Содержание:
Предисловие 1
Пауки и курильщики. Повесть 1
РАССКАЗЫ 16
Сынок 16
Ночной марш 17
Лора 19
Я только видел 20
Он был мой самый лучший друг 21
Парень с черной собакой 22
Камилла 23
Колбаса 24
Мародеры 24
Полковник всегда найдется 28
Словарь 32
Олег Хандусь
Полковник всегда найдется
Предисловие
Почти три года прошло с той минуты, когда наш последний солдат оставил позади снежные перевалы Афганистана и вступил на родную землю. Война окончена - и мертвые мертвы, и мы получили то, что получили: настало время задуматься. Позади та пора, когда послушание и сознательное приятие дисциплины, разумное мужество и решительность были важнее всего; теперь нам гораздо труднее - мы должны уже не просто бороться, чтобы выиграть бой, мы обязаны вновь пережить и осмыслить прошедшее, чтобы понять, как нам быть дальше.
Война - это труд. Тяжелейшая и опаснейшая работа, в процессе которой приходится делать такое, что просто немыслимо в дни мира. И эту грязную, черновую работу выполняют простые и бескорыстные парии, они-то и берут на душу грех за пролитую напрасно кровь и разрушенные жилища и, кроме как смерти, неудач и несчастья, не получают взамен ничего.
Именно о них эта книга, о голубоглазых и светловолосых парнях, вынужденных сражаться. Их заставили убивать, калечить, жечь и разрушать; такая им досталась работа - тяжелая и опасная. Но она не закончена и по сей день, потому как они убивали, калечили, жгли и разрушали в первую очередь самих себя, то самое живое и доброе, что дала им природа, их отцы и матери, то, что им досталось от предков... Возможно ли это убить, искалечить, разрушить?
Они не получили ничего за свой адский труд и не получат. Их не спрашивали, когда вводили войска, не спрашивали также, когда выводили. Вот что страшно! Но самые матерые из вояк, которые разжигали войну, наживаясь на этом, которые посылали на смерть, командуя дивизиями и полками, они здравствуют и поныне. Многие из них теперь наверху - там, где им и положено быть... Их дело - показать свой суровый лик на телевизионном экране, когда они покидают с позором чужую страну.
Теперь не секрет - мы вели войну самым жестоким и беспощадным образом против, в общем-то, беззащитных людей. Но победить их нам было абсолютно необходимо! Война есть война... Мы их не разгромили, а сами капитулировали. Сейчас мы едва ли не самая жалкая на свете держава. И едва не самая ненавистная. И не могло быть иначе, потому что мы не научились еще понимать нужды мира и уважать права, привилегии и обязанности всех остальных стран и народов, - и теперь, потеряв с проигрышем чувство собственного достоинства, со всей своей мощью и нищенством мы остаемся такой же для мира опасностью и посмешищем.
О. Хандусь
Пауки и курильщики. Повесть
Кому не умирать, тот жив будет.
Далеко на севере, грустной и тихой зимою, в одну из московских клиник привезли тяжело больного молодого мужчину; и то была не клиника, а странный закрытый стационар, и не привезли его вовсе, побитого ознобом молодого мужчину; привел его брат, привел на рассвете.
Шел первый месяц той страшной зимы, когда с неба сыпал песок и покрывал все вокруг всепоглощающим слоем, и происходило еще много странных вещей, не подвластных разуму человеческому: девушки перестали носить одежду, дети смеяться, а парни говорить о любви... К началу той страшной зимы рабочих давно отучили честно работать, а у крестьян отняли и опоганили крест их - и все пошли воровать, потому как иного способа накормить детей и одеться у людей не было; и вот двое мужчин, похожие лицами, топтались у запертой двери стационара и ждали, когда им откроют.
Та дверь была обита оцинкованной жестью и густо окрашена масляной краской; имелся глазок - о, это был всем глазкам глазок! Дыра целая! Наподобие тех черных дыр, что порой возникают в космосе; так вот, старший брат все стучал кулаком в эту дверь, то и дело оглядываясь.
Он видел стертое от беспробудного пьянства лицо молодого мужчины, своего младшего брата, молча стоявшего позади, и словно умолял его: "Потерпи еще, потерпи..." - хотя сам точно знал, что терпеть дальше некуда; и тогда он снова принимался стучать, пока ему не открыли.
Потом его терпеливо выслушивали обыкновенные люди в белых халатах и смотрели мимо него: на обтертые стены узкого коридора, на заросший паутиною по углам потолок, - и все же наконец согласились помочь, увели переодевать молодого мужчину; но они ему не помогут, ибо это нормальные люди, ибо!.. а брат вошел в соседнюю дверь курилки и сказал мужикам хмурым, запахнутым в байковые халаты с исстиранными отворотами, он сказал им; "Ну все, теперь я спокоен. Здесь-то ему не дадут умереть..." А мужики посмотрели на него глазами усталыми, полными скорби и понимания, и спросили его: "Что, плохо дело, братишка?" - и он, глядя на их тощие волосатые ноги, негромко ответил: "Больше месяца не просыхал... - Потом добавил устало: - Сам-то я с Севера..."
Они стояли и молча курили, а молодому мужчине тем временем указали кровать; он подошел к ней на ощупь, будто слепой, и прилег осторожно с самого края. Но тут же его перебросило на спину: он затрясся и выгнулся, ни дать ни взять отпущенная рессора, задыхаясь и хрипло моля о помощи. Брат увидел все это сквозь приоткрытую дверь палаты, потихоньку вошел и присел на стул в изголовье. Следом явились одетые в белое люди и, выстроившись в ряд вдоль кровати, начали обстоятельно рассуждать: "Нет, капельницу нельзя, посмотри, как трясет, - сломает иглу, что тогда?.." - "Так что же с ним делать?" - "Понятия не имею. Александр Михайлович будет только после двенадцати..." - "Значит, пусть так и лежит, что мы без начальства?! Без начальства ничего мы не можем", - а брат молодого мужчины, сидя на стуле и жадно следя за врачами, за этими всемогущими женщинами, робко лишь вымолвил: "А может быть, что-нибудь можно?.." И тут заметили его наконец, и самая главная среди остальных громко спросила: "А это еще кто здесь в палате?" И растерянного мужчину вывели в коридор, он вернулся в курилку, где были все те же хмурые мужики, они спросили его: "Ну как?.." Но он не услышал, достал из пачки мятую папиросу и ответил совсем невпопад; "В последнее время он зачем-то прятать стал от меня... То за ширму, то под диван... Я ж ему говорю: ты не бойся, не прячь - выпей немного, опохмелись, ведь я же не запрещаю, но как-то ведь жить дальше надо..."
И мужчина далее поведал о том, как сегодня уже под утро недоглядел он: зашел только в ванную, чтобы умыться. А он, братишка, тем временем достал дезодорант этот, вроде немецкий: такая густая и зеленая жидкость... шарик из баллончика выковырял кухонным ножом, - и мужчина вздохнул, а хмурые мужики оживились: "Так там и спирта-то нет! Одни эфирные масла, всякая гадость... Врачам-то этим сказал?" - "Сказал, - ответил мужчина, - а толку-то что..." И тогда мужчины со знанием дела заметили: "Тебе надо было его в Склифосовского сразу везти, не сюда! Там знают, что в таких случаях делать, там-то специалисты!.. Вот у нас был такой случай... - И мужики стали долго рассказывать случай, закончив который, устало махнули рукой: - А здесь не врачи, живодеры! Иначе не назовешь".
Но вот в курилку вошла главнейшая среди всех в мире женщин, тех, что в белых халатах. Она широко распахнула дверь - аж ходуном заходили помутнелые оконные стекла, - стала властно говорить о порядке, разогнав по палатам безропотных мужиков, важно затем развернулась и процокала к себе в кабинет; а у той из женщин, что осталась в палате, неожиданно появился в руках и брызнул тонкою струйкою шприц, она брезгливо нагнулась к молодому мужчине, взяла его висящую беспокойную руку, заставила перелечь на живот и - "Ну-ка тише, тише!" - ввела в его напряженное тело несколько кубиков совершенно прозрачной жидкости, хранимой тут за десятью печатями и замками; мужчина еще немного повздрагивал и скоро уснул, успокоился, и о нем все забыли... Даже старший брат его, увидев такое дело, вспомнил про автомагазин "Москвич", как будто поблизости, и решил все-таки пойти посмотреть, что же там есть. Здесь оставаться смысла уж не было - да и перекусить не мешало, поскольку день лишь начался и до ночи было еще далеко, гораздо дальше даже самого конца света.
ПАУКИ И КУРИЛЬЩИКИ
Они поднимались по склону. Их было четверо, они шли один за другим. Склон был крутой и сыпучий, их запыленные ботинки уходили в песок, тела устало покачивались. На них были каски, обтянутые мешковиной, кое-где поистертой, порой изодранной в клочья; на них была вытертая добела солдатская роба, но и она уже местами потемнела от пота: на груди и на спинах солдат, между лопаток, проступили ядовитые грязные пятна. Вот так они шли, друг за другом, все четверо. Позади них - от хрупких голубоватых вершин только-только оторвался диск солнца. Он был угрожающе красным - и все сильней распалялся, сверкая утренним светом; он набирал силу.
Впереди шел сержант, худой и высокий парень. Он нес на плечах пулемет: длинную металлическую корягу. Это был довольно тяжелый, семимиллиметровый, станковый пулемет, штатное вооружение БРДМа. Его-то и нес на себе длиннолицый сержант. Он поднимался в гору, словно распятый, ухватившись руками за одну из рукояток пулемета и ствол, - склон был крутой и сыпучий, - сержант то и дело сбивался, терял равновесие, но упорно вел за собой остальных; он шел, ни на секунду не выпуская из вида вершину, все смотрел на нее исподлобья, рискуя острием подбородка проломить себе грудь. Следом шел невысокий и коренастый солдат, лицо его было гораздо темнее: черные брови сходились на переносице, выделялись особенно скулы; были даже усы, скорее - их признаки: жесткие ростки обнесли верхний край растянутого от напряжения рта; глаза были карие, злые... Коренастый солдат шел упругой походкой, свесив к коленям свои сильные руки, иногда останавливался и окликами подгонял остальных. Те двое все отставали. Шедший третьим, нескладный и щуплый солдатик, правда, то и дело порывался нагнать, припускаясь короткими перебежками. Но две тяжелые коробки с патронами к пулемету связывали его по рукам: он бился об коробки коленками, спотыкался, едва не падая в рыхлый песок; изо всех сил он старался поспеть за сержантом. Самый последний солдат не пытался прибавить шагу. Ничего он не нес, кроме своей амуниции, и отстал уже метров на десять. Он был худ страшно, высок, с лицом темным и желтым, таким узким, что рот глубокой размашистой прорезью напрочь отчеркивал нижнюю часть лица; подбородок, казалось, вот-вот отвалится и упадет к ногам, когда солдат тащился с опущенной головой, и со стороны фигура его походила скорее на переломанную пополам доску... Вот так они шли, поднимались по склону, все четверо; солнце медленно тянулось к зениту, они уходили от солнца.
- Стой, Семен, давай тормози! - громко сказал коренастый солдат и блеснул металлическим зубом. - Таракан, падла, опять отстал.
Сержант остановился. Медленно и осторожно сгибаясь, сбросил с плеч пулемет, оглянулся. Коренастый с двумя автоматами за плечами и руками, свисающими почти до колен, стоял чуть ниже на склоне, покачиваясь, и смотрел на отставших: те приближались.
- Чо! Умираете?! - презрительно крикнул он.
- Садись, Расул, мал-мал отдохнем. - Сержант сбросил ремень с распертым подсумком, флягой и штык-ножом, сверху опустил пулемет - так, чтобы песок не попал в механизм; сам присел рядом.
Расул сплюнул. Он стоял и смотрел на отставших солдат. Маленький совсем взмок: в двух шагах от Расула поставил на землю коробки, дернул плечом, скидывая ремень автомата, и принялся сосредоточенно рукавом утираться. Засаленным манжетом он тер смуглое от рождения лицо, серое от загара и грязи, да еще какое-то сморщенное, будто от долгих прожитых лет и непосильной работы.
- Садись, сын избекского народа, кури, - брезгливо усмехнулся Расул, скидывая с себя автоматы, свой и сержанта. - Твой дембель не скоро, а нам скоро домой. - Расул вдруг изменился в лице: - Сколько старому осталось, доложи немедленно!
Молодой солдат замер, насупился. Он опустил голову и неловко провел руками по крупным складкам своих грязных штанов, вопросительно посмотрел на сержанта.
- Не понял, что ли!.. - гаркнул Расул.
Щуплый солдатик втянул голову в плечи, однако в крохотных серых глазах его промелькнул неожиданно холод,
- Садись пока, отдыхай, Бабаев, - сказал сержант.
Маленький ростом и телом солдат Бабаев опустился на корточки, поджав под себя автомат. Снял каску с торчащими во все стороны клочьями мешковины. Бритая голова Бабаева оказалась не больше доброго кулака, глаза усталые, но спокойные.
Рядом остановился последний из четверых, худой и высокий солдат. По фамилии он был - Каракулиев. Иса Тачбердиевич, туркмен, но звали его все Тараканом. Бабаев повернулся и сказал ему что-то на своем языке; тот ничего не ответил, опустился на корточки и свесил к коленям голову.
- Как дела, Таракан? - крикнул Расул, сидевший уже прямо на склоне разутый. - Чо, живот болит, да?
Таракан ничего не ответил, даже не шевельнулся.
- Тащишься, что ли? - не унимался Расул.
- Тебя трогает?! - вдруг ответил Иса.
Расул как будто не слышал; кося одним глазом на небо, он пожамкал снятый носок, время от времени стряхивая. Каска лежала у него между ног.
- У-у! Не понял?!.. - Он словно вдруг опомнился. Взял в руки второй носок, поднося его ближе и как бы принюхиваясь. - Борзеешь, да?
Таракан не выдавил больше ни звука, замкнулся. Так и сидел на корточках, будто сложенный вчетверо; лицом уткнулся в колени.
Сержант уселся на склоне всех выше. Он смотрел вниз - на распахнувшуюся перед ним лощину. Теперь, как в полузабытой детской игре на разноцветном картоне, он видел всю свою батарею: все шесть фишек-машин выстроились дугой, рассекающей крупную вязь бахчевых полей, и еще один ряд машин, транспортно-заряжающих, стоял поближе к склону, полускрытый зеленью саде.
Еще утром - еще только светало, он шел, сонный, в липком тумане к призрачно белевшему подножию склона, осторожно перешагивая канавы, но то и дело натыкаясь ногами на что-то округлое, плотное, твердое, и оно при этом откатывалось. И голова его была тяжелой и твердой, как эти арбузы и дыни, и слышался отчаянный хруст, машины их давили колесами. Позади - из тумана и мрака - доносились крики, там мелькали фары, взлетали осветительные ракеты - батареи делали третий заход, чтобы наконец занять огневую позицию; и эти хриплые вздохи под ребристыми скатами едва различались в реве моторов.
Звучал в ушах и голос Скворца, изуверский голос прапорщика Скворцова; "У, Семенов, сучья порода! Ну я с тобой опосля разберусь. Бери три человека из своего взвода, бери пулемет. И вперед - на западную вершину. Активная оборона, ты - старший, понял?! Да не спать - вырежут, как поросят молочных, не успеете пикнуть! Да не забудь объяснительную..." И они пошли по полям вслепую, зная, что скоро поднимется солнце, миновали последний канал и насыпь, затерялись в мокрой зелени сада; вокруг извивались и корчились ветви, стволы - и было мерзко и сыро, туман выливался росой; намокшие ботинки и роба, назойливый запах металла и жесткое ребро пулемета выше шейного позвонка; покорное, злое дыхание в спину, все те же шаги... Но теперь все внизу прояснело и стихло. Солнце осветило лощину, пригрело, выпарило росу - настал день, все на своих местах. Сержант Семенов сидел на склоне и отдыхал. Отдыхали, наверное, и внизу - на огневой. Там не было видно никакого движения: фронт батареи протянулся дугой от ленты шоссе, с которого съехали перед рассветом, по бахчевым полям; их разделяла сложная сеть орошения - темно-серые пласты огибались каналами, узкими, но глубокими, а по краю полей поднимались округлые песчаные склоны, похожие на облезшие спины курортников, - и на одном из таких склонов сидели четверо усталых солдат... А еще выше, над ними, под самое небо высились голубоватые снежные пики - вечно безмолвные и холодные лики вершин.
- Ну что, Расул, может, пойдем? Тут осталось-то всего ничего, - сержант неторопливо поднялся.
Бабаев уже был на ногах и затягивал из-под уха ремешок каски, но Таракан все сидел, свесив к коленям голову.
Расул присвистнул, зашнуривая ботинок. Таракан не двигался.
- Э-э! Кому сидим, бибайский морда! - крикнул Расул. - Чо, совсем нюх потерял?
Иса приподнял голову, распрямился. Отрешенно глядя перед собой и будто делая непосильное одолжение целому свету, он встряхнул за спиной автомат и молча побрел к вершине, едва волоча ноги в растоптанных ботинках без шнурков. Скоро его настигли и распятый на пулемете Семенов, и следом Расул с Бабаевым; он снова остался последним.
Таракан курил план. Об этом знали почти асе в батарее и принимали как должное, но к нему именно относились с жалостью и отвращением. Таракан курил план: жестоко, систематически, - и это было не самое страшное испытание, которому он подвергал с малолетства свой организм. Когда дело подходило к ночи, особенно если батарея безвыездно томилась на базе, он докуривался до того, что остановиться уже не мог и курил еще больше. Потом ему становилось страшно, и тогда те, кто находился поблизости, старались за ним присмотреть.