Нельзя не испытывать симпатии к человеку, который так умеет обуздывать свои честолюбивые устремления.
Марко окликнул их, размахивая куском свинины. Они поговорят потом. А пока радость и теплота были еще слишком сильны в них. Марко звал их к костру и дружески улыбался. Они присоединились к кольцу у костра и ели нежную жареную свинину, а кругом все говорили хором, перебивая друг друга. Нельзя не относиться с симпатией к людям, которые с такой свободой высказывают все, что у них на душе. И ведь они имеют право радоваться. Разве они не доказали вновь, что их родная земля принадлежит им? Что она свободна? И к черту то, что начнется завтра.
Марко подошел к нему и стиснул в объятиях так, что он чуть не подавился свининой.
- Что я тебе говорил, Бора? Не кормишь ты Николу. Посмотри, он у тебя совсем отощал. Как же это ты, Бора?
- Да просто он от роду худой, - заспорил Бора, морща крючковатый нос и подмигивая. - Бедный англичанин, худой как щепка. Они там у себя совсем ничего не едят.
- Да неужели? - закричал Марко. - Ты мне вот что скажи, Бора, ты умеешь думать о чем-нибудь, кроме еды?
- Ты бы посмотрел, Марко, каким я раньше был! В нашем краю прежде было все что угодно. Еда, Марко. И какая еда! И вино. Вот спроси Станко.
- Э-эй, Бора, ты же был самый тощий человек на всей Плаве Горе…
- Самый жирный? Не был я жирным. Я был сильным. Не то что теперь, когда я беден и слаб.
- У тебя партизанская хворь, Бора, - захохотал Марко. - Не можешь спать, не можешь есть, не можешь ходить, не можешь… ладно уж, не стану говорить него! - Он схватил Тома за лацкан мундира. - Молодому человеку такие слова слушать не годится! - Он пнул ногой в угли, и над ними заклубился дым. - Ну а эта свинья? Откуда она у вас? Разве вы не знаете, что имущество местного населения трогать запрещается?
- Это свинья усташей. Фашистская свинья, - пробурчал Станко, оправдываясь. - Она не из наших.
- А! - крикнул Марко. - Не верю я этому!
- Ей-богу, Марко, вот спроси у Милована. Эй, Милован, расскажи Марко, как ты добыл эту свинью.
- Я ходил вниз и забрал ее, Станко. Ты же знаешь. В Емельяновом Дворе. Вчера. Прямо у них под носом.
- Ого-го-го! - загремел Марко. - Нет, вы послушайте его! Он взял в плен свинью. Фашистскую свинью! Матерь божья, чем мы не вояки? - Марко снова захохотал, просто потому, что все они тут были товарищами. И они захохотали вместе с ним. Он обошел костер, расталкивая их - невысокий человек, в чьем щуплом, больном теле кипела и рвалась наружу неуемная энергия, - и ухватил Милована за куртку. - Поклянись мне! Поклянись!
- Клянусь тебе, Марко. Она была заперта у них в сарае. Мне рассказал староста в Сушаце.
- Ну да! Староста рассказал тебе про свинью, чтобы ты выручил ее для их деревни, верно? Ведь верно? А ты забрал свинью и притащил ее прямо сюда, верно?
- Марко, нам нечего было есть. Марко оттолкнул его.
- Бандиты. Если вы еще раз такое сделаете, я вас расстреляю. - Но радость минуты пересилила: лукаво скосившись на Корнуэлла, который стоял чуть в стороне и не ел, он снова весело закричал: - Но это хорошая свинья, капитан, ведь верно? А принципы - это еще не все, ведь так? Можете вы выиграть войну одними принципами? Нет, дорогой капитан, этого вы никак не можете, даже вы! То есть если у вас нет для этого танковой армии. Но и тогда… - Он стремительно нагнулся к костру, отрезал внушительный кусок от окорока и поднес его Корнуэллу на кончике ножа. - Вот, капитан! Ешьте и грейтесь, пока можете. Весна наступает, но не она одна.
Том подвинулся, давая Корнуэллу место у костра. Корнуэллу обязательно надо было ждать, чтобы его пригласили. Свинья ведь их, а не его. Они сами ее добыли. Без его помощи. И без помощи могучих армий и денежных мешков за морем, без помощи знамен и славы, осеняющих Италию к Африку. Он будет ждать, чтобы его пригласили. Почти три месяца ни один самолет не прилетал, чтобы сбросить контейнер с припасами на Главицу или где-нибудь еще в границах кружка, помеченного "кап. Корнуэлл" на картах в планшетах, хранящихся в комнатах с табличками "Вход воспрещен. Постучите и ждите". Том со злостью, но и с некоторой гордостью смотрел, как Корнуэлл неторопливо, чопорно шагает по ломкому дерну Главицы к костру: делегация, принимающая условия, - англичанин, напряженно щурящий глаза на узком загорелом лице, неловкий в каждом движении. Все они смотрели на него. Том поежился от смущения. Станко толкнул Бору.
- Подвинь-ка задницу!
Бора стал боком, освобождая место.
- Ешьте, капитан, не стесняйтесь. Свинина хорошая.
Голос Марко прозвучал в тихом воздухе, как выстрел:
- Видите, капитан? Каждый кулик свое болото хвалит. Черт подери, это наш пруд, понимаете? Наша Плава Гора, наши люди. Что о них подумает эта женщина, как, по-вашему?
- Еще и женщина? - спросил Бора. - О ней раньше ничего не говорили.
- Отец и дочь, вот так. А они согласятся, капитан? Как, по-вашему?
- Должны согласиться, - вмешался Том.
- Вы о чем, Том?
- А вот… - Том порылся во внутреннем кармане и вытащил листок. - Ни одна группа не переврана. - Он прочел вслух: - "Необходимо переправить Андраши всей возможной быстротой вопрос первостепенной военной важности…"
Корнуэлл предостерегающе положил руку ему на локоть, а Марко сказал:
- Конспирация. И правильно. Поговорим об этом потом.
Корнуэлл схватил листок и, читая радиограмму про себя, удовлетворенно сжал губы.
Через полчаса они готовы были ехать. Станко отрезал каждому из них по куску свинины. Аккуратно одетый в горскую куртку из коричневого сукна, почти белые штаны из толстой шерсти, несколько пар чулок и сандалии с задранными носами, Станко провожал их по всем правилам. Он попрощался с каждым по отдельности, торжественно и обстоятельно - тихий пожилой человек, пожалуй, много старше даже Марко, Боры или Слободана, командира их отряда, крестьянин, принадлежащий к уже ушедшему поколению, и все-таки их человек во всем и всецело.
- Будь здоров, Никола.
- Спасибо, Станко. Будь и ты здоров.
И тем не менее неопровержимым и незабытым оставался факт, что совсем скоро должно произойти что-то скверное. И, простившись с Томом, Станко остановился перед Марко. Он как будто на миг спустился на землю и осторожно ощупывал зыбкую почву, выискивая грани вероятности. Том смотрел, как Станко, подбирая слова, стоит перед Марко.
И Станко спросил, словно просто так:
- Когда должно начаться новое наступление, Марко? Что они говорят?
- Никто ничего не говорит. Но скоро. Оно скоро начнется.
- Завтра?
- Откуда я знаю? В Митровицу прибыли новые части из других секторов. Говорят, что все главные посты вокруг Плавы Горы уже получили подкрепление. - Марко пожал плечами. - Как тогда, в октябре.
- Значит, дело будет серьезное.
Все молчали. "Серьезное" - не слишком ли тяжело он наступил на зыбкую почву? Допустимо ли это слово? Позволительно ли оно? Марко еще раз пожал плечами, и в длящемся молчании все они нащупывали грани того, что должно было вскоре произойти.
И снова заговорил Станко:
- Я уйду с Главицы куда-нибудь повыше. - Он мотнул головой. - На Венац.
- Но посланные из отряда будут искать тебя тут.
- Я оставлю человека. Для связи. Марко повернулся к Корнуэллу:
- Пусть уходит, капитан? Ведь самолета не будет?
Корнуэлл ответил без всякого выражения:
- Нет, самолёта не будет. Или у вас есть другие сведения, Том?
Том покачал головой. В радиограмме о самолетах не было ни слова, но говорить об этом он не хотел. Веселое утро кончилось, вернулся страх. Даже сытость противно давила на желудок - слишком уж он навалился на еду.
Он услышал, как Марко сказал:
- Хорошо, Станко, уходи. Сегодня вечером. Только пошли кого-нибудь в отряд, чтобы там знали. - Он мучительно икнул: ему не надо было есть свинину, но ведь человек не может совсем ничего не есть.
- Где сейчас отряд?
- Над Липшином. По крайней мере вчера он был там.
- Я пошлю туда кого-нибудь, - сказал Станко.
- И поскорее. Над Липшином будет ждать связной. Во всяком случае, до завтра. А уж потом… - Марко замолчал и начал отвязывать повод своего коня.
Том пошел за Борой к лошадям. Во всем этом, если взглянуть на вещи так, как глядел на них он, было нелепое, безумное отсутствие всякой меры. Старик Станко и его не смыкающая глаз десятка ждут на Главице самолета, который не прилетит, который наверняка даже не вылетит, а внизу враг накапливает свои сотни, свои тысячи, чтобы бросить их на Плаву Гору, прочесать ее из конца в конец, куст за кустом, прощупать самую землю, не прячутся ли там люди, и целыми днями, а то и неделями стрелять и стрелять из винтовок и автоматов. И тем не менее все это время… да-да, человеческая правда будет за Станко, за его десяткой и за горсткой других таких же крохотных истерзанных групп. И когда наступление кончится, эти группы снова выйдут на свет дня, погребут своих убитых - если сумеют их найти - и начнут все сначала. Именно в такие минуты его охватывала острая тоска по дурацкому чувству локтя, которое все-таки есть у больших батальонов.
Но не так уж часто. Как ни странно, не так уж часто. В этом безумии таился соблазн, который подтачивал - в последнее время подтачивал - его здравый смысл. Он боролся с ним, помня прошлое, не в силах забыть прошлое, но соблазн этот разрушал, долбил и подкапывался, как прибой, подмывающий обрыв. В один прекрасный день все это проклятое нагромождение рухнет в море, И тогда он поселится тут, хотя бы у Станко, будет делать вино, разводить свиней и, может быть, натурализуется: "Я принадлежу миру, присоединяйтесь к нам, вода чудесна". А, какая чушь! Он слушал, как Станко произносит церемонные слова прощания, которые по обычаю положено говорить, когда должно случиться что-то плохое. Он вспомнил, как они в последний раз приняли на Главице груз, сброшенный с самолетов, - давным-давно, в начале зимы, сразу после того, как кончилось октябрьское наступление и выпал глубокий снег.
Самолетов никто не ждал - даже Корнуэлл. И собственно говоря, в те дни им было не до самолетов. Они еще не пришли в себя после наступления. Потеряли связь друг с другом. Не успели ни подсчитать потери, ни покончить со слухами о полном разгроме.
Самолеты прилетели в звездную ночь перед самой полночью. Они сделали два круга - их навигационные огни прочерчивали небо, как маленькие кометы, неопровержимо доказывая всему Сриему, друзьям и врагам, что осеннее наступление потерпело неудачу и ничто не изменилось, - а Станко и его десятка бросились как одержимые зажигать сигнальные костры. И самолеты сбросили девятнадцать контейнеров на парашютах и десятка полтора мешков с сапогами и обмундированием, которые глухо шлепались на землю - блям-блям-блям. Летчики не торопились и по очереди заходили на снижение, чтобы сбросить свой груз, а затем по широкой дуге самолеты исчезли один за другим в темноте, над равниной, где затаился и тоже следил за ними враг.
И тогда долбящий прибой смыл целые утесы здравого смысла. В эти минуты здравый смысл был лишним. Даже Слободан извлек слова признательности из недр глубочайшего своего убеждения, что ничего хорошего присутствие Корнуэлла им не принесет, да и ничто другое тоже. "Так, значит, вы решили, что мы этого стоим. Что ж, лучше поздно, чем никогда".
"Нет-нет, товарищ командир, они же знают, что мы никогда не сдадимся, даже если…" Пожалуй, к лучшему, что Станко ответил за Корнуэлла. Хотя все это было вовсе не так, подумал Том тогда же (что и подтвердилось в дальнейшем): ведь самолеты наверняка прилетели по какой-то случайности - то ли просто оказались под рукой, то ли кто-то что-то где-то напутал. Тем не менее, как ни странно, ему хотелось поверить, он даже надеялся, что Корнуэлл тоже поверит. И Корнуэлл поверил. "Видите, Том, и у них бывают светлые минуты. Они поняли, как важно для поднятия духа послать самолеты именно тогда, когда считалось, что мы все убиты. Надо отправить им благодарственную радиограмму". На следующий день база ответила, что произошла ошибка - самолеты должны были лететь совсем в другое место. Но он не показал Корнуэллу этого ответа, он попросту скрыл его. В этом тоже был повинен долбящий прибой.
Садясь на лошадь, он подумал, что ему надо бы крепче держать себя в руках. В чем-то он теряет контроль над собой.
Они тесной кучкой ехали по заиндевелому дерну Главицы - Марко и Корнуэлл, двое ординарцев, Бора и он. Когда они повернули на восток, справа в прозрачной ясности открылась ширь зимнего Сриема. Были видны даже крыши Митровицы. В десяти милях отсюда, там, где тонкие пальцы фабричных труб устремлялись к морозному небу, в эту минуту на железнодорожной станции, забитой техникой и снаряжением, выгружались войска и царила шумная суматоха. Тощие пальцы тянулись к небу, пальцы скелета… Он метнулся прочь от этого давнего кошмара и в последний раз посмотрел через плечо на главицкую десятку. Они заметили его движение, и кто-то помахал ему, кто-то один, а потом и все остальные - никчемная кучка из пяти человек возле могучего дерева, которые ждут, что будет дальше, ждут в одиночестве. Никчемная? А разве у них нет их великого убеждения, их веры в свое назначение, в свой долг перед миром? Да, она у них есть, и тем лучше, потому что им больше не на что опереться, потому что ничего другого у них нет - ни приказов командования, ни организованного неумолимого распорядка, ни даже возможности идти в ногу с тем, кто идет впереди. Ничего, кроме внутреннего убеждения. Ничего, кроме того ощущения цели, которым жил и Уилл Рейлтон, и еще многие, кого он когда-то знал, той слепой убежденности, которая раздражала, но оказывалась очень полезной в подобном положении. Полезной, если ты был способен проникнуться ею, уверовать в нее, не давать ей угаснуть. Если ты был на это способен. Если ты был способен так себя обманывать.
Иначе оставались слова, и призывы, и государственные гимны, и упоминания в приказе, и даже медали, и благосклонные взгляды порядочных девушек, предлагающих свое девство, как билет в царствие небесное, в царствие небесное ревностного служаки, где есть все, что положено: и прекрасная карьера, и гарантированное счастье для всех героев. Но если тебе не нужно ни то, ни другое - ни эти нежные обещания, ни это царствие небесное, - ты остаешься с ничтожно малым. Но зато оно реально, на него можно опереться, можно спрятать в себе и знать, что оно будет с тобой и наутро. Ты остаешься с очень простой, очень четкой и ясной задачей: просуществовать, просуществовать как можно пристойнее, просуществовать и выдержать до конца и остаться - если ты сумеешь, если тебе позволят - живым и более или менее невредимым. Вот то горючее, на котором работают армии, как бы торжественно ни гремели гимны, и без этого горючего успех невозможен. Тут, в самой сути вопроса, песня была той же, всегда одной и той же - неважно, какие в ней пелись слова.
Вершина Главицы осталась позади, они вслед за Марко, скользя, спустились по глинистому восточному склону, крикнули "свои!" спрятанному там часовому и вскоре были уже на тропе, по которой он ехал с Борой на заре. Он почувствовал, как тяжело и упорно заработали лопатки его лошади, когда она начала взбираться по крутому подъему на Венац.
У подножья Корнуэлл подождал его, и теперь они ехали рядом, покачиваясь в седлах, примиренные, готовые разговаривать.
- Рассказывайте ваши новости, Том. А потом я расскажу мои.
- Только Андраши, и больше ничего. Вы же читали радиограмму. Были еще две - все о том же. Им не терпится, чтобы вы отправили его к ним. Даже обещают прислать самолет.
- Так прямо и передали?
- Я же вам говорю! - Он встретил взгляд Корнуэлла, внезапно ставший враждебным, и разозлился. - Им, наверное, кажется, что вы сидите тут сложа руки. Был даже запрос, можно ли ожидать Андраши на этой неделе. То есть теперь уже на прошлой.
Неожиданно Корнуэлл улыбнулся.
- Кажется, они проснулись, - сказал он. - Наконец-то. Ну а у вас все в порядке?
- Нормально.
Крутой подъем кончился. Он начал думать о Корнуэлле. Да, ты из порядочных, только в голове у тебя не все дома. Тебе приспичило сделать что-то выдающееся. И ничто другое тебя не интересует. Даже медали и девушки тебе ни к чему, а только сумасшедшая твоя идейка. А потому с тобой шутки плохи… Да, ты опасен, как бомба с часовым механизмом. И ты вот-вот взорвешься. А твоя милая старая мамочка долгие одинокие годы будет пить чай с тартинками, сидя в кресле на ухоженном газоне и глядя на твою фотографию - ту, на которой ты снят перед отъездом из Каира: аккуратно причесанные волосы, новая форма и лицо двадцатипятилетнего джентльмена, безупречно хладнокровное и корректное - нос, правда, коротковат, и выражение чуть-чуть наивное, а вообще-то воплощение порядочности, высочайшей порядочности и чистоты. И она будет в летние вечера показывать эту фотографию детям твоей сестры - если, конечно, у тебя есть сестра. Но Корнуэллу он сказал, и вполне искренне: "А знаете, я рад вас видеть". Каждый человек несет бремя собственного риска. И у него это Корнуэлл.
Он смотрел на тупые бурые уши своей лошади, слушал Корнуэлла и думал о том, как главицкая десятка ждет и смотрит на торчащие в отдалении трубы Митровицы, зловещие и близкие. Он думал о долгих проведенных вместе ночах, о ледяном ветре, о кромешном мраке и о зимнем снежном безмолвии. Милай, Милован, Станко - когда еще будут подобные им? Задавать этот вопрос не имело смысла. Да никто его и не станет задавать. Они там и ждут того, что должно произойти. Сегодня ночью они заберутся в глухую чащу на Венаце и будут ждать там. Они уже ждали так. И будут ждать еще. Все это уже бывало прежде. Он устало сгорбился в седле.
Корнуэлл объяснял:
- … а потому мне придется немедленно вернуться на тот берег.
Все, что Корнуэлл говорил раньше, он прослушал.
- И пожалуй, вам лучше будет поехать со мной. Раз приемник работает.
Он понял не сразу, все еще какой-то частью сознания сосредоточенно и спокойно следя за тупыми бурыми ушами, чуть наклоненными вперед. Теперь хотя бы ясно, что должно произойти - во всяком случае с ним.