Но никто не мог бы себе представить, чем были прежде эти люди. Мертвые глаза не выдают своих тайн, а глаза этих людей были мертвы, хотя ноги их передвигались. Черные волосы развевались по ветру - пряди черных волос, похожие на их лохмотья. Многие шли босиком, а на остальных были уже не мокасины, а жалкие отрепья кожи. Они шли медленно, но шли, ибо это было единственное возможное для них движение вперед, и еще они шли потому, что не было им места для отдыха среди песчаной холодной пустыни, откуда путь к спасению был закрыт. Весь их облик был немой повестью о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но в этой повести не было похвальбы; и солдаты чувствовали благородную гордость этих потерявших надежду, измученных людей.
Когда индейцы приблизились к коннице, в их рядах произошло легкое движение - они приготовились к защите. Женщины, окружив лошадей, на которых сидели дети, отступили; мужчины вышли вперед и построились полукругом. Держа в руках ружья и револьверы, они стояли против белой конницы с трагическим, но несокрушимым мужеством. Почти неуловимо замедляя движение, они приблизились еще на несколько шагов и остановились.
Лейтенант Аллен сказал: - И за этим-то мы охотились. - Лэнси поежился; это был рослый, здоровый человек, и он не мог без содроганья смотреть на шайенов. Капитан Джонсон, заставляя себя искать подтверждения, в котором уже не нуждался, спросил:
- Это шайены?
Никто не ответил ему; только тоскливое посвистывание ветра нарушало безмолвие; даже лошади, по две в ряд, стояли неподвижно, а у шайенов даже дети не издавали ни звука. Трубач, ехавший в голове колонны, чуть позади сержанта Лэнси, вертел в руках свою круто-изогнутую медную трубу, натирая ее рукавом. Солдаты сидели в седлах, выпрямившись, не замечая холода, не чувствуя ветра, который раньше пронизывал их насквозь.
Джонсону надлежало что-то предпринять - он был командиром; на нем лежала обязанность думать и действовать. Он добился того, что не удалось всей двенадцатитысячной армии прерий: он нашел шайенов, теперь они - его пленники, не способные бежать, не способные сопротивляться. Он пытался внушить себе радость от сознания достигнутого успеха; он пришпорил коня; но награда за успех не приходила, и когда он остановился на полпути между кавалеристами и индейцами, он почувствовал себя таким одиноким, как будто остался наедине с самим собой в этой бескрайней пустыне. Ветер дул в сторону индейцев, - все же солдаты расслышат, что он скажет: всего двадцать ярдов отделяли отряды друг от друга.
- Эй, вы, эй! - крикнул он и, невольно коверкая английскую речь, спросил: - Кто вождь - главный? - Он смотрел на лица шайенов, исхудалые, покрытые коростой песка, на черные, запавшие глаза, окруженные ссохшимся пергаментом кожи. Индейцы не двигались - безразличие, вызов, усталость или оцепенение? Они стояли, наклонившись вперед, с жуткой, призрачной воинственностью.
- Слушайте! - заговорил Джонсон. - Понимать английский? Понимать разговор белого человека?
- Разговор белого человека? - повторил он. - Отвечайте!
Он сделал полуоборот. Сержант Лэнси не сводил с него глаз. Горнист все еще натирал свою трубу. Лейтенант Аллен покачал головой.
- Я поостерегся бы, капитан, - сказал сержант Лэнси. Его лошадь отступила на несколько шагов к рядам кавалеристов. Джонсон соскочил на землю.
- Осторожнее! - крикнул Лэнси.
Аллен тоже спешился; ему хотелось поддержать Джонсона, разделить с ним бремя ужаса и бессилия. Он подошел к капитану, и они, стоя рядом, наблюдали за индейцами. Солнце заходило, маленькое, холодное, в оправе снежных туч, гонимых ледяным ветром, и их черная гряда стремительно затягивала все небо.
- Они не понимают по-английски, - с безнадежностью в голосе сказал Джонсон.
- Нет…
- Может быть, они притворяются, хотя нет никаких сведений о том, чтобы они знали английский язык. Они всегда сидели по своим типи.
- А что, если захватить их? - предложил Аллен.
- Чтобы выстрелить, не нужно много сил. Я не намерен терять солдат в таком деле.
- Казалось бы, они должны понять, какое безумие с их стороны затевать бой.
- Я думаю, что уж большего безумия для них быть не может, - сказал Джонсон. - Когда люди зашли так далеко… - Он пожал плечами и направился к солдатам. Он прошел вдоль колонны, спрашивая, умеет ли кто-нибудь говорить по-шайенски. Кое-кто знал несколько слов на языке сиу, но нашелся только один - молодой парень из Омахи, - который заявил, что немного знает по-шайенски. Немного, очень немного, почти ничего, сказал он; кое-что понимает и может сказать слово-два. Там, в Омахе, был метис, который хвалился тем, что знает пять индейских языков, и обучал любому за стакан виски; однако говорить парень все же не научился. Он заявил Джонсону, что готов попытаться, и они вместе направились к индейцам.
- Сдавайтесь, - сказал Джонсон.
Парень заявил, что точно не знает, как это перевести. Он мог бы, пожалуй, сказать: "стань рабом" или "стань пленником", но не "сдавайся". Он смутно помнил, что на шайенском языке это слово имеет одно значение, когда речь идет о сдаче белого человека, и другое, когда говорится о сдаче индейца, и вообще может приобретать бесчисленные оттенки в зависимости от предмета; очень странный язык. Он знавал одного повара-китайца, утверждавшего, что он понимает язык, на котором говорят сиу, хорошо понимает их язык.
Джонсон нетерпеливо передернул плечами. - Пойди попробуй.
Парень с опаской вышел вперед и что-то громко крикнул индейцам. Он шепотом повторил это слово про себя и опять выкрикнул. Ветер подхватил и унес его - архаическое, бессмысленное и смешное в устах белого. Парень потихоньку, бочком, отходил от индейцев.
- Попробуй другое слово, - сказал Джонсон. Он испытывал какое-то неистовое желание разрушить преграду, созданную незнанием языка; разрушить ее немедля, словно обнаженная, покрытая корой песка кожа индейцев нагоняла зябкую дрожь на него самого и на его людей. Снежная буря надвигалась быстро.
Парень произнес еще несколько слов, и на этот раз они вызвали отклик, - среди индейцев произошло движение. Они заговорили между собой, но солдаты слышали только еле внятный гул, так как ветер относил слова в сторону. Затем гул прекратился, ряды индейцев расступились - и вперед вышел старый, старый, едва державшийся на ногах человек, такой старый и высохший, что самое его присутствие в этом племени бедствий и мук казалось невероятным. Он подошел к парню вплотную, так близко, что тот попятился, и заговорил негромко, медленно и натужно, видимо, напрягая последние силы.
- Что он говорит? - спросил Джонсон.
- Не знаю, - растерянно ответил солдат. - Как будто говорит, чтобы мы ушли, но точно я не знаю.
- Пусть сдаются, объясни им.
- Это он, кажется, понял, - кивнул головой парень. - По-моему, он хочет, чтобы мы ушли и оставили его в покое.
Старец продолжал говорить. Он то указывал на воинов, стоящих позади него, то, через головы кавалеристов, на небо, где нарастала буря, то скорбно качал головой.
- Да, он хочет, чтобы мы оставили его в покое, - уверенно сказал парень, и слабая улыбка удовлетворения скользнула по его веснушчатому лицу. - Он говорит про то, что они только возвращаются на родину, и больше ничего. А мы чтобы ушли…
- Скажи ему… - Но тут Джонсон понял, что все попытки солдата объяснить что-нибудь шайенам окажутся тщетными; преграда разделяла их, и это было больше, чем преграда слов, - это была целая эра, кусок истории, мучительный разрыв между прошлым и настоящим. Джонсон пожал плечами и велел парню вернуться в строй. На месте переговоров остался один старик, древний и удивительный, озябший, истомленный, потерявший надежду, обремененный всеми печалями долгой жизни, слишком много видевший, слишком много постигший, слишком много страдавший.
- Что вы намерены делать? - неуверенно спросил лейтенант, не столько обращаясь к капитану, сколько сам пытаясь найти ответ, и поглядывая на солдат, на сержанта, на угасающее солнце, на приближающуюся бурю.
- Делать?
Лэнси не выдержал: - Трубач, чтоб тебя, да перестань тереть свой проклятый рожок!
Джонсон мягко сказал: - Сержант Лэнси, поезжайте в форт и объясните положение полковнику Карлтону. Расскажите ему все, как есть. Скажите, я советую прислать два эскадрона и несколько фургонов, чтобы забрать этих бедняг. А пока мы останемся с ними. Может быть, мы уговорим их сдаться.
- И гаубицу, сэр? - подсказал сержант.
- Что?
- Я говорю - гаубицу, сэр?
- Передайте то, что я сказал.
- Он захочет послать гаубицу, сэр. Не сочтите за дерзость, но вы знаете, как он скор на пушки, когда речь идет об индейцах. Сказать, что вам не нужно пушки?
- Скажите то, что я поручил вам сообщить, - пробормотал Джонсон. - Если полковник пожелает послать пушку, это его дело, а не ваше, сержант.
- Слушаю, сэр.
- Ступайте, - кивнул Джонсон.
Сержант ускакал. Аллен, сняв перчатки, дышал на руки. - Холодно, - сказал он.
- Что?
- Становится все холодней, вероятно, выпадет снег. Джонсон рассеянно заметил: - На Востоке всегда теплеет перед снегопадом.
Индейцы уже снова двинулись вперед. Они не делали попыток уйти, напротив, они прошли мимо кавалерии, совсем близко от нее. Мужчины, все еще державшие ружья наизготовку, охватывали редкой цепью женщин и детей, а когда колонна миновала кавалерию, они отступили назад, образуя арьергард. Джонсон смотрел, как они проходят, равняя шаг по старому вождю, который вел их. Затем Джонсон кивнул лейтенанту Аллену, и тот повернул кавалерию и двинул ее вслед шайенам.
Все, что требовалось, - это ехать шагом; даже и так Джонсону то и дело приходилось останавливать отряд. Шайены выбивались из последних сил, борясь с пронизывающим северным ветром; низко сгибаясь под его ледяным дыханьем, они почти не двигались с места.
Перед ними расстилался черный горизонт, откуда тяжелые тучи, словно клубы дыма над фабричным городом, все усиливали свой натиск на голубое небо; за ними, на фоне заката, выступали силуэты людей в синих мундирах, в подбитых овчиной шинелях на сильных сытых лошадях.
Только один раз Джонсон заговорил: - Вот дураки! Вот дураки несчастные…
Немного погодя индейцы разбили лагерь. Около половины мужчин, взяв ружья наизготовку, повернулись лицом к войскам, а остальные занялись приготовлениями к ночлегу. Детей бережно сняли с лошадей, их нежно ласкали, обращались с ними любовно, как обращается нищий с единственным сокровищем, оставшимся у него от лучших времен. Солдаты все это отчетливо видели, ибо индейцы позволяли им приближаться к лагерю на расстояние двенадцати ярдов, прежде чем грозили оружием. Солдаты видели также детей - тощих, с раздутыми животами, - детей, которые уже не смеялись, не улыбались и не лепетали, даже не плакали, - жуткие гномы, завернутые во все лохмотья, какие только могли снять с себя их полуголые родители.
Воины и скво бродили вокруг лагеря, ища сучьев, сухой травы, хоть чего-нибудь, что могло бы гореть. Они, наконец, собрали немного мусора, который при терпеливых поисках можно найти даже в самой безлюдной пустыне, сложили его кучками и уже в сумерках развели маленькие костры. Видимо, у них не было пищи, так как они ничего не варили над огнем костров и даже не грелись возле них, а, уложив детей как можно ближе к огню, стали стеной вокруг, пытаясь защитить их от северного ветра…
* * *
Проснувшись и лежа в темноте, лейтенант Аллен прислушался, потом встал на ноги, крепко придерживая одеяло на плечах. Было очень темно, так темно, что он не мог разглядеть циферблата часов. Он стал зажигать спички, но порывы ветра задували пламя; наконец, одна спичка разгорелась, и дрожащий огонек осветил стрелки. Было несколько минут третьего.
Пробираясь ощупью мимо спящих солдат, он увидел какую-то смутную тень и спросил:
- Кто там?
- Лейтенант?
Это был Гогарти, один из часовых; он что-то пробормотал насчет холода и ругнул индейцев.
- Где капитан?
Гогарти не знал. Аллен, оступаясь, двинулся дальше, руководствуясь сонным бормотаньем и храпом; наконец, он споткнулся о спящего человека, и тот, недовольно заворчав, проснулся.
- Капитан?
- Что такое? - устало спросил Джонсон.
- Там что-то происходит.
- Почему вы не спите, Аллен?
- Судя по звукам, там роют…
- Бросьте! Чего ради они станут рыть?
- Не знаю.
- Тогда отправляйтесь спать.
- Но все-таки, зачем они роют? - спросил Аллен. Он снова лег и, засыпая, все еще спрашивал себя: "Зачем они роют?"
Заря взошла над беспросветным, словно плотно закупоренным миром. Снег еще не падал, но весь небесный свод был затянут тяжелыми низкими тучами. Джонсон, пробудившись от беспокойного сна, весь окоченевший, промерзший, с удовольствием потянул носом крепкий запах кипящего кофе. На горячих углях готовили завтрак - толстые ломти ветчины, морские сухари, пропитанные салом, и крепкий кофе.
Направляясь к походной кухне, капитан Джонсон взглянул на шайенский лагерь, протер глаза… и понял, что Аллен действительно слышал ночью, как индейцы роют. Это было невероятно, но факт оставался фактом: эти изнуренные, полуживые люди всю ночь возводили кольцо бруствера, рыли укрытие для женщин и детей. Доказательства были налицо: вокруг индейского лагеря лежали груды свежевскопанной земли; но самый факт казался порождением жуткого кошмара.
Кавалеристы, грызя сухари, смотрели на лагерь шайенов во все глаза, как смотрят на сцену. Джонсон обошел его кругом, силясь понять, почему, при столь явной безнадежности их положения, полтораста умирающих от голода дикарей всю ночь рыли траншеи и готовились к бою. Когда он вернулся к Аллену, тот сказал:
- В жизни не видел ничего подобного, сэр.
- Я тоже…
К вечеру прибыл первый отряд из форта Робинсон - эскадрон Третьего кавалерийского полка под командой капитана Уэсселса. С ним были сержант Лэнси и три разведчика-сиу, немного знавших шайенский язык. Капитан Уэсселс сказал Джонсону, что еще до рассвета должны прибыть две гаубицы и три фургона с боеприпасами.
* * *
Уэсселс не был одарен воображением. Когда шел снег, он искал для себя убежища или одевался потеплей, когда бывал голоден - насыщался, но он был неспособен представить себе, что такое холод и голод, когда их испытывали другие. Все, что не касалось лично его, существовало как бы в ином мире; его себялюбие было примитивно и непосредственно; скорее - инстинкт, чем расчет. Он был вполне на месте, когда надлежало выполнить приказ, но необходимость считаться с желаниями и планами других людей повергала его в недоумение и растерянность. Он подводил всех под один шаблон, и его никогда не тревожила праздная мысль о том, что каждый человек чем-то отличается от другого. У него было одно, для военного очень важное, качество: он никогда не сомневался в себе.
Возможно, что он слишком все упрощал; он сказал Джонсону:
- Мы пойдем туда, заберем их, и когда придут фургоны, все будет готово. - Он стоял против Джонсона, слизывая снежинки с усов и выдыхая клубы пара.
- Это будет нелегко, - заметил Джонсон.
- Вы же сами сказали, что они окончательно обессилены.
- У них ружья. Для того, чтобы выпустить пулю, много сил не нужно. Я думаю, что если мы еще некоторое время продержим их в оцеплении, они выйдут сами. Если же мы пойдем туда, это будет стоить нам людей.
- Нельзя воевать, не теряя людей, - деловито сказал Уэсселс. - Если снегопад затянется, трудно будет добираться обратно до форта.
Джонсон пожал плечами. - Я полагаю, что как только они увидят гаубицы, они выйдут.
- Возможно.
- Я возьму одного из ваших разведчиков и поговорю с ними, - сказал Джонсон.
- Никогда вы не сговоритесь с воинами Собаки.
- Я все-таки попробую, - сказал Джонсон.
Он пошел вместе с разведчиком-сиу, по прозванию Боязливый, который и не думал скрывать своего страха. На ломаном английском языке он объяснил Джонсону, что когда-то шайенов и сиу связывала тесная дружба. И шайены могут убить его именно потому, что он прежде был им другом; Джонсон - враг, и это гораздо безопаснее. Быть врагом - очень просто.
- Говори с ними! - приказал Джонсон. - Слышишь? Говори с ними!
Боязливый шел согнувшись, пряча лицо от ветра и держась поближе к капитану. Когда они оказались в трех-четырех ярдах от укрытия, несколько индейцев поднялись и среди них - дряхлый, дряхлый старик. Они качались, как сухая трава, за густой завесой снега.
- Скажи им, что бесполезно сражаться с нами, - начал Джонсон. - Они полностью окружены нашими войсками, и прорваться им невозможно. Если они сдадутся, мы накормим их и доставим в форт, где они будут в тепле и под крышей. А если они станут сражаться, много их воинов умрет.
Разведчик заговорил, нервно прижимая к груди сложенные накрест руки, и его певучая речь слилась с воем ветра и шелестом снежинок. Старик ответил учтиво, мягко - и этот голос, исходивший из умирающего, ссохшегося тела, казался вызовом разуму и здравому смыслу.
- Он говорит - они уже умерли, - перевел сиу. - Они идут домой, домой, идут далеко… - Где-то за его словами угадывалась поэзия и ритм, вся сложная красота первобытной и музыкальной речи: - Они умерли, идут далеко…
- Да ты, чтоб тебя, объясни им: сюда везут большие пушки, и эти пушки разнесут их в клочья!
- Они умерли, идут далеко, - пожал плечами разведчик-сиу.