6
Мы едем навстречу нашим войскам, разыскиваем свою часть. В Раве-Русской распрощались с группой капитана. Прощание было шумным. Мне очень понравилось, что никто и не упомянул об адресах. Зачем сейчас адреса? Мы все на войне. А на войне разные бывают случайности…
Встретил своих товарищей и летчик Сергеев. Нас осталось пятеро: майор, Николай, Петрусь, Павел и я. Павел бросил свою фабрику, бросил дом и в одном сером костюме и модных ботинках ушел с нашей группой. Он положил пистолет в карман, фотоаппарат повесил через плечо и сказал майору: "Я с вами". Только на очень короткий миг потемнели серые глаза, и то на какой-то миг…
Несколько дней двигались мы с запада на восток, пока случайно чуть не наехала на нас какая-то машина.
- А ну, стойте! - раздался знакомый голос. Мы остановились. А из машины уже вылезал улыбающийся генерал-майор - командир части. Пожимая мне руку, он сказал:
- Слушал вашу работу. Чисто работали… и быстро. Молодец.
Я покраснела, смутилась, но, конечно, обрадовалась. Еще бы: сам генерал слушал меня.
Майор доложил о выполненной работе. Генерал отправился дальше по дороге, встречать возвращающиеся с заданий группы. Вскоре к нам подъехала большая автомашина, и нас повезли на приготовленные командованием квартиры.
Дубляны - большое живописное село в четырех километрах от Львова. Овраг делил село на две неравные части. Большие сады, ягодники окружили чистые, нарядные домики. Очень быстро я подружилась с молодежью села. Говорили здесь на смешанном польско-украинском языке, понимали мы друг друга хорошо. Очень часто вечерами ребята и девушки пели по моей просьбе. Иногда они пели советские песни на польском языке. Но самой любимой у нас была народная польская "Колыбельная". Она исполнялась несколько раз за вечер. Я полюбила ее и запомнила.
Вот содержание этой песни: "На окраине города, в трущобах, где нужда и голод, мать баюкает сына: "Спи, сыночек, спи, мой маленький! Мать сбегает за молоком, а добрый бог на небе сохранит тебя. Спи, мой родной!"
Двадцать лет прошло спокойно. Сын вырос здоровым и веселым. Но начинается война, и его призывают в армию. Мать поет над спящим: "Спи, мой сыночек! Завтра уйдешь на войну, на кровавый бой. А я буду молить бога, чтобы встретиться снова с тобой. Спи, мой родной!"
Утром сын рано ушел в часть. Мать долго стояла у ворот. На прощанье он сказал ей: "Не плачь, мама, я вернусь, или увидимся на небе".
На войсковом кладбище за городом, где рядами стоят кресты, над могилой сидит мать и плачет: "Спи, мой сыночек, в темном гробу. Твои товарищи с тобой. На грудь тебе крест дали, а жизнь отобрали… Спи, мой родной!.."
Было в этой песне что-то трогавшее душу, одинаково волнующее и поляков из пригородного львовского села, и меня - девушку из Москвы.
В эти дни произошло памятное для меня событие - молодежь Дублин призывалась в армию. Как-то утром я вышла из дома. У сельсовета собралось много народу. Я быстро пошла туда. Около сельсовета уже выстроились призывники, в том числе много моих знакомых. Рядом стояли их родные, слышался плач. Но вот после нескольких напутственных слов офицер скомандовал: "Шагом марш!" - и колонна тронулась. Впереди послышалась песня "Марш, марш, Домбровский!", но почему-то эта боевая песня быстро затихла. Колонна спускалась в овраг. Вместе с толпой провожающих я шла сбоку от дороги. И вдруг звонкий голос запел:
Недалеко за мястем в пшедместьи…
Это были знакомые всем слова "Колыбельной". Ее сразу подхватили остальные. Дорога поднималась в гору. Стало трудно идти. Но тот же молодой голос выводил:
Не плачь, мама, я вернусь,
Или… увидимся на небе…
Рядом со мной шли польские девушки и женщины, они вопросительно посматривали на меня. Нас было здесь только двое русских - командир и я. Командир шел впереди. А я - рядом с ними. Такая же, как и они женщина, плакала так же, вытирая слезы концами платка.
- Провожала? - спросил меня майор, когда я вернулась.
- Провожала, - ответила я.
- А чего плакала?
- Жалко.
- Кого тебе жалко?
- Ребят… их теперь на фронт пошлют.
- А себя не жалко? Ведь ты была и будешь еще дальше, за линией фронта.
- Ну, я - совсем другое дело…
И правда, жизнь казалась сейчас совершенно обычной. А между тем шла подготовка к новому вылету, к новому заданию.
К нашей группе присоединили еще четырех товарищей: Василия Дзюбу, Петра Климашина, Савву Сайко и Тадеуша Тесляк.
Василий был на два года старше меня. Худощавый, бледный, вспыльчивый, иногда слишком резкий с товарищами, он показался мне человеком неприятным. Вызывали недоумение и протест многие его рассуждения. И в то же время иногда проскальзывало в его поведении что-то детское, наивное.
Может быть, на характер этого очень еще молодого парня наложили отпечаток испытания, выпавшие на его долю. Он попал в плен к немцам и был направлен ими в военное училище. Я видела фотографию: группа курсантов этого училища в городском парке, а в центре ее, обняв двух гитлеровских молодчиков, стоит Василий. Окончив училище, получив звание, он уехал на передовую. Там, прихватив с собой штабные документы, перешел линию фронта. Он оказался очень полезен нашему командованию, так как хорошо знал немецкий язык, немецкое оружие.
Савва Сайко - украинец из Житомирской области - всегда сдержан, серьезен, нетороплив. Чуть выше среднего роста, коренастый. Зеленоватые небольшие глаза смотрят спокойно, уверенно. Он никогда не хвастался, но никто не сомневался в его силе. "Покрой хорош и сшито ловко", - сказал о нем как-то с завистью майор. Сам майор был невысок ростом, быстрый, нервный.
Петр Климашин, земляк и даже односельчанин Сайко, до войны работал бухгалтером в колхозе. Среднего роста, немного сутулый, с крупными чертами лица и большими сильными руками, он производил впечатление решительного, с твердым характером человека.
Тадеуш Тесляк - поляк, вместе с Саввой и Петром он партизанил на Житомирщине. Нежное, женственное лицо, черные волнистые волосы. Тадеуш был примерно вежлив, очень воспитан и скромен. Много позже я узнала, что на его счету значатся несколько подорванных штабных немецких машин, три убитых офицера гестапо и пять немцев-солдат.
На этот раз в нашу задачу входит разведка гарнизонов городов Люблинец и Тарновске Гуры. И опять - "особое внимание обратить на сосредоточение в этом районе танковых частей".
Несколько последних дней напряженных занятий - и вот на завтра назначен вылет. С вечера укладываем вещи, подготавливаем оружие. Рация моя уложена, вещмешок тоже, и я иду помочь собраться майору. К нему то и дело прибегают за советом, помощью. Майор дал мне переписать кое-какие справки, сам сидит в стороне, разбирает бумаги.
Потом он откладывает их, подходит ко мне и садится рядом. Он говорит, заглядывая в глаза:
- Ася, что ты ответишь… если я предложу тебе… стать моей женой?
Я растерялась, не могу взглянуть на него, в голове все смешалось.
Еще когда мы жили в Проскурове, как-то Николай и Петрусь пригласили майора в кино. Он оглянулся на меня, задумался и отказался. Я почему-то была уверена, что у меня еще впереди разговор с майором. Когда я думала о нем, мне становилось грустно - в трудное время встретились мы с ним. И только когда он был рядом - нервный, вспыльчивый, требовательный к себе и к другим, очень редко веселый, - достаточно было его взгляда, нескольких слов, чтобы теплой радостью согрелось сердце…
Я думаю про себя: "Как все это получилось?.." Но ведь он не скрывал своего расположения ко мне с самого первого дня нашего знакомства. За это короткое время мы так хорошо узнали друг друга, что громкие, пышные фразы прозвучали бы фальшиво. Я отвечаю:
- Только… когда вернемся с задания…
Это звучит как согласие. И тут же спохватываюсь: а как же Молчанов?
Мы сидели в комнате майора у раскрытого окна. Майор говорил:
- Это ничего, что я старше тебя на десять лет, - это не так уж много… А когда у нас будет сын, мы назовем его Валеркой.
- Почему?
- Потому что у меня был друг - Валерий… Погиб. Умер у меня на руках. Я решил тогда, что назову своего сына Валерием.
Я смотрю в темноту за окном, и как-то тепло, хорошо на душе. И сердце майора совсем рядом стучит… И в голове сами собой складываются слова:
А моя любовь - без соловья,
без песен,
Военная, суровая любовь…
Сейчас, когда я пишу эти строки, я готова повторять десятки раз: нет и не может быть любви без песен! Но у каждой любви песня на свой лад…
7
На аэродроме нас встретил инструктор Шатров. Я обрадовалась, отозвала его в сторону и попросила:
- Ну, пожалуйста, скажите, где мои подружки, что с ними?
- Подожди, Ася, не торопи, сейчас расскажу обо всех по порядку. Валя Бовина еще на задании. У нее все идет хорошо. Зина Кудрявцева слетала неудачно: выдали их соседи, вместе с разведчиком сидела в полиции, но удалось бежать, а тут как раз и фронт продвинулся. Готовится сейчас на второе задание. А вот с Аней Шамаевой плохо - группа пропала. Как вылетели тогда с аэродрома, с тех пор ни одного звука. Значит, какая-то беда… но ты не вешай нос. Ты знаешь, в нашей работе всякое бывает… А сейчас быстренько беги вон к тому самолету - видишь, около него толпа стоит, Рая Чеботаева сейчас тоже вылетает. Ты ведь знаешь ее?
- Да. Она училась в нашей роте.
- Ну, беги, еще успеешь попрощаться.
Мы действительно успели только попрощаться и пожелать друг другу удачи - Рая уже садилась в самолет.
Наш вылет задерживался. Мы сидели невдалеке от самолета у опушки леса. Поднимались, улетали и быстро возвращались "ястребки". Медленно надвигались из-за леса сумерки.
Во время посадки в самолет к нам подошли еще двое: молодой паренек, радист, и пожилой уже, среднего роста, разведчик. Эта группа имела свое задание и должна была выброситься раньше нас.
Было совсем темно. Самолет набирал высоту, становилось прохладно. При перелете через линию фронта попали в лучи прожекторов, началась стрельба. Но летчик вывел самолет из-под обстрела, и, поглядывая в окна, мы наблюдали, как, не долетая до нас, разрываются внизу снаряды. После этого долго еще летели в ночной темноте. Но вот дали сигнал второй группе. Первым прыгнул мужчина, следом за ним паренек, И в тот момент, когда он, оторвавшись от самолета, растопырив руки и ноги, обвешанный сумками, повис в воздухе, страх вдруг охватил меня. Ведь и я буду точно так же висеть между небом и землей. Я почувствовала нервную дрожь в коленках, но постаралась взять себя в руки.
Через некоторое время один из летчиков подбежал к майору:
- Как быть, товарищ майор, приборы повреждены во время обстрела, мы сначала не заметили. Сейчас точное местонахождение определить невозможно. А по времени пора производить выброску…
Майор исподлобья глянул на летчика и глухо сказал:
- Будем прыгать… Какая высота?
- Две тысячи метров.
Дали сигнал приготовиться. Чтобы выброситься из самолета быстрее, а значит, по возможности приземлиться ближе друг к другу, мы встали к дверям по обе стороны самолета. Петрусь, Павел, Савва и Тадеуш - с одной стороны; Василий, Николай, Петр, я и майор - с другой. Прозвучал второй сигнал. Первая группа быстро выскользнула из самолета, а мы немного задержались. С нашей стороны должны были выбросить на парашюте грузовой мешок, но он застрял в дверях. Пока его поправляли, самолет уже далеко ушел.
- Второй заход! - сказали нам летчики.
Но, видно, нервы у всех были слишком напряжены. И поэтому, когда прозвучал второй сигнал, мы опять упустили момент и выпрыгнули только на третьем заходе.
Даже непосвященному человеку понятно, что если на высоте двух тысяч метров самолет делает третий заход, то оставшиеся товарищи вряд ли приземлятся близко от первой группы парашютистов.
Мне показалось, что парашют не открывается очень долго. Наверно, что-то заело… "Разобьюсь…" Я дернула кольцо. Плавно покачиваясь, как в лодке, я спускалась все ниже. Широко вокруг простиралось темное, усыпанное звездами небо. Ни огонька, ни звука внизу…
Парашютом, как шапкой, накрыло верхушку ели, иголки царапнули по лицу, туго натянулись стропы. Я подтянулась к стволу, уселась на сучьях. Вытащив нож из кармана брюк, начала перерезать стропы парашюта. Но тут же в голову пришла простая мысль: "Для чего я это делаю? Обрежу стропы и упаду. Куда? С какой высоты? Что подо мной?.."
Дикий нечеловеческий крик раздался где-то совсем близко. В ночной непроглядной темени он был жуток до того, что у меня остановилось дыхание. Сняв с себя вещевой мешок, я спустила его вниз, поближе к стволу дерева. "Тук-тук", - простучал по ветвям мешок. Земля была где-то не очень близко. Ну что ж, подожду до рассвета. Я отстегнула стропы, переложила револьвер из кобуры в карман пальто, ремнем привязала себя к стволу дерева и, обняв его руками, прижалась к нему - холодному и шершавому. Закрыла глаза, стараясь не думать ни о чем, чтобы сберечь силы до утра, когда придется делать первые шаги по этой неизвестной земле. Но в голове неотвязно звучал вопрос: кто кричал? Петр? Василий? Неужели майор?!! Кто прыгал вслед за мной?.. А что, если это кто-нибудь чужой?..
Ветерок шумел в вершинах деревьев, приносил запах сырости и чего-то душистого… Что там - внизу?..
Я очнулась, когда все вокруг посерело. Спускаться было очень трудно: сапоги скользили по сучьям, тонкие, длинные ветви путались под ногами, мешала сумка с радиостанцией. Добравшись до нижнего сучка, я сняла с плеч сумку с питанием к рации и бросила ее вниз. Затем осторожно бросила рацию. До земли оставалось метра четыре. Я обхватила ствол руками, надеясь так сползти вниз, но пальцы не сцепились в обхвате, руки сразу разжались, и, падая, я не почувствовала удара, только стало вдруг темно и тихо…
Когда я открыла глаза, увидела над собой кусочек синего-синего неба и ярко-зеленые верхушки деревьев. Быстро приподнялась, села и огляделась вокруг: лесная дорога, рядом в беспорядке лежат вещевой мешок, рация и сумка с батареями. Я подобрала вещи и, отбежав в глубь леса, закопала рацию и батареи в землю. Скорей бежать отсюда! Скорей, пока не заметили парашют. Повесила вещевой мешок через плечо, быстро, от дерева к дереву, пошла вниз под гору. Ровная серая асфальтовая лента тянулась влево, а справа, совсем близко от меня, сворачивала за гору. Я призадумалась. Представила себе шоссе с гудящими автомашинами, чужими людьми - фашистами… От шоссе назад, в гору, или через шоссе вперед! Нет! Только не назад!
Я никогда раньше не была в горах. Очень интересно было смотреть сверху вниз по склону горы. Стройными рядами стояли высокие тонкие деревья, которых прежде не видела. Порой мне казалось, что я не одна в лесу. Я оглядывалась, прислушивалась, подавала условный сигнал, но никто не появлялся, никто не отвечал мне. В густом высоком кустарнике я спрятала вещевой мешок. Сняла пальто, в правый карман брюк положила револьвер, в левый нож, - может, пригодится. Одежду, шоколад, сухари, патроны и всякую мелочь - все, что было в мешке, спрятала так хорошо, что, казалось, никто, кроме меня, не сможет найти. Сама осталась в легкой блузке с короткими рукавчиками и юбке, заправленной в серые байковые брюки. Запомнив место, я пошла дальше, оглядываясь по сторонам… Устала. Незаметно подкрадывалось беспокойство: а что, если не найду никого? Как узнать, где нахожусь?
Забравшись в гущу кустарника, легла на траву, подложив руки под голову, и задумалась. Небо по-прежнему было чистое, синее, тихо шумел в стороне лес, плескался по камням ручей. За кустами, позвякивая колокольчиками, паслись коровы. Значит, где-то недалеко должна быть деревня.
Было около трех часов пополудни, когда я подошла к небольшому аккуратному домику, одиноко стоявшему близ опушки леса на вершине горы. Я спряталась за деревом и стала наблюдать. На крыльцо выглянула женщина и позвала:
- Юлиан! Ходь ту! Прендко!
Мальчик лет тринадцати выбежал к ней из-за угла дома. Я обрадовалась, когда услышала польский язык. Сразу вспомнились польские крестьяне из Осередка, их помощь нашим партизанам.
Я первый раз осталась одна, без командира. Нужно самой принимать решение. Постояв немного, пошла к дому.
Залаяла собака, привязанная у крыльца. Из дверей вышла женщина - не очень молодая, с пышными светлыми кудрями и строгим взглядом красивых серых глаз. Я попросила у нее воды. Напившись, поблагодарила женщину и спросила по-польски:
- Как называется ваше село?
- Бренна, - ответила женщина. Голос у нее был приятный, располагающий к откровенной беседе.
- Разрешите мне посмотреться в зеркало, я хотела бы привести себя в порядок, - сказала я, надеясь выведать еще что-нибудь, потому что название села слышала впервые. Женщина пригласила меня в комнату.
Я видела, как она прошептала что-то маленькой худенькой девушке, сидевшей у окна. Та незаметно исчезла. Я поняла, что ее послали за "кем-то", и подумала, что вдруг этот "кто-то" может оказаться очень похожим на Кубу - нашего первого связного, расспросит меня и проводит к партизанам или поможет найти товарищей…
Вскоре мимо окна промелькнула какая-то фигура. Я поспешила выйти на крыльцо. Высокий, даже очень высокий, с военной выправкой мужчина стоял, отряхивая с костюма травинки. Вопросительно вскинув лохматые черные брови, он окинул меня взглядом с головы до ног, и мне стало не по себе. Какое-то внутреннее чутье подсказало, что добром наш разговор не кончится…
- День добрый, пане! - я старалась говорить как можно спокойнее.
- День добрый. Прошу садиться.
Я села на низенькую скамеечку около дома, он - на ступеньку крыльца, слева от меня. Внизу по шоссе изредка проезжали автомашины, проходили люди, группа солдат в немецкой серо-зеленой форме проводила строевые занятия около большого каменного дома. Хозяйка и девушка ушли на участок недалеко от дома и сгребали сено по краям желтого пшеничного поля. Хозяин сидел, облокотившись на колени широко расставленных ног, внимательно разглядывая пальцы рук. Он продолжил разговор:
- Как зовут пани?
- Анэля.
- Кто есть пани?
- Полька.
- Полька? - усмехнувшись, он посмотрел на мои кирзовые сапоги, качнул головой и убежденно сказал: - Нет. Пани есть русская. - Слово "русская" он произнес с такой ненавистью, как если бы он сказал: "Пани есть мой злейший враг!"
Мне стало холодно. Нужно придумать, как уйти.
- Покажите ваши документы, - сказал он.
- Почему я должна показывать их вам?
- Не хотите - не надо. Я и так знаю, что вы парашютистка и вас выбросили сегодня ночью. Вот придет полиция - ей и покажете свои документы. - Он опять недобро усмехнулся и крикнул: - Юлиан! - Мальчик, до этого времени молча наблюдавший за нами, подбежал к отцу. - Юлиан, беги в полицию, скажи, чтобы сейчас же пришли сюда.
- Хорошо!
Мы молчали. "Что же делать? Что делать?"
Вдруг быстрым движением хозяин выхватил у меня из кармана нож.
- Для чего девушке такой нож?
Мне стало страшно. Очень страшно. Но я молчала. А он внимательно рассматривал лезвие.
Вприпрыжку бежит под гору мальчик, все ниже и ниже, вот он уже перебегает через шоссе. Вот выходит из каменного дома с человеком в форме. Они еще далеко внизу, я различаю только их фигуры, но знаю, что это идут Юлиан и смерть. Моя смерть… Я встаю и, прислонившись к стене дома, правой рукой в кармане брюк взвожу курок револьвера.
- Пусть пани сядет, - говорит обеспокоенный хозяин.