя. - Да… Ну, пропер еще с версту. Эге, кумекает, в мешочке-то пуд. Через другую версту: "Надул я торгаша, соли-то он отвалил поболе пуда!" Так и мы в данный момент…
Малые привалы были десятиминутными, и при форсированном марше не успевали отдышаться, как команда: "Вста-ать!" Совершать марш ночью было и легче, и труднее. Легче потому, что не так жарко; труднее потому, что клонило в сон. И чем сильнее была усталость, тем сильнее и сопливость. Постепенно Сергеем овладели тупость и равнодушие. Он механически переставлял ноги, механически останавливался, когда раздавалось: "Стой!", механически вставал, опираясь на винтовку, когда слышалось: "Вста-ать!" Иногда он, сдавшись дремоте, шел с закрытыми глазами. У развилки колонна остановилась, и Сергей тут же упал. Подбежал сержант Сабиров:
- Что с тобой, Пахомыч? Уснул?
Он потер Сергею уши, тот проснулся. Сабиров пошутил:
- Дорога - не кошма, задавят по ошибке.
Сергей что-то бормотнул, сделав усилие, сел в кювете.
За ночь отшагали километров двадцать и, когда был объявлен большой привал, попадали, едва сойдя с дороги. Теперь Сабиров спал мертвецки. Утреннее солнце пригревало жарче, жарче, но никто и не пошевелился.
Часа три спустя лейтенант Соколов, давясь коклюшем кашлем, еле-еле растолкал взвод. Кое-как, без аппетита - не исключая Пощалыгина - пообедали. И опять - марш.
Мышцы ныли, саднила растертая ступня, но голова была яснее, чем ночью. Сергей старался быть равнодушным к тому, что винтовочный ремень совсем врезался в тело, что надо хромать, оберегая потертую ступню, что мучила жажда - во рту от загустевшей слюны вязко, словно отведал недозревшей груши. Будь то озерцо, ручеек или просто лужа, Сергей сворачивал к ним, припадал к воде потрескавшимися, с запеком губами.