Эта книга - не только записки очевидца и участника событий, памятных всему народу. Это и раздумья много испытавшего, много пережившего воина, его сокровенные мысли об источниках силы нашей армии, о командирском долге, о воспитании сознательного, отважного и умелого солдата.
Содержание:
Степан Андрианович Калинин - Размышляя о минувшем 1
В поисках истины 1
Первые партийные поручения 10
На хлебном фронте 14
В мирные дни 20
Москва за нами 28
Резервы наши неисчерпаемы 38
Примечания 46
Степан Андрианович Калинин
Размышляя о минувшем
Калинин С. А. Размышляя о минувшем . - М.: Воениздат, 1963. - 224 с. (Военные мемуары). / Литературная запись Н. В. Бакаева. // Тираж 65 000 экз.
Аннотация издательства: От рядового солдата до генерал–лейтенанта, командующего округом - этот трудный и сложный путь прошел бывший рабочий–текстильщик Степан Андрианович Калинин. Он участвовал в первой мировой войне, в бурном семнадцатом году стал членом солдатского комитета, большевиком. А потом - бои за власть Советов, за хлеб, который прятали кулаки, стремившиеся голодом задушить молодое государство рабочих и крестьян. Когда немецко–фашистские захватчики напали на нашу страну, С. А. Калинин - уже в звании генерала - снова на фронте. В самые тяжкие для Родины дни он направляется готовить резервы для сражающейся армии. Эта книга - не только записки очевидца и участника событий, памятных всему народу. Это и раздумья много испытавшего, много пережившего воина, его сокровенные мысли об источниках силы нашей армии, о командирском долге, о воспитании сознательного, отважного и умелого солдата.
В поисках истины
Поздняя осень 1915 года. Дует порывистый, холодный ветер. Низко над землей проплывают свинцовые тучи. Время от времени накрапывает мелкий, словно просачивающийся сквозь сито, дождь. По разбитой тысячами подвод проселочной дороге медленно движется небольшая группа солдат. В их числе бреду и я, унтер–офицер царской армии.
Идем молча, в промокших насквозь шинелях. Каждый думает о своем, и все - об успевшей осточертеть войне, которая продолжается уже второй год и которой пока не видно конца. Русская армия под натиском немцев медленно, но неотвратимо отходит на восток. Оставлена Варшава. Почти без боя сданы противнику крепости Ивангород, Ломжа. Линия фронта пролегает от Риги через Двинск и Вилейку на Пинск и Тарнополь. А что будет дальше? Как сложится личная судьба каждого, кто в этот ненастный день, тяжело шагая по грязной дороге, направляется к линии фронта?..
К месту назначения добрались засветло. Сразу же всех вновь прибывших распределили по ротам, отправили в окопы.
Для меня к тому времени фронт уже не был новинкой. Я участвовал в боях под Варшавой и Ловичем, в районе Лодзи и Пэтракова, не раз ходил со взводом в разведку в тыл противника.
Мне везло. Уже многие из моих однокашников выбыли из строя, а меня пули все обходили стороной. Но в январе пришел и мой черед. После ночного отхода мы заняли оборону по берегу небольшой речки Равка. Окапываться пришлось под сильным огнем. Снаряды, правда, рвались где–то позади, зато пулеметный огонь не давал поднять головы. Пока одни солдаты отрывали окопы, другие отстреливались. Тут–то меня и задела пуля. Рана оказалась тяжелая, рваная: кайзеровские войска, не считаясь с международными соглашениями, часто применяли разрывные пули.
Несколько месяцев я пролежал в госпитале, потом некоторое время находился в запасном батальоне. И вот снова фронт, родной 220‑й Скопинский полк, в который я был зачислен в самом начале войны. Теперь он держал оборону в районе городка Поставы, севернее Молодечно.
На первый взгляд казалось, что в полку все оставалось по–прежнему. Правда, значительно обновился офицерский и унтер–офицерский состав. В ротах стало больше молодых, плохо обученных военному делу солдат. Но на фронте это естественно: армия несла большие потери.
Вскоре, однако, я убедился, что произошли огромные перемены в настроении солдат. В окопах все с большей злобой отзывались о бездарных царских генералах. Жадно ловили каждое слово о событиях в тылу. Шли разноречивые толки о политике, о продовольственных трудностях в городе и деревне, о росте цен. Гораздо чаще, чем прежде, произносилось слово "большевики". Изредка в окопах появлялись листовки, в которых сообщалась правда о войне, о тех, кто ее затеял и кто наживался на ней.
"За что воюем?" - этот вопрос особенно волновал солдат. "Кому нужна эта война? Когда она закончится?" - спрашивали они друг друга.
Среди нас, унтер–офицеров, было немало таких, которые шпионили за солдатами. Но были и другие. К унтер–офицеру Петру Постникову, например, солдаты охотно обращались со всеми своими нуждами и заботами, без всякого стеснения высказывали ему "крамольные" мысли о надоевшей войне. Вскоре вокруг Постникова образовался своего рода нелегальный кружок, к которому примкнул и я. В часы боевого затишья мы в тайне от офицеров горячо обсуждали события, происходившие на фронте и в тылу.
Москвич Постников до призыва работал в типографии, был человеком грамотным, хорошо разбирался в политических вопросах. От него некоторые из нас впервые узнали о Ленине, о борьбе большевиков за превращение войны империалистической в войну гражданскую. Однако многое из того, о чем говорил Постников, мы еще не могли как следует понять. К тому же кружок наш просуществовал совсем недолго. Не прошло и двух месяцев после моего возвращения в полк, как Постников был убит в ночной разведке. Так и не уяснил я тогда толком, в чем же смысл большевистских требований, почему нужно было добиваться поражения своей армии в войне. Порой это казалось даже кощунством. Лишь значительно позже, в период Февральской революции, окончательно развеялся мой "квасной патриотизм".
На зиму мы, как и немцы, зарылись в землю. Окопы и траншеи, отрытые в рыхлом песчаном грунте, часто обрушивались, было сыро, холодно, но ко всему привыкли. Перестали обращать внимание и на артиллерийскую перестрелку. Научились устраиваться в окопах даже с некоторым "комфортом", если вообще уместно такое слово по отношению к окопной жизни. Натаскали соломы, кое–где из жердей сделали перекрытия. По ночам, расстелив палатки и укрывшись шинелями, спали. Только дежурные по взводным участкам продолжали следить за противником. С рассветом позиции несколько оживали. И мы и немцы ловили "на мушку" зазевавшихся. Бдительность проверяли, выставляя шапки на шесте. Только, бывало, поднимешь шест, как через секунду–другую раздавался выстрел, и в шапке появлялась пробоина. А если кто из солдат проявлял неосторожность, тут же падал с пробитой головой. Это мало походило на настоящую войну, а скорее напоминало охоту: жестокую, варварскую, где "дичью" были люди.
* * *
Медленно и однообразно тянулись дни. Зато много времени было для размышлений. Лежишь, скорчившись, под шинелью, прислушиваешься к завыванию ветра над головой и думаешь, думаешь без конца. Чаще всего вспоминались родные края, детство и юность - все то, что в трудные минуты жизни становится особенно дорогим и близким человеку.
…Детство и юность! Их принято называть самой светлой порой в жизни человека. Но когда я, ежась от холода, долгие фронтовые ночи думал о своем детстве, о юности, то не так уж много находил в них светлого и радостного.
С десяти лет, не окончив даже церковно–приходской школы, начал работать. От зари до зари просиживал за ручным станком, ткал волосянку. Работа грязная, тяжелая, скучная. Постоянно хотелось бросить ее, улизнуть на улицу, порезвиться. Мать, возясь у печки, с горечью смотрела на меня. Она и рада была бы отпустить, но в доме дорога была каждая копейка. Не выполню я "урока", значит, на несколько копеек заработаю меньше. А как жить? Семья большая, дети один другого меньше. Трудно прокормить такую ораву. Приходилось терпеть. Я и сам понимал, что не от хорошей жизни заставляют меня работать.
У моего отца, как говорили в селе, были "золотые руки". Пожалуй, невозможно представить себе работу в крестьянском и местечковом быту того времени, за которую бы он не брался. Шесть дней в неделю гнул спину в пуговичной мастерской местного богатея. А то воскресеньям вытачивал челноки для ткацких станков, насаживал косы, ремонтировал телеги, сохи, бороны. И так изо дня в день, с пяти часов утра до позднего вечера. Тем не менее заработок был ничтожный. Его едва хватало на полуголодное существование.
…Невидимые нити воспоминаний тянулись дальше. С грустью думалось о тяжких жизненных испытаниях, с душевной теплотой - о товарищах, особенно о Пашке, моем сельском соседе и закадычном друге.
Нам с Пашкой исполнилось по четырнадцати лет. Пришла пора решать, как жить дальше: продолжать ли ткать дома волосянку или, как отец, на всю жизнь закабалиться в кустарной мастерской богатея–пуговичника? Ни то, ни другое не подходило. Третьим путем для нас, деревенских парней из семей малоземельных крестьян, была работа на фабрике.
Текстильных фабрик в нашей местности, в районе подмосковного городка Егорьевска, уже в то время было не менее десятка. Однако устроиться на них оказалось нелегко. У фабричных ворот всегда стояли толпы жаждущих работы.
Больше месяца мы с приятелем ежедневно выстаивали по нескольку часов у ворот фабрик Бордыгина и Хлудова в Егорьевске. Иногда отправлялись в Барановскую или Хорлово. Но всюду повторялось одно и то же: "Сегодня найма не будет".
Наконец нам посчастливилось, приняли на Бордыгинскую фабрику.
Десять часов продолжался рабочий день. Зарабатывали немного больше двух рублей в неделю. Это был мизерный заработок, но нам он казался целым состоянием.
На зиму пришлось перебираться на жительство поближе к фабрике. Сняли мы с Пашкой в городе "квартиру". За рубль в месяц хозяйка отвела нам место для спанья на полу среди других жильцов и готовила обед: ежедневно по миске "пустых" щей (вода и капуста) и по маленькому, с детский кулачок, горшочку пшенной каши. Маслом кашу заправляли каждый из своей бутылки. Иногда перепадало по кусочку дешевой селедки, а в дни получки мы сами покупали себе по фунту белого хлеба.
Где–то далеко на востоке шла русско–японская война. О ней у нас на фабрике вспоминали не часто. То ли потому, что уж очень далеко было до места боев, то ли по другой какой причине, но поражение царских войск в Маньчжурии мало кого волновало. А может быть, мне просто так казалось по молодости лет.
Прошагал где–то мимо нас по большим городам, крупным промышленным районам и бурный 1905 год. Правда, первые вести о "кровавом воскресенье" в Петербурге всколыхнули было рабочую массу. Поговаривали о необходимости забастовки, но срочно прибывший из Москвы хозяин фабрики упредил выступление. Собрал он старых мастеровых, спросил:
- Чего вы хотите? Зачем вам забастовка?
Старики, не посоветовавшись с остальными рабочими, выставили лишь одно требование - повысить на несколько копеек расценки.
- Что ж, требование правильное, - ответил на это фабрикант, - но мало просите.
С тем и уехал. Рабочие обрадовались было: если сам хозяин признает их правоту, значит, наступают новые времена. Но расценки остались прежние, мастера стали зверствовать еще больше, а через месяц на фабрику прибыла сотня казаков.
Рабочие лишний раз убедились, что хозяйские посулы не стоят ломаного гроша. Многие стали посещать сходки, на которых все громче звучал голос протеста против царского самодержавия. Весной и летом, во время знаменитой Иваново - Вознесенской стачки, к нам несколько раз приезжали ораторы из Орехово - Зуева и Иваново - Вознесенска. Не верьте хозяевам и их прихлебателям, говорили они, сплачивайтесь в одну дружную семью, только в борьбе можно завоевать свободу и счастье, лучшую жизнь; не верьте царскому правительству, оно заодно с фабрикантами.
Мы с Пашкой тоже не раз бывали на сходках. Нравилось, что заканчивались они обычно песнями, среди которых самой ходовой была "Дубинушка". Речи ораторов нас не очень волновали, мы просто не понимали многого из того, о чем они говорили. Даже весть о декабрьском вооруженном восстании в Москве в 1905 году, о баррикадных боях на Пресне мы восприняли тогда как простое бунтарство.
Запомнилась первая в моей жизни забастовка. Работал я тогда на фабрике Яковлева в деревне Цаплино, близ Богородска. Фабричонка небольшая, и, видно, не так уж много приносила дохода хозяину. Поэтому он старался выжать из рабочих все, что только было возможно. Однажды не завезли вовремя хлопок. Несколько дней просидели мы возле машин без работы. Простой был вынужденный, однако оплатить его рабочим даже то самой низшей ставке хозяин наотрез отказался.
Послали к фабриканту делегацию - трех старых ткачей.
- Платить не буду, - заявил хозяин.
Тут–то и внес кто–то предложение - бастовать. Все, как один, разошлись по домам. Забастовка продолжалась недели полторы и достигла цели - хозяин вынужден был оплатить простой. А примерно через месяц многих рабочих уволили как зачинщиков "бунта". В список уволенных почему–то попал и я, хотя никак не мог причислить себя к зачинщикам.
Второй раз довелось участвовать в забастовке в 1911 году, на фабрике Бордыгина в Егорьевске. К тому времени я стал уже квалифицированным рабочим–текстильщиком. Считал себя социалистом, хотя по–прежнему толком не понимал, что это значит. От других рабочих я отличался разве лишь тем, что не пропивал, как многие, получку в трактире, при случае удерживал от пьянства товарищей, особенно семейных, много читал. Особенно полюбились мне Л. Н. Толстой и Н. А. Некрасов. За то, что в свободное время не расставался с книгой, рабочие прозвали меня "скубентом".
На собственном опыте познал я тяготы труда и жизни рабочего класса царской России. И хоть не задумывался всерьез над социальными проблемами, но незаконные штрафы, обман рабочих, обсчеты, вымогательство мастеров, их похотливые приставания к молодым работницам - все это возмущало, вызывало чувство горькой обиды.
Придет ли когда–нибудь конец произволу? Наступит ли такое время, когда хозяева перестанут помыкать рабочими, как скотом? - эти вопросы возникали сами собой.
Мысль о необходимости перемен в жизни фабричных тружеников не оставляла меня ни тогда, когда я сам был рабочим, ни позже, когда в 1912 году стал солдатом. Оставалась она со мной и в окопах, еще более подогреваемая разговорами о возросших трудностях в тылу в связи с войной.