Новые листы карт подклеивают только при успешно развивающемся наступлении. В глазах у штабников мелькнула надежда, даже радость, видно, капитан знает нечто такое, что позволяет надеяться на верный успех…
А Басин не надеялся. Басин знал, что, если все пойдет, как он организовал и подготовил, его батальон задачу выполнит. Сделает то, что не могли сделать почти год: Варшавку перережет. Если… если каждый отдаст себе свой внутренний приказ, самый строгий и самый трудный - зачеркнуть свою жизнь ради жизни других.
Басин вернулся к мыслям, что пришли в землянке Зобова. А ради кого ты, комбат, сам пойдешь на смерть и пошлешь на нее сотни людей? Спишет ли война любую твою ошибку, просчет, колебания? Оценит ли твои действия тот, кого ты пошлешь на смерть?
Вот ведь в чем сложность твоей жизни - не только ты сам идешь на смерть, ты и других посылаешь и, что еще труднее и страшнее, заставляешь идти на нее и колеблющегося, струсившего. Нужно уравнять тех, кто идет выполнять свой внутренний приказ сознательно, убежденно, с теми, кто в последние минуты вспомнит семью или любимую и один попрощается с ними, а другой возмутится: как это его, такого хорошего, оторвали от такой замечательной семьи, от таких милых детей, от любимой и бросили в это холодное, грязное пекло, и возмущение свое доведет до бешенства и, по законам войны, обратит его против врага; и с теми, кто уже давно мечтает получить орден или хотя бы медаль. чтобы потом, после войны, чувствовать себя равным или даже чуть выше других, - как всех их соединить в одну единую массу, сплавленную одной мыслью, чтобы эта масса в едином порыве обрушилась на врага?
Нет таких рецептов! Есть человек, воспитанный так или иначе, а бой всегда лишь экзамен этому воспитанию.
Вошла фельдшерица - возбужденная, решительная, озаренная огромными прекрасными глазищами и потому красивая.
Она лихо козырнула, оглядев штабных, наклонилась к уху Басина:
- Товарищ капитан, разрешите обратиться… секретно.
Капитан встал и молча, недовольно посапывая, - оторвали от раздумий - пошел к двери, остановился, пропуская вперед фельдшерицу.
Дул легкий западный ветер, звезды подернулись мглой и еле мерцали. Где-то далеко противно-пронзительно скрипели на вытаявшем камне тяжело груженные сани.
- Товарищ капитан, нам придали две собачьих упряжки, а я не знаю, куда их нацелить.
- Как куда? В полосу батальона.
- Видите ли, товарищ капитан, собачьи упряжки наиболее быстрое и верное средство эвакуации раненых. Так вот, мне важно знать, где ожидается наибольшее количество раненых.
Басин помолчал, уясняя вопрос, - голова все еще работала над теми высокими и сложными мыслями, что пришли к нему так неожиданно. Смысл вопроса наконец был уяснен, и Басин рассердился, потом внутренне рассмеялся - надо же, чего захотела медицина… А исход боя она знать не хочет? А число потерь?
- Гадать не научился, товарищ лейтенант медицинской службы. Но предполагаю, что потерн будут в полосе батальона. Именно там и надлежит быть и вам, и собачьим упряжкам.
Она уловила насмешку и оскорбилась:
- Я вполне серьезно, товарищ капитан.
Надо же, как подействовало введение офицерских званий на бывших нестроевых: все сразу почувствовали себя офицерами и сделали соответствующие выводы - усилили самоуважение и потребовали уважения от других к своему новому прекрасному званию, а следовательно, и к себе персонально, А вот личной ответственности еще не поднабрались…
Ему опять вспомнился вечер в зобовской землянке и милая речь фельдшерицы - она, помнится, подчеркивала, что новая, уже офицерская, форма красива, а само звание потребует воспитанности и культуры. А вот насчет того, как эта новая форма и новые офицерские звания повлияют на ход войны - не вспомнила. И что это новое потребует от самого офицера - тоже как-то обошла стороной.
- И я вполне серьезно. Где будет наибольшее количество раненых и где понадобитесь вы и ваши средства усиления, знать надлежит вам, и я потребую от вас и этих знаний, и действий, вытекающих из этих знаний.
Она никогда не видела его таким жестким. Ведь до сих пор она, единственная женщина-командир в батальоне, привыкла к некоей почтительности, атмосфере полувлюбленности и потому могла позволять себе отступления от традиций, уставов и приказов. И она могла не допускать вот такого жесткого тона. А сейчас, когда ко всему прошлому прибавилось еще и звание, уравнивающее ее со строевыми командирами, она решительно не понимала капитана и оскорбилась еще больше. Ее огромные глазищи гневно пылали, полные губы сжались почти в ниточку. Басин уловил ее состояние и решил раз и навсегда поставить ее на свое, определенное службой, место:
- И еще, товарищ лейтенант медицинской службы… Вы знали, что у Зобова есть жена и дочь?
- Это к делу не относятся, - ответила она.
- Нет, относится… Здесь, - он повел рукой, - все ко всему относится. Так вот - знали или нет?
- Знала, знала! И вы должны знать, что и у меня есть муж… И это наше и только наше личное дело. А Зобов тем и хорош, что он не притворяется, не скрывает ни семьи, ни чувств, как некоторые… Вам все понятно, товарищ капитан?
- Да, - кивнул Басин. - Мне все понятно. Этот интимный разговор мы продолжим после боя. А сейчас действуйте. В строгом соответствии с моим приказом… когда он последует. У меня все. Идите!
Она смотрела на него возмущенно и непонимающе, потом резко вскинула руку к ушанке и круто повернулась.
"Некстати напомнил, - подумал Басин. - Надо было после боя…" Мелькнула еще какая-то мысль, по там, где должны были пробираться в тыл врага снайперы и разведчики, грохнула серия минных разрывов. Он прислушался, ожидая новой серии, и с этого мгновения все, что еще связывало его с обороной и определяемым ею образом жизни, мыслями, переживаниями, все ушло, и он стал жить только предстоящим боем, наступлением.
Глава двенадцатая
Семеро разведчиков и пятеро снайперов сгрудились в просторной землянке у переднего края, ожидая возвращения саперов, которые разминировали проходы в своих и вражеских минных полях, подрезали проволочные заграждения. Непривычные к ночным бдениям, разморенные теплом натопленной землянки, ребята приткнулись на нарах и стали посапывать. Командир группы разведки, старший сержант, плотный, коренастый, с грубым, решительным лицом и жестко сомкнутыми губами, посматривал на Костю несколько свысока, как человек, который знает цену и себе и своим вынужденным напарникам. И эта вторая цена его явно не устраивала, впрочем, как и вся затея начальства: брать "языка" перед наступлением и посылать в тыл снайперов? Кому это нужно? Что оно даст? Силой немца ломить нужно, силой! А не придумывать разные штучки-дрючки. Но впрямую старший сержант об этом не говорил, - и потому, что привык разговаривать мало, я потому, что рядом сидел и откровенно нервничал помощник начальника штаба полка по разведке - ПНШ-2 - сутулый старший лейтенант.
Жилин и во время организации взаимодействия обеих групп не проникся особым уважением к старшему сержанту, и сейчас, перехватывая его высокомерные взгляды, в душе посмеивался и немного побаивался: Черт его знает, как поведет себя в бою этот угловатый крепыш из кемеровских шахтеров. Жилин разговаривал со старшим лейтенантом, которому не слишком нравилась затея капитана Басина, и потому отвечал он Жилину скупо и отрывисто. Но Жилин словно не замечал этой неприязни и выспрашивал, по каким тропкам ходят фашисты и на передовой и в тылу и есть ли у них там минные поля. Старший лейтенант тыкал пальцем в карту, считая, что снайпер будет разбираться в ней долго и неточно. Но Костя разбирался хорошо - в полковой школе их учили на совесть - и опять задавал вопросы, от которых старшему лейтенанту становилось не по себе. Оказывалось, что знал он далеко не все из того, что знал Жилин, постоянно наблюдавший за противником и выспрашивавший о его поведении у своих многочисленных друзей на передовой.
Костя подумал, что никакой разведчик на настоящей войне не может знать о противнике все на свете. Война - как жизнь, но особого свойства, и в ней, как в жизни, обстоятельства могут меняться мгновенно…
Они примолкли, и в эту невеселую тишину ворвались саперы. От нечеловеческого напряжения - ползать под самым носом у врага, под проходящими над спиной пулеметными очередями, и делать самую страшную на свете работу - снимать мины, установленные еще летом, а сейчас, зимой, намертво вмерзшие, заржавелые и, по сути, неизвлекаемые, - от такой работенки нервы были натянуты до предела.
Шумное дыхание саперов, их простуженно-громкие голоса, резкие движения людей, ушедших от смерти, возмутили старшего лейтенанта:
- Потише можно? Не в кабак пришли!
Кто-то, невидимый в сумерках, обозленно ответил:
- А ты его видел, кабак? Видел?
Старший из саперов сдержанно сказал:
- Ну, ладно вам, ребята… Разведчики спят…
Разведчики есть разведчики, и саперы примолкли, разговаривая вполголоса. Старший приблизился к столу, и Жилин узнал Глазкова, с которым они вместе отдыхали в доме отдыха. Глазков небрежно козырнул.
- Проходы проделаны, товарищ старший лейтенант, но ползти нужно осторожно: проволока сталистая, видно, французская или чешская, звенит здорово. Вправо-влево от нашей тропки не лазьте - минное поле старое, может, чего и не обнаружили: щупы не берут, грунт мерзлый, а руками не все нашаришь. И еще…
Старший сержант грубо перебил:
- Еще какую радость сообщишь?
Глазков неторопливо огляделся, понял, что старшим лейтенант в данном случае лишь наблюдающий, а главный - старший сержант, и с легкой насмешкой сказал:
- Опять шумишь, Санька. Ты слушай, когда говорят. И еще в дзоте, что как раз на урезе лощинки, фрицев много, а огня не ведут. Поостерегитесь.
- Греются, вот и не стреляют.
- Ты всегда все знаешь, - махнул рукой Глазков. - У меня все.
Ему никто не ответил, и тогда Глазков протянул руку Жилину:
- Здорово, казачок. Ночью решил поохотиться?
И хотя Глазков вел себя независимо, да он и мог вести себя именно так - приказ он получал от своего, саперного начальства, - армейская, вошедшая в кровь этика не позволяла им обоим радоваться встрече на виду у офицера. Они отошли в дальний угол, присели на корточки и стали закуривать.
- Достается? - сочувственно спросил Костя.
Глазков на мгновение задумался, прикурил, а уж потом ответил:
- Да как тебе сказать… Если с умом, так терпимо. - Он примолк, словно ожидая Костиного вопроса, но Жилин промолчал, с острым интересом разглядывая того, кто только что прорвался между, казалось бы, неминуемыми - сверху и снизу - смертями и все-таки был по-прежнему спокоен и доброжелателен. - Я тебе так скажу, казачок…
Нету у меня теперь не то что страху, а даже уважения к немцу. Раньше я видел и на своей спине чувствовал: силен, бродяга. Умен. И - хитер. О храбрости и дисциплине и не говорю - они и сейчас есть. А теперь что получается? Полтора года воюем, хоть бы какую новую мину придумал, хоть бы систему минирования сменил, нет - все как было.
А ведь полтора года! У нас за это время и глупостей было сколько, так и новинок сколько.
Мы теперь по шаблону минируем. Хитрый шаблон - системы вроде нет, а как ни ходи, а все равно на мину напорешься. Так же со стрельбой у него - день-два послушал, как и откуда строчит, так и знай: еще долго оттуда же и с теми же перерывами строчить будет.
Так что если с умом приспосабливаться, воевать уже можно. Терпимо… - Они помолчали, и Глазков спросил:
- А ты как думаешь?
- Да примерно так же… Воевать уже можно, только надо бы лучше. - Опять помолчали, стараясь не касаться главного, чего Костя, кажется, еще не мог рассказывать, а догадливому Глазкову очень хотелось выведать. Костя все-таки не выдержал - ему идти, а сапер оттуда. И он спросил:
- А как у него… за передком?
Глазков внимательно вгляделся в смуглое лицо Жилина, вздохнул и сказал:
- Идешь, значит… Один или всем гамузом?
- Гамузом…
- Во-от оно что… - Глазков сосредоточенно покивал своим мыслям. - Ну, что ж… Оно правильно. Проберетесь - больших дел натворите… - Он опять помолчал. Жилин напряженно вглядывался в его сосредоточенно-доброжелательное, постепенно приобретающее жестко-озабоченное выражение лицо. - Только я тебе так скажу: как только перелезете на ту сторону - скорей сбегай от разведчиков. Они наверняка пойдут к пехотным землянкам, в лощине. Место там для землянок хорошее - все вкопаны в скаты.
А ты давай - круто влево, там, по нашим расчетам, тропка есть - и прямо к взлобочку. В него артНП вкопан, и от него артиллеристы ихние ходят прямо к кустарнику. А уж кустарником - через Вар шавку! Артиллерийские землянки возле ихних огневых, а они за болотом. Но немцы сейчас ходят прямо по болоту - подмерзло, а летом ходили вкруговую…
- Сам высмотрел? - с легкой завистью спросил Костя. Так спрашивает у мастера другой мастер, когда увидит новинку в его мастерстве.
- Сам догадывался. Но у меня есть парень, он хорошо немецкий знает, он слышал, когда у них под носом лазили, как немецкие пехотинцы разговаривали. Вроде бы завидовали… своим артиллеристам. И еще. Как за НП… да даже на подходе к НП - не таитесь. Идите смело, будто пехота идет. Или связисты. Ночь, вы в маскхалатах: черт разберет, кто идет - немец или русский. У нас так было. Поползли мины снимать и наткнулись на ихнюю разведку. Мой парень поговорил по немецки, те повернули в сторону. А мы - назад. Предупредили вовремя.
- У меня таких говорящих… нет.
- Оно еще и лучше - молча и нахальней.
- Нахально не всегда выходит…
Глазков усмехнулся:
- Я ж сказал - с умом, приноравливаясь.
- Это верно, - тоже усмехнулся Костя. - А как думаешь - прорвемся?
- Думаю, проберетесь. И батальон ваш, думаю, прорвется. А вот полк… не знаю…
- Почему так решаешь?
- Видишь ли, казачок, я по всему передку лазаю - мы ж полковые минеры-саперы.
Сравниваю. У вас и порядка больше, и настрой другой, и подготовка. Думаешь, никто не видел, как ваши в тылу занимались? Видели! Все видели.
Костя хотел задать еще один, важный для него и для всех вопрос - серьезное ли наступление или так… бои местного значения, но не успел этого сделать. Старший лейтенант посмотрел на часы и резко, даже грубо, сказал:
- Все. Подъем!
Солдаты вскакивали с нар, наотмашь стирая сладкую слюнку и дремоту, и круглыми, как у ночных птиц, еще незрячими на свету глазами оглядывали землянку. а руки уже лежали на оружии. Люди разбирались по группам - снайперы в углу, где беседовал Жилин, разведчики - поближе к печке, к саперам.
- Проверить оружие… Попрыгать… подогнать снаряжение… Попрыгать…
Они прыгали, подгоняли сбившееся снаряжение и обмундирование и опять замирали, ожидая приказа.
Собственно, приказ и способы его выполнения были известны, но выслушали его с подчеркнутым вниманием: "Взять "языка", огнем, в случае нужды, прикрыть выдвижение снайперов, которым надлежит выполнять свое задание".
Из землянки выходили молча - вначале разведчики, затем снайперы, потом замыкающие разведчики. Снайперов замыкал Алексей Кропт. Жилин решил поставить его замыкающим потому, что Алеша партизанил и знал, как вести себя в сложных условиях.
Сам Костя двигался после старшего разведгруппы, потом, через несколько разведчиков - Джунус. Они оба бывали в окружениях и тоже знали, что к чему… А уж потом, парой, двигались Малков и Засядько.
Из траншей выкатились покатом и ящерицами, извиваясь, поползли по следам саперов.
Было тихо, ракеты взлетали редко, и люди ползли быстро, беспокоясь только об одном - не хрустел бы снег, потому что стало подмораживать.
Сапер, что провожал их, отстал у проволочных заграждений, и они остались одни. На ничейной земле Костя, как, вероятно, и все, перевел дыхание и на мгновение приостановился. До этой минуты все происходящее было еще как бы не в натуре, а в раздумье. А вот тут, на ничейке, после ухода сапера, все стало жизнью. И этой жизнью предстояло жить…
Ползли они, в общем-то, быстро, каждому хотелось, чтобы все, что должно произойти, происходило бы поскорее: ожидание мучило. Но постепенно и это ожидание стало привычным и отодвинулось. Думаться стало яснее и жестче. И тут высоко в небе народился противный минный визг, и серия мин разорвалась за цепочкой ползущих. Как остаток последнего разрыва, прокатился стон. Все затаились. По цепочке передали:
Кропт и один разведчик ранены. Костя тронул за сапог старшего сержанта и сообщил:
- Один твой и один мой - ранены.
Старший сержант шепотком выругался и заерзал - решение принималось не сразу. Сам бы он наверняка отдал приказ отходить - раскрыли же немцы их выдвижение, - но с ним были снайперы, а им нужно пробиваться в тыл противника.
Костя остро и мгновенно оценил обстановку и разгадал мысли старшего сержанта. Вся группа лежала как бы между двумя увалами, а ребят ранило на самом увале. Немцы могли и не заметить всю группу, а только замыкающих. Значит, нужно подождать, увериться, что немцы обнаружили не всех… И он шепотком отдал приказ:
- Раненым возвращаться. Остальным - ждать.
Старший сержант слышал Костин шепот, но хоть и разозлился на него - нашел время командовать, не он здесь старший! - но и обрадовался: в случае чего будет на кого списать… О том, что это самое "в случае чего" может окончиться гибелью, он, конечно, не подумал: дело есть дело, и когда его начинаешь, думаешь не о смерти…
Приказ пополз по цепочке назад. Тут разорвалась вторая серия мин, и Костя с ужасом подумал: а ведь он посылает Кропта и неизвестного ему разведчика на верную смерть.
Если немцы засекли только тех двоих, то они решат, что это либо разведчики, либо саперы, и будут колошматить их минами долго и нудно. Осудив свое полупредательство, он подумал о другом: если раненые привлекут на себя внимание наблюдателей противника (то, что они привлекут на себя и огонь противника, он понимал, но старался не думать об этом: война, она и есть война и не они сами и не раненые были главным.
Главным стало выполнение приказа), то основная группа может остаться незамеченной.
И они лежали, стараясь не шевелиться, и даже дышали в рукава, у локтя. А сзади снова и снова рвались минные серии, и на корке образующегося наста вспыхивали ало-голубые блестки. Потом поплыли ракеты. снег стал оранжевым, почти мандариновым, и лежащих начали обходить резкие тени, и каждый считал, что не заметить эти тени может только слепой.
На нашей стороне поняли, в какой переплет попали разведчики и снайперы, по переднему краю противника тоже ударили минометы, и теперь группа лежала между двух огней, мучительно ожидая, не сорвется ли какая-нибудь мина - хоть своя, хоть чужая, один черт - и не шлепнет ли, подвывая и взвизгивая, как раз на них.
Перестрелка длилась долго - может, минут десять, а может, час, - время тут, на ничейной полосе, шло по своим законам… Потом минометный огонь стих, но стали стрелять пулеметы. Очереди проходили и над спинами, и в стороне и казались плотными, шепелявыми. Их трассы бродили где-то возле наших проволочных заграждений. По всему чувствовалось, что противник не старается проявить боевой активности - ну, заметили непорядок на передовой, ну, постреляли, свой долг выполнили… Русские тоже постреляли. Прикрыли огнем своих неудачников… Все правильно. Привычная война и шествует привычно…
И пулеметы замолкали.