- С некоторых пор... - ответил Устин Адамович, и Эдик посчитал неудобным расспрашивать его. А когда Эдик собрался уходить, он увидел на стене кабинета портрет молодой красивой женщины в черной рамке.
Вышли на крыльцо. Устин Адамович протянул Эдику руку:
- Один, брат, я остался. Такого друга мне больше не найти... А ты работай и работай. Поставь это целью всей своей жизни, Только тогда сможешь чего-нибудь добиться...
Стихотворение Эдика было напечатано на первой колонке рабфаковской литературной стенной газеты. Эдик словно невзначай несколько раз проходил мимо, чтобы посмотреть, читают ли студенты его первое в жизни произведение.
В институте же пока никто не знал, что Эдик пишет стихи, и он молчал об этом, занося в свою заветную общую тетрадь все новые строки...
Была у Эдика еще, и вторая тайна, о которой ничего не знал Иван.
Однажды со Шпаковским они ставили радиоточку в глухом заброшенном переулке, утопающем в непролазной грязи. Пройти можно было только вдоль забора по узенькой тропке, на которой кое-где заботливые хозяева положили редкие кирпичи.
Когда они потянули провода от столба к дому, в калитке показалась невысокая худенькая девушка с двумя хвостиками-косичками на затылке.
- Значит, у нас будет радио?
Эдик смотрел на девушку и ничего не отвечал.
- Я у тебя спрашиваю! - повторила она вопрос Эдику.
Шпаковский глянул на Эдика и рассмеялся.
- Во-первых, почему на "ты", когда перед вами мастер. А во-вторых, Эдик, ты, кажется, проглотил за завтраком язык?
- Да... - ответил смущенный Эдик. - Был такой грех. А насчет радио - конечно, будет, видишь: не сено косим.
Шпаковский опять вмешался:
- Даму тоже положено называть на "вы".
- Слушайте, мастер, - обратилась девушка к Шпаковскому, - в нашем возрасте удобнее на "ты". Проще, А свои замечания оставьте при себе.
- Эдик, ты погиб, - засмеялся Шпаковский. Эдик улыбнулся:
- По-моему, напротив...
Потом, когда в квартире заиграл репродуктор, хозяин и хозяйка накрыли стол и пригласили мастеров к столу.
Шпаковский, привыкший к таким угощениям, открыл пробку, налил в стакан и провозгласил:
- Ну что ж, пусть у вас всегда играет музыка, звенят песни и лекции на разные темы. За ваше здоровье!
Уже закусывая, Шпаковский заметил, что Эдик даже не присел к столу, а стоял, прижавшись к изразцовой печи. С другой стороны печи стояла девушка с косичками и смеялась.
- А ты что ж, мастер, проходи, садись, - сказал Шпаковский, и хозяева, как по команде, бросились к Эдику и начали его усаживать.
- Спасибо, я не пью, - сказал Эдик. - И потом мы сделали работу согласно наряду, зачем же...
Шпаковский строго глянул на него и подсунул тарелку с жареным картофелем:
- Вот уж действительно говорят - молодо-зелено. Наряд нарядом, а зачем же обижать гостеприимных людей, которым составляет удовольствие угостить тебя...
- Конечно, конечно, - живо согласились хозяева, сели за стол и позвали девушку: - Маша, садись с нами.
- Я сейчас. - Девушка выпорхнула из гостиной и через минуту явилась в простеньком и вместе с тем нарядном голубом платье. - Налейте мне капельку, - игриво попросила она.
Мать и отец удивленно посмотрели на нее, и этот взгляд строгих родительских глаз не ускользнул от Эдика. Шпаковский и в самом деле только капнул в стакан из бутылки и снова налил себе.
- За твои успехи, мастер, - вдруг сказала Маша Эдику, глотнула эти две капли водки и закашлялась.
- Зачем ты это сделала? - строго спросила мать.
- Прости, мамочка, больше не буду... - улыбнулась Маша.
Потом она проводила Шпаковского и Эдика до калитки. Эдик пригласил ее в железнодорожный клуб в кино и авторитетно заявил:
- Билета не покупай. Мы в клубе свои.
Это обещание Эдик дал вполне серьезно, потому что работники радиоузла, который находился в помещении клуба, смотрели кинофильмы без всяких билетов. Их всех хорошо знал контролер, хромой дядя Мотя - бывший матрос Балтийского флота. Говорил, что он приехал в Могилев еще в гражданскую с отрядом Крыленко громить царскую ставку, но заболел и слег в госпиталь. Потом женился на медицинской сестре и остался жить в Могилеве.
Дядя Мотя был уважаемый на станции человек - его знали и паровозники, и путейцы, и вагонники, не говоря уже про детей, которые с трепетом проходили мимо него в дверь зрительного зала.
Эдик ходил возле клуба сам не свой - он боялся, что Маша не явится в назначенное время, и беспокоился, что зрительный зал будет переполнен, а им, безбилетникам, не найдется места. Он с тревогой наблюдал за тем, как люди все прибывали и прибывали. И не потому, что шел какой-нибудь выдающийся фильм, а попросту в выходной вечером некуда было деваться.
Наконец появилась Маша в легком платьице, свободном, расклешенном.
- Я не опоздала? - торопливо справилась Маша.
- Нет, нет, - успокоил ее Эдик и тут же поймал себя на том, что не ощутил большой радости от ее появления. Он думал о том, как удивится девушка, когда Эдик свободно пройдет мимо дяди Моти и бросит ему так, между прочим:
- А эта девушка со мной.
Он хотел представить реакцию дяди Моти, но это ему никак не удавалось.
Прозвенел первый звонок.
- Пошли? - предложила Маша.
- Нет, мы потом... - Обычно свои работники заходили даже после третьего звонка, чтобы не занять место, на которое приобретен билет.
Говорить ни о чем не хотелось. Эдик уже начинал жалеть, что похвастался перед Машей, но отступать было поздно. Он пропустил ее вперед в фойе, а потом повел к двери, где в своем форменном железнодорожном френче, из-под которого виднелась неизменная тельняшка, стоял дядя Мотя. Он был, как всегда, аккуратно причесан, выбрит, лишь под носом топорщились маленькие усики.
Дядя Мотя заметил Эдика и Машу, когда они только появились в фойе. Он улыбнулся краешком губ, чуть заметно подмигнул Эдику, с явным одобрением рассматривая Машу. Когда ребята подошли, дядя Мотя отступил с прохода, чтобы пропустить девушку, а Эдика задержал и сказал шепотом:
- Дурень, ни одного свободного места...
Маша остановилась, видя, что Эдика нет за ней, и слегка замешкалась. Но дядя Мотя с неожиданной живостью подвинул свой стул, на котором он обычно сидел у двери во время сеанса, и предложил:
- Садитесь, барышня.
Это "барышня" звучало так старомодно, что Эдику стало неудобно за дядю Мотю, но Машу не смутило это приглашение. Она расправила свое воздушное платьице, с достоинством опустилась на предложенный стул и спросила Эдика:
- А ты как же?...
Эдик был совершенно беспомощным. И оттого, что он не знал, как поступить и что предпринять, терялся еще больше. Он почему-то шарил в карманах пиджака, повторяя одно и то же:
- Сейчас... Сейчас...
И тут снова первым нашелся дядя Мотя. Он схватил в фойе стул, подал Эдику и захлопнул дверь, так как в эту минуту в зале погас свет и начался сеанс Эдик приставил свой стул к стулу Маши и сразу почувствовал облегчение.
"И дернул меня черт приглашать девушку без билета. Позор какой, не обеднел бы, если бы купил ей какое-нибудь крайнее в ряду место, к которому можно тоже поставить приставной стул... А дядя Мотя, дорогой дядя Мотя, как он выручил, - думал Эдик. - И все это у него легко получается, как будто всю жизнь он встречался с такими вот молодыми девушками". Единственно, что не понравилось Эдику, - это его "барышня". Мог бы сказать что-нибудь более современное.
Эдик проводил Машу домой. Болтали о всяких пустяках. Наконец Эдик спросил:
- А почему я не видел тебя в нашей школе? - А я учусь в соседней.
- В каком классе?
- В девятом.
- Мы, оказывается, одногодки.
- А почему ты работаешь?
Эдик ответил. Маша на некоторое время задумалась, а потом сказала:- Это хорошо - работать и учиться.
Им встречались, их обгоняли парочки. Одни шли под руку, другие в обнимку, Эдик смотрел на них и завидовал, но сам не решался взять Машу под руку. Где-то в начале их грязного переулка им надо было обойти лужу. Эдик на какое-то мгновение поддержал Машу под локоть, а потом смутился и отпустил. Может, он бы и осмелился после этого, но в переулке даже рядом нельзя было идти. Пробирались по одному вдоль заборов по узенькой тропке.
У своей калитки Маша сказала:
- Ну вот я и дома. До свидания,
Эдик не решился ее удерживать. Она протянула руку, маленькую, мягкую, и Эдик почувствовал, что не может ее сразу выпустить из своей руки. Так они стояли долго, молчаливые, словно прислушиваясь к самим себе, словно стараясь угадать, что случилось с ними в эту минуту.
В доме скрипнула дверь. Эдик испуганно выпустил руку Маши.
- Это ты, доченька?
- Я.
- Иди домой, завтра рано вставать.
Дверь захлопнулась. Эдику стало неловко за свою минутную трусость, за то, что он отпустил руку Маши, и ему захотелось уйти. Но Маша снова подала на прощание свою маленькую ладонь, и они снова стояли, молчаливые и настороженные, и снова скрипнула дверь, и снова голос матери, ворчливый и недовольный, позвал Машу домой.
- Иду, мама! - ответила Маша и сказала: - Ты понимаешь, по-моему, человечество разделено на два враждующих класса - на старых и молодых.
- Старые ведь были когда-то молодыми, - возразил Эдик.
- Человек способен забывать, - заметила Маша и легонько пожала его руку. - Ну, до свидания.
- А когда оно будет?
- Этого я не знаю, - сказала Маша. - Самый занятый человек - это ты, от тебя все зависит.
- Хорошо. Ты на какой смене?
- На первой.
- Завтра я подойду к концу твоих уроков.
- Нет, нет, к школе не подходи, - горячо запротестовала Маша. - Ты хочешь, чтобы меня на смех подняли?
- Мало ли по какому делу...
- Нет, нет и не подумай. Лучше всего в свободное время приходи к нам домой. И враждующий класс будет спокоен...
Эдик улыбнулся, пожал ее руку:
- Добро.
Он шел, нет, он не шел, а летел домой, как на крыльях, он ничего не замечал вокруг, а только перебирал в памяти каждый жест, каждое слово Маши.
Маша прочно вошла в жизнь Эдика. Она стала ему необходима, как друг, без которого он не мог принять серьезного решения, с которым обязательно надо было посоветоваться, с которым просто приятно было говорить и молчать, который понимал тебя с полуслова и без слов.
Иногда Эдик приходил к ней домой раньше намеченного времени или Маша задерживалась где-нибудь, и тогда Эдик общался с "враждующим" классом. Мать Маши - Светлана Ильинична - обязательно усаживала его за стол выпить чашку чая, но этого чая фактически не было, а был самый настоящий обед с борщом, с картошкой и компотом. Первое время Эдик стеснялся, жевал потихоньку в кулак.
А потом как-то сказал, улыбнувшись:
- И зачем это вы меня так усиленно подкармливаете?
Светлана Ильинична ответила без тени улыбки:
- Чтобы Машу мою не обидел.
- Да вы что! - воскликнул Эдик и даже вскочил из-за стола. - Разве ради этого меня надо кормить, я и без этого.
- Тише, тише... - успокоила его Светлана Ильинична, - садись. А то остынет все. Теперь среди вашего брата разные охломоны попадаются. А Маша у меня одна. - Светлана Ильинична отвернулась и молча пошла на кухню.
Эдику показалось, что она заплакала. Почему?
Отец Маши Григорий Саввич бывал дома редко - ездил с какой-то бригадой сантехников по районам. А когда возвращался и случалось ему встретиться с Эдиком - тут уж была беседа на самом высоком уровне. Григорий Саввич обязательно выставлял на стол бутылку - то наливки, то ликера, то "Московской", настоенной на каких-то травах. Эдик не понимал - эта встреча была предлогом для того, чтобы еще раз приложиться к рюмке, или действительно ради компании, как утверждал Григорий Саввич. Так или иначе, но Эдик вынужден был пригубить, а Григорий Саввич считал своим долгом осушить бутылку до дна, чтобы "за жизнь", как он выражался, поговорить в полном масштабе.
Странной была эта беседа. Говорил преимущественно один Григорий Саввич. Правда, он иногда задавал Эдику вопросы, но ответа на них не ждал, спрашивал только так, для формы.
- Что есть жизнь? - спрашивал Григорий Саввич. - Не знаешь? Жизнь, говорят, есть борьба. А за что? Говорят, за место под солнцем. А разве этого места не хватает, я спрашиваю? Зачем за место бороться, если его предостаточно. Земля - большая. Выйдешь в поле - конца-краю не видать. Живи, радуйся, работай. Так нет же, дай ему сначала одну немецкую область, потом другую, потом Австрию, потом пол-Европы, потом всю Европу. Что ему, Гитлеру, надо? Не знаешь? Я тоже не знаю, хотя очень хочу знать, потому как должен быть уверен, что завтрашний день у моей дочки спокойный.
Неизвестно, сколько бы продолжался такой разговор, если бы его не прерывала Маша. Они убегали или в кино, или в театр, и Эдик поздним вечером под руку вел свою "малышку" через весь город, счастливый оттого, что держит ее теплую руку, что слышит ее голос, что они рядом, что они вместе и это будет всегда, всегда, до бесконечности...
Однако скоро наступила разлука. Маша уезжала в Ленинградский медицинский институт. Поезд был проходящий - "Ленинград - Одесса", билетов заранее не давали, и поэтому Григорий Саввич, Светлана Ильинична, Маша и Эдик пришли на вокзал заранее.
Мать давала какие-то последние наставления, отец доставал из кошелька и добавлял дочке дорожные деньги, а Эдик сидел на скамье и смотрел в глаза Маши. Она тоже не слышала родителей, потому что глаза ее говорили с глазами Эдика.
Настоящее прощание у молодых было вчера. Полную ночь просидели они в гостиной у раскрытого окна, тесно прижавшись друг к другу.
- Любишь? - тихо шептала она.
- Люблю, - так же тихо отвечал Эдик.
-Ты тут смотри, ни с кем... - улыбаясь, грозила она и щекой прижималась к его щеке.
- А ты там смотри, ни с кем... - грозил Эдик, и они радостно смеялись, веря в то, что никто не помешает их счастью, которое совсем рядом, вот только Маша закончит институт и вернется в Могилев.
Эдик хранил эту дружбу в глубокой тайне, письма, которые получал он из Ленинграда, прятал так, чтобы ни Сергею, ни Ивану они никогда не попадались на глаза. Он считал, что отношение Ивана к девушкам - заблуждение, которое со временем пройдет. И вот сегодня на случае с Милявским Эдик убедился, что с Иваном произошло что-то серьезное.
Он еще раз восстановил в памяти всю эту сцену, улыбнулся, повернулся на бок и заснул.
Утром все было спокойно. Ребята, как ни в чем не бывало, позавтракали и побежали на бригадный двор. А оттуда - в поле.
Собирали картошку, вывернутую конными плугами вместе с пластом земли. Участок был большой. От проселочной дороги, ведущей к бригадному двору, он тянулся до самой кромки леса, видневшейся вдали. Картошку насыпали в громадные корзины и сносили в бурты. У Ивана работа спорилась, Эдик едва поспевал за ним. Без привычки заломило в пояснице.
- Перекур!... - объявил Эдик и устало опустился на ворох ботвы. - Отдохнем минуту.
И только они присели, как увидели у дороги Милявского- он стоял с каким-то коренастым парнем в полосатой футболке и о чем-то беседовал.
- Руководит... - проворчал Иван.
- А что ты к нему цепляешься? - притворившись ничего не понимающим, спросил Эдик. - Мужик интеллигентный, отличный преподаватель.
- Заткнись... - бросил Иван и начал комкать в руке пожелтевшую вялую ботву.
А оттуда, с дороги, к ним уже шел коренастый чернявый парень в футболке. Шел неторопливо, дымя папиросой, легко ступая по распаханной земле. Подошел, глянул на ребят черными глазами, быстрыми, цепкими, сдвинул густые черные брови:- Будем знакомы - Федор Осмоловский из комитета комсомола.
- Ледник Иван.
- Эдик Стасевич.
Ребята пожали друг другу руки. Федор присел на ботву рядом с Эдиком, затянулся, выпустил облако дыма.
- Комсомольцы?-спросил Федор.
- Конечно, - ответил Иван.
- Придется вызывать на комитет. Оскорбление личности...
- Эдик тут ни при чем, - запротестовал Иван. - Я один буду отвечать за все.
- Ну, хорошо, - спокойно сказал Федор, - А за что ты все-таки его?
- А черт его знает... - зло бросил Иван. Федор удивленно поднял свои черные брови.
- Черт его знает... - повторил Иван. - Так получилось.
- Ты это брось, - усомнился Федор. - Без причины такого не бывает.
- Понимаешь... - задумчиво сказал Иван. - Невзлюбил я его с самого начала за мозоли эти, за ботинки, а тут еще...
- Договаривай, чего уж... - Федор бросил окурок на пашню и притоптал его каблуком.
- Волочится он за девушкой одной... А из-за нее уже один мой друг в больнице...
- Психология... - подумал вслух Федор.
- При чем тут психология? - спросил Эдик. - Просто это...
- Психология, - перебил его Федор. - И все это непросто... Поссорился ты с ним на научной основе... - улыбнулся Федор. - А в науке, говорят, нет проторенной дороги, где-то можно и ошибиться. Правда?
- Правда, - нехотя согласился Иван. Федор предложил:
- Слушай, Иван, давай найдем самое простое решение. Я, например, прошу - подойди к нему и извинись, Так, мол, и так, извините за то, что вчера произошло... погорячился малость.
- Нет.
- Ну почему?
- А потому, что этим самым я признаю, что не он гад, а я гад.
- Зачем же так категорично?
- А как же иначе? Кто-то из нас обязательно прав. Если он прав - значит, не прав я, если я не прав - значит, прав он.
- А разве не бывает так, что оба не правы? - спросил Федор.
- Ну, тут он тебя сразил, Иван, признайся... - засмеялся Эдик. - И в самом деле извинись, что тебе стоит.
- Совесть мне дороже всего на свете - и не уговаривайте. Я не склоню перед ним колено ни за что...
Наступило молчание. Эдик достал папиросу, протянул Федору, молча закурили, и вдруг Федор улыбнулся широко, весело, открыв все свои ровные белые зубы:
- А ты мне нравишься, Иван, честное слово. Давай дружить, а?
- У нас тройной союз уже есть... - недовольно сказал Иван. - Вот Эдик, Сергей в больнице да я.
- А четвертого не примете?
- Кто его знает... - Иван энергично начал тереть лоб.
- Я - за, - сказал Эдик. - Во-первых, он курящий, во-вторых...
- Ладно, чего там анализировать раньше времени. Давай руку.
Федор протянул Ивану широкую загорелую ладонь. Иван крепко сжал ее и сказал Эдику:
- Давай и ты.
Эдик весело хлопнул по их рукам и засмеялся:
- А как же все-таки быть с Милявским?
- И мне не нравится этот тип, - признался Федор. - Но, если его не успокоить, он дойдет до директора - а там шутки плохи... Тем более что тут сплошная психология.
- Никакой тут психологии нет, - сказал Эдик, положив руку на плечо Федору. - Просто он псих, а с психами надо осторожно.
Хлопцы рассмеялись.