- Тебя ищет весь ночь… Кайшлык! Бэле! Абтраган! - в крайнем волнении снова сдавленно повторил он, я знал, что по-казахски эти слова означают "несчастье", "беда", и понял по его негромкому разговору, что он звонит от дневального из коридора и не хочет, чтобы его услышали.
- Махамбет, что случилось?! - обеспокоенно закричал я. - Скажи толком!
- Калиничев… Лисенков… уже нет… - с отчаянием в голосе сообщил он, мне показалось, что он сейчас заплачет. - Васа, я ничего не мог! Базовский и Прищепа… тоже… Приезжай!
Спустя каких-нибудь пять минут я гнал на мотоцикле в роту, оглашая перед каждым перекрестком улочки спящего городка пронзительными сигналами.
Было ясно: в роте случилась беда. Я лихорадочно соображал, что там могло произойти?.. Как я понял, Калиничев и Лисенков были уже арестованы, их, очевидно, забрала прокуратура или контрразведка… За что?!. Я терялся в догадках. А Прищепа и Базовский?.. Почему Махамбет сказал о них "тоже"?.. Все четверо были настолько разные люди - что их могло объединить, какое "ча-пэ"?.. Двух моих подчиненных арестовали, еще двое - Прищепа и Базовский - тоже, как я понял, оказались причастными, остальных допрашивали. Что бы там ни случилось - даже в мое отсутствие! - как командир роты, я за все отвечал, и в любом случае впереди меня ждали неприятности и позорная огласка произошедшего на всю дивизию.
Только теперь меня наконец осенило - Лисенков! Вот перед кем ночью на обратном пути я испытывал чувство вины, именно он был причиной непонятного, подсознательного беспокойства, мучившего меня всю дорогу, именно перед ним я испытывал чувство вины.
Я вспомнил вчерашний праздничный обед в роте и мой с ним разговор, и его неожиданное откровение, обнажившее для меня его полное одиночество, и как, чтобы скрыть слезы, он опустил голову и натягивал на глаза свою нелепую темно-зеленую фуражку, и его просьбу остаться, не уезжать, и высказанное им убеждение, что и теперь, с пятью орденами и многими медалями, он для всех в роте по-прежнему останется "обезьяной". Теперь, после вчерашнего вечера, я его прекрасно понимал: очевидно, он все время испытывал отчужденность, подобную той, какую я ощутил на дне рождения Аделины. Только я испытал это чувство и пережил в течение двухтрех часов, а он - постоянно.
На площадке перед входом в здание, где размещалась рота, стояли три трофейных машины "опель-кадет".
Я подрулил к входу, подъехав, выключил мотор. На скамье у клумбы сидели человек восемь из моей роты, трое - лейтенант Торчков, Сторожук и Махамбет - сидели прямо на ступеньках крыльца. При моем появлении все поднялись, хотя команду никто не подавал.
- Торчков! - позвал я.
Он побежал ко мне, и одно это должно было меня насторожить: он был в роте всего две недели, был леноват, медлителен и ко всему равнодушен.
- Что случилось? - нетерпеливо спросил я, когда он приблизился.
- Отравление спиртом, - сказал он, вытягиваясь, в его лице и в голосе я ощутил виноватость. - Лисенков и Калиничев насмерть… Прищепа и Базовский ослепли…
Это было настолько неожиданно и так ошеломило меня, что я потерял дар речи и буквально онемел. По дороге сюда мысленно, в голове я перебрал с десяток вариантов чрезвычайных происшествий: и воровство, и угон автомашины с аварией, наездом или другими последствиями, и ограбление какого-нибудь трофейного продовольственного склада или гражданских немцев, и вооруженное столкновение с комендантским патрулем или военнослужащими опергруппы НКВД, и пьяную драку с тяжелыми повреждениями или даже с убийством, и, наконец, изнасилование - по пьянке, потеряв рассудок, всякое могли натворить, но мысль об отравлении алкоголем мне ни разу в голову не пришла. Я даже вообразил себе несчастный случай с трофейной миной или фаустпатроном.
Подъехавший вслед за мной Арнаутов, по-видимому как и я, только утром узнавший о чрезвычайном происшествии, невыспавший- ся, хмурый, взглянул на меня и со вздохом удрученно сказал:
- Эх, Россия-матушка! - и скороговоркой, сквозь зубы, чтобы никто не услышал, добавил, - Василий, напирай на то, что все тобой было сделано по Уставу… В Левендорф приезжал на встречу с подполковником Бочковым… Из гостей, если будут спрашивать, назови Сусанну и Галину Васильевну, о встрече этой ночью с Булаховским - ни слова… В остальном - полная отрицаловка: был, уехал, ничего не знал.
Я не мог понять и поспешно соображал, почему о Сусанне можно рассказать, а об Аделине, Натали и Матрене Павловне не требовалось? Какая связь?
В это время за моей спиной раздался окрик: "Федотов!" и, обо- ротясь, я увидел в проеме большого окна учебного класса на втором этаже начхима дивизии майора Торопецкого, точнее его строгое лицо. Он курил и жестами подзывал нас:
- Заходите!
Набрав побольше воздуха в грудь, я переступил порог, громко и четко доложил:
- Командир пятьдесят шестой отдельной разведроты старший лейтенант Федотов!
В комнате за столом сидели пятеро старших офицеров, я всех их знал: дознаватели майоры Щелкин и Торопецкий, инструктор политотдела корпуса майор Дышельман, капитан контрразведки дивизии Малышев и в центре - прокурор дивизии майор Булаховский, с которым я несколько часов тому назад расстался. Все с пристальным вниманием уставились на меня.
По тому, сколько набежало дивизионного и корпусного начальства и нескрываемой обеспокоенности Арнаутова, я предположил, что происшествию придано особое значение. Из отрывочных разговоров и сообщений я понял, что об отравлении в роте еще ночью было доложено командиру корпуса - старика специально разбудили для этого, и он приказал провести тщательное параллельное расследование и утром доложить ему о результатах, отчего все теперь и крутилось с четвертой максимальной скоростью.
- Хорошо, что не доставили под конвоем, - с ходу огорошил меня Щелкин и спросил: - Где вы находились, Федотов, после пятнадцати часов двадцать шестого мая?
Я не считал себя большим психологом, но понимал, что их всех подняли ночью, они не выспались и были злы, раздражены, но устранить это я не мог.
- В Левендорфе… на встрече с подполковником Алексеем Семеновичем Бочковым, однополчанином моего друга старшего лейтенанта Новикова, отмечали победу и новое назначение подполковника.
- О подполковнике - не надо, - прервал меня Дышельман, инструктор политотдела корпуса по кличке "Соловей", - при чем здесь подполковник? Заруби себе на носу, Федотов, подполковник ни в чем не виноват и ты не прикрывайся его именем!
У меня заныло под ложечкой: я понял, что меня сейчас начнут распинать, уже заранее сделали виноватым, но в чем? Что конкретно мне стараются вчинить, я пока никак не врубаюсь.
- Все-таки, где вы находились, Федотов, до четырех часов утра? - повторно задал вопрос Щелкин.
- В Левендорфе…
- Да, немногословно…
Я убито молчал и плохо соображал, что от меня хотят услышать, и автоматически отвечал на последовавшие затем вопросы:
- В Действующей армии с какого времени?
- С сорок третьего.
- Так, - записывая в блокнот, произнес Щелкин.
- Из близких кто погиб?
- Отец, командир батальона, в сорок первом…
Булаховский, не взглянув даже на меня, произнес:
- Здесь все знают, кто такой Федотов и что в дивизии и в корпусе он на хорошем счету. Боевой офицер. Не надо биографии, это все есть в анкете и его послужном списке. Ближе к делу…
- Чем занимались ночью в Левендорфе? - и, так как я молчал, продолжил, - О чем молчим? Может у вас плохо со слухом?
- Абзац!
- Как это понимать - абзац? Что такое "абзац"? - раздраженно спросил майор Дышельман.
- С красной строки все придется начать, - объясняю я. - И долгодолго отписывать мелким почерком.
- Насчет чего отписываться?
- Видела ли ваша бабушка сны, а если не видела, то почему. И по всем остальным вопросам.
- Тебе, Федотов, не дано права нам указывать. Ты разводы не разводи. Обвалялся - и стой! Твое дело телячье - правдиво отвечать. Ты имеешь право мыслить, а не высказывать свои мысли вслух, - зло оборвал меня майор. - Вижу тебя, как голого. Даже понимаю, чем ты дышишь и какой ноздрей сопишь!
- А я мыслю так, как написано в приказах и газетах, - с не меньшей злостью парировал я.
- Он еще и огрызается, щенок! Ты, Федотов, затылком к Уставу повернулся, тебя, я вижу, как следует еще жареный петух не клевал, но при таком отношении к делу - это не за горами, - пообещал Дышельман и вдруг неожиданно, ни с того, ни с сего, спросил, - откуда у тебя такая фуражка?
И так как я не отвечал, даже не смотрел в его сторону, он требовательно сказал:
- Щелкин, допроси его, где он взял эту фуражку?
- Нормальная табельная фуражка, - посмотрев на меня, улыбнулся Щелкин. - В мирное время такая положена в пехоте даже взводному. А он - командир роты.
- В корпусе не каждый полковник имеет такую фуражку, а он, щенок желторотый и разгильдяй, разложивший роту, - щеголяет! Я ему не то что взвода, отделения бы не доверил! - брызгая слюной, с ненавистью выпалил Дышельман.
- Это не имеет отношения к делу, - спокойно заметил Щелкин.
За что он меня так не любил? Его неприязнь я ощутил и запомнил с первой встречи более полутора лет назад под Обоянью, когда мы взяли немецкую траншею и в блиндаже, развороченном противотанковой гранатой, при виде двух трупов, превращенных в бесформенные куски мяса, меня рвало, и он, тогда еще старший лейтенант, агитатор полка, прибежал и отчитывал меня при бойцах и ругал за то, что перед атакой во взводе не написали боевой листок, хотя немецкую траншею мы взяли и без листка. Я ведь был уверен, что в сложной обстановке настоящий офицер должен действовать так, как ему подсказывают его честь, совесть и долг перед Отечеством. Тогда, после первого в моей жизни всего лишь часового боя, во взводе из тридцати пяти человек осталось только девять. Меня выворачивало от крови, вида разбросанных по окопу кишок, а он стоял рядом и кричал…
Я был теперь не гот, совсем другой, понимал, что он хотел бы забыть то, что ему было не выгодно помнить, и заранее решил, что поставлю его на место и дам ему понять, что такое достоинство русского офицера, как только он опять заговорит или начнет драть глотку.
- Есть серьезные подозрения, что Федотов сожительствует с немкой в Левендорфе, а это уже факт, граничащий с изменой Родине и воинскому долгу. Политическую оценку своему поведению даешь? - не повышая голоса, но с явной угрозой спросил Дышельман.
- Какое сожительство? Он еще не разговленный, слово офицера! - не выдержав, воскликнул Арнаутов.
Я покраснел до кончиков ушей и мысленно поблагодарил Арнаутова, единственного человека в этой комнате, попытавшегося хоть как-то меня защитить: он мгновенно оценил опасность, таящуюся в последних словах Дышельмана. В комнате повисло гнетущее молчание.
- Ни проверить, ни опровергнуть это мы не можем, - сказал Малышев и вдруг резким тоном произнес, - а вас, капитан, не спрашивают, вы и не подмахивайте!
Кошмар на ножках! Бредятина! Я был ошарашен, чувствуя, как пот выступает под мышками, у меня перехватило дыхание и сбилось мышление: какая немка?.. откуда он это взял?.. Ну, гад, что он мне пытается клеить? Но внутренний голос мне кричал: "По тормозам!"
Предотвращению связей с немками на прошлой неделе в дивизионной газете была посвящена целая страница, причем наверху крупным жирным шрифтом было напечатано: "Половые связи с немками это - сифилис и триппер, это - измена Родине!"
Так что Дышельман настойчиво пытался накинуть удавку мне на шею, а это тянуло если не на "Валентину", то "на всю портянку", то есть на десять лет.
- Федотов, подготовь характеристики на командира взвода… - Щелкин, сделав паузу, в очередной раз заглянул в бумаги, - Шишлина, на Лисенкова, Калиничева, Базовского и Прищепу.
- Шишлин в роте всего две недели. Что я могу написать?
- Правду и только правду, - наставительно сказал Щелкин. - Не позже, чем через час принесешь мне пять характеристик. Иди, Федотов! Чтоб на полусогнутых - живо! Но из расположения роты никуда не отлучайся. И не вздумай крутить жопой и обрабатывать подчиненных, не вздумай их подговаривать, чтобы изменили показания.
Последнее предупреждение мне, как офицеру, представилось оскорбительным, но я не успел ничего ответить: в этот момент за окном послышался шум подъехавшей машины, и Торопецкий, посмотрев в окно, сообщил:
- Елагин…
Арнаутов мгновенно поднялся и, прихрамывая, выскочил из комнаты ему навстречу.
Елагин, войдя в комнату и даже не поздоровавшись, обвел тяжелым взглядом всех присутствующих и с мрачным видом сел на единственный свободный стул, и я, прокачав ситуацию, понял, что Астапыча не будет. Но почему ему не доложили?
Прокурор дивизии майор Булаховский сидел по центру стола, ни разу не взглянув ни на появившегося Елагина, ни на меня, и, не поднимая головы, быстро просматривал листы протоколов допросов, переворачивая, откладывал их влево и, пробежав глазами последний, проговорил:
- Ну, ладушки, - он повернулся к капитану Малышеву. - А что думает контрразведка?
- Как вам сказать… - начал Малышев.
- По-русски.
- Тут сплошные грубейшие… я бы даже сказал безобразные нарушения, которые и привели к отравлению… Виновные - прежде всего, начальник ВэТээС капитан Кудельков… Метиловый спирт, как и все трофейные алкогольные жидкости, должен храниться в закрытом помещении, под замком, в опечатанном состоянии, а его, несмотря на неоднократные приказы и запрещения, держали на открытой площадке. Имеющаяся на бочонке надпись на немецком языке - "Осторожно - яд!" - обязательно должна была быть продублирована крупными буквами по-русски масляной или другой несмываемой краской, затаренный антифриз должен маркироваться: "Антифриз - яд!", но это не было сделано… К трофейным спиртосодержащим жидкостям личный состав караула не должен иметь никакого доступа, однако он, сменившись, прихватывает стокилограммовый бочонок и увозит его в роту… Капитан Кудельков видел это, но не воспрепятствовал хищению и увозу бочонка, даже не поинтересовался его содержимым, хотя без труда можно было установить, что жидкость ядовита. После обеда, когда старшина Махамбетов разбудил Шишлина и доложил о привезенном в роту бочонке, и что из него какое-то количество спирта уже успели отлить, Шишлин, вместо того, чтобы принять решительные меры и немедленно провести в казарме и во всех других помещениях роты поголовный обыск с целью изъятия метилового спирта, узнав, что старшина Махамбетов расстрелял бочонок, успокоился и продолжал спать… Командир роты старший лейтенант Федотов был откомандирован на отборочный строевой смотр в корпус и, если бы не появился в роте, мог вообще остаться как бы в стороне. Однако, примерно к двенадцати часам, Федотов возвратился в роту, чтобы, как он объясняет, принять участие в праздничном обеде. Ему сразу же доложили, что положенные по случаю юбилея дивизии сто граммов водки на человека роте не выдали, и ничего не сообщили, то есть скрыли от него привоз караулом злополучного бочонка с трофейным спиртом и якобы его последующую ликвидацию. Вместо того, чтобы в оставшийся до обеда час добиться получения положенных четырех килограммов водки, Федотов самолично принимает решение выставить на стол десять бутылок сухого мозельского вина, тем самым сознательно способствовал спаиванию бойцов.
- Должен всех разочаровать, кто не знает: крепость этого вина всего одиннадцать градусов, и по количеству меньше двухсот граммов на человека, для бойцов это все равно, что слону дробина, - до того сидевший молча и внимательно слушавший Малышева, пояснил Елагин и добавил: - Категорически возражаю, что этой кислятиной можно "спаивать солдат".
- Вот эти дробины, товарищ майор, и явились пусковым механизмом всего последующего. Люди до первого марта привыкли получать по сто граммов водки, получали они ее и весь март на плацдарме, чем достигалась определенная степень опьянения. Конечно, стаканом сухого вина ее не достигнешь, и поэтому у многих возникла потребность добавить. Результаты известны: отравление произошло вследствие переупотребления алкоголя, как установлено, метилового спирта.
- Ловко все придумано, - усмехнулся Елагин, - В дивизии в нарушение приказа Наркома не выдали в день юбилея к обеду водку, а виноват командир роты.
- Вы получили мою записку? - обратился Щелкин к Елагину.
- Записки только девушкам пишут, а я получил распоряжение и обязан был его выполнить и явиться сюда.
- Почему своевременно не доложили о "чепе" в полку?
- Так вы же сами и расстарались, через голову комдива сразу ночью донесли в корпус, раззвонив во все колокола - вот вас здесь сколько собралось! Кроме комдива, которого вы же и проигнорировали, кому по табелю мы обязаны доносить?
- Согласно приказу двести три о массовом отравлении сообщается…
- Какое "массовое" отравление?! - запротестовал Елагин. - Два человека - это что, уже массовое?!
- Два человека умерли, - не повышая голоса, невозмутимо продолжал Щелкин, - а отравились и были доставлены в госпиталь четверо. Ну, если вас это больше устраивает, назовем отравление не массовым, а групповым… Это, опять же, пункт тринадцатый приказа двести три. По табелю необходимо немедленно доложить: начальнику Главупраформа Красной Армии, Военному Совету, прокуратуре и контрразведке фронта, - загибая на руке пальцы, перечислял он, - Военному Совету, прокуратуре и контрразведке армии, командиру корпуса и начальнику отдела контрразведки. Девять адресов… Это минимум!
- Это упущения идейно-воспитательной работы и, как результат, - распущенность. Командир роты в праздничный день части оставляет розу, чтобы переспать с немкой, как уверяет нас майор Дышельман, его подчиненные, несмотря на бесконечные категорические приказы и запрещения, употребляют в качестве алкогольного напитка трофейную спиртоподобную жидкость, - заявляет капитан Малышев…
- Что вы мне мозги мылите? - возмущается Елагин. - Вы офицер советской контрразведки, а ваше предположение удивительно своей непатриотичностью, - говорит он Малышеву. - Лично я убежден, что если русский офицер переспал с немкой, то он ее завербовал, а не она его.
Я вижу, как все, кроме Малышева, смеются.
- Допустим, что так, - не теряется Малышев, - но почему он не хочет назвать ее?
- И насчет последнего награждения Лисенкова командир корпуса и начальник политотдела сомневались, но командование дивизии настояло и продавило свое представление, хотя знало, что Лисенков неоднократно судим, - вставляет Дышельман.