Действие романа развертывается в 1943 году. Фронтовик Михаил Степанов, главный герой романа, после ранения возвращается в родной город, недавно освобожденный от гитлеровцев. Отчий край предстает перед Степановым истерзанной, поруганной землей… Вместе с другими вчерашними воинами и подпольщиками Степанов с энтузиазмом солдата-победителя включается в борьбу за возрождение жизни.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 22
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 37
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 51
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 65
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 75
В городе древнем
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Степанов ехал в Дебрянск.
По обеим сторонам дороги, а подчас и прямо на ней стояли, валялись, громоздились друг на друга танки, бронетранспортеры, самоходные орудия, автомашины, остовы огромных платформ…
Разбитая дорога бросалась из стороны в сторону - то обходила сожженный танк, то орудие, осевшее набок словно для того, чтобы удобнее было ударить по цели, то колдобину, выбитую колесами и гусеницами сотен машин. Длинные прицепы - их каркасы скреплены массивными двутавровыми балками, - эти тяжеленные, громоздкие и неуклюжие сооружения, покинутые тягачами, застыли на склоне оврага. Искореженные части машин - гусеница танка, какое-то колесо, остов сожженного грузовика, остатки платформ - все это железо разбросано по полям.
Степанов не видел здесь сёл. Впрочем, каких там сёл!.. Сколько едет - и ни одного дома. Из-за пригорков не вылезали ни крыши с трубами, ни березы со скворечнями, даже дымка не видно.
Справа торчали стволы не то лип, не то кленов с немногими сучьями вверху: артиллерийский огонь скосил крону. Кое-где стояла еще не сжатая, полусгнившая рожь. Черные стаи птиц кружились над нею.
Тихо было на поле отгремевшей битвы. Сравнительно недавно, пятого августа, отгромыхал первый в истории войны салют войскам Западного, Брянского, Центрального, Воронежского и Степного фронтов в честь освобождения городов Орла и Белгорода. Он был услышан далеко, и все поняли, и друзья и враги, - это первый, но не последний. Продолжалось - после Сталинграда - неотвратимое.
Степанов всматривался. Что же осталось здесь?
Тянулась, все тянулась искромсанная земля… Слегка подпрыгивая, проплыл мимо расщепленный снарядом или миной березовый пень, промелькнул черно-серый прямоугольник - пепелище чьей-то усадьбы. Еще один прямоугольник, поменьше. Колодец - сруб есть, а журавля нету. Воронка. Еще одна. Перемолотая машинами черная земля. Следы гусениц танков - с дороги в сторону…
Все здесь участвовало в поединке. И вот враг отогнан, машины отдали все силы и валялись железным хламом, земля испепелена и оголена, люди - кто прошел вперед, кого снесли вон на ту высотку, где виднеется размытый дождями холмик и пирамидка с пятиконечной звездой…
И вдруг проскочил мимо покосившийся телеграфный столб с провисшими проводами, а на нем белела, поблескивая, фарфоровая чашечка изолятора. Цела?!
Так и запомнилось Степанову: поля, поля с танками и остовами сгоревших машин, пожарища, воронки и над ними - целехонькая фарфоровая чашечка.
Машина, на которой ехал Степанов, прогудела встречной трехтонке, в кузове которой стояло человек семь военных, и снова - тишина.
Грузовик с военными нырнул в ложбинку, скрылся за горочкой.
Минут через тридцать - сорок шофер, открыв дверцу кабины, сказал Степанову, стоявшему в кузове:
- Здесь…
На дороге был вкопан столб, а на столбе прибита доска с надписью:
"Это город Дебрянск. Боец! Запомни и отомсти!"
И сразу за столбом начиналась пустыня, усеянная битым кирпичом, скомканным, полусгоревшим кровельным железом, койками, скрюченными, вздыбленными или распластанными по земле. Сколько же здесь коек! Торчали еще на этом поле печи, холодные, одинокие, с жадно раскрытыми черными топками… И старательно обходящие груды кирпича тропинки, проложенные, как кому вздумалось, видимо, напрямую, но непонятно, от чего и к чему… В самом деле, куда они вели?
И ничего больше не видно было за столбом - необычными воротами города.
Грузовик остановился. Миша Степанов спрыгнул. Выл он высоким, немного горбившимся молодым человеком, в шинели.
Машина, взревев, тронулась дальше, а Степанов, держа в руках небольшой чемодан и заплечный мешок, медленно зашагал по дороге. Уже ко многому подготовленный, он все же не ожидал увидеть такое. В смятении прокралась глупая мысль - сюда ли его привезли? Может, высадили не там, где надо? Но вот чернеют деревья поредевшего городского сада (горсад - так его называли до войны), за ним - спуск к реке… Чуть правее, над рекой, - куб собора с куполом, очень похожий на чернильницу с металлической крышкой… Но сейчас через купол просвечивает небо. В другом конце города, там, где был маслозавод, - очертания стен церкви со снесенной колокольней…
Дебрянск! От него, казалось Степанову, давно уже и навсегда отлетела жизнь…
Неподалеку от городского сада стоял дом, где Степановы снимали квартиру, рядом - школа, где он учился, телеграфный столб, до которого он всегда провожал Веру и где обрывались их свидания. Эта пустыня всего несколько недель назад была красивым, уютным и зеленым городком, в котором четырьмя огромными окнами смотрел на тихую улицу Верин дом, где произошло так много памятного. Помнилось, здесь стояло наклонившееся к земле дерево, и им с Верой нужно было пригнуться, чтобы пройти мимо. Истертые, с выемками, тротуары из белых плит были исхожены вдоль и поперек и знакомы до последней трещины…
Степанов посмотрел в сторону реки и увидел под горой, на которой некогда возвышалась школа, а сейчас торчат печные трубы, остатки свай деревянного моста, разрытые берега, увидел кучи земли, выброшенные взрывами и осевшие на русле…
Степанов остановился. В глазах щипало от слез. В груди - едкая боль. Жаль было города и чего-то еще, невозвратимого, что он сейчас не смог бы определить.
Ходил Степанов и раньше по золе, головешкам и кирпичам, видел и раньше печи и остовы сожженных домов, испытывал боль и ненависть, но такое терпеть еще не приходилось. Ведь это е г о город! Знал каждую улицу, почти каждый дом, и все напоминало о прошлом, частице его жизни…
Советская, главная улица города… Кое-где остались от двухэтажных кирпичных домов, самых высоких в Дебрянске - трехэтажного не было ни одного, - островерхие углы. Несколько деревьев… И вот здесь-то Степанов впервые увидел людей. Вон женщина, а вон еще одна… Остановились, пристально всматриваются с надеждой: не муж ли это или сын в шинели и с вещевым мешком?
Сейчас Степанов подойдет и заговорит, расспросит о знакомых. Он ускорил шаги, но не так-то просто здесь было идти: под ногами кирпичи, стекло, проволока…
- Здравствуй, милок. Чей же ты будешь? - спросила одна из женщин.
- Степанов…
- Вернулись, значит… А мой-то, мой… - И отошла, утирая глаза.
- Ну, погоди, Аннушка… Погоди… - стала утешать ее другая.
Вскоре он встретил еще одну женщину. В старом ватнике, в платке, чиненых-перечиненых чулках… Заметив нового человека, она остановилась в ожидании.
- Здравствуйте, - как можно участливее приветствовал ее Степанов.
- Добрый день, милый… Вернулись? Вернулись… - Это был, к сожалению, не тот, о ком она думала дни и ночи. И указала взглядом на город: - Вот ведь как!.. Кто ж будете?
- Степанов я…
Женщина покачала головой:
- Не помню таких…
- Соловьевы, Кореневы здесь? - спросил Степанов.
- Не знаю, милый… Сама только нынче ноги приволокла. Ничего не знаю…
Квартал за кварталом шел он то по улице, то по тропинкам, проложенным вдоль и поперек, вкривь и вкось. Ни одного прямого угла!
Теперь Степанову долго никто не попадался.
Безлюдье. Тревожный покой. Тишина. И что-то еще, неотступно преследовавшее его… То был запах пепелищ…
Начало темнеть, когда Степанов вдруг заметил, что он прошел весь бывший город: впереди линия железной дороги, груды кирпича, оставшиеся от небольшого, но красивого вокзала.
Окраина. А за этой окраиной - такая же пустыня, как и в центре, только без печей…
Знакомое железнодорожное сооружение - кажется, пожарный сарай, теперь служивший, видимо, временным зданием станции, - оказалось справа от Степанова, и он вышел прямо к путям, где стояли платформы. Они были гружены бревнами. Две женщины наверху кольями придвигали к тонким скатам тяжелые кряжи, и те с грохотам свергались на землю.
- Осторожно! - кричали сверху. - Майка, не лезь под бревно!
Степанов посмотрел на Майку: девочка-подросток, тоненькую комплекцию которой не мог скрыть даже просторный, не по плечу, ватник.
Но, сбрасывая бревна, верхние сами все время работали с некоторым риском: перекладин между бревнами не было, не было поэтому, собственно, и рядов. Скатывая одно, можно было рассыпать все остальные и вместе с ними слететь вниз.
Шесть женщин относили бревна в сторону, укладывая их в невысокие штабеля. Степанов поставил чемодан на землю, на чемодан - мешок, молча взялся за еловый ствол.
От девушек на станции Степанов узнал, что все организации и учреждения района размещены на краю города. Здесь уцелело с десяток домов. В небольших полукрестьянских домиках этой самой захолустной окраины жил и работал весь так называемый районный актив. Секретарем райкома комсомола, как выяснил Степанов, был Ваня Турин, его одноклассник.
После окончания школы Ваня Турин, комсомольский активист, не стремился, как почти все его товарищи, в Москву, Ленинград или Смоленск. (Почему-то три эти города притягивали дебрянскую молодежь больше всего.) Он остался на родине и устроился на мебельную фабрику, где его вскоре выбрали секретарем комсомольской организации. Так он и пошел по комсомольской линии. В последний приезд Степанова в Дебрянск Ваня Турин был инструктором райкома. Степанов даже присутствовал на каком-то молодежном митинге в горсаду, слышал выступление Турина.
Здесь, в этой части города, уже чувствовалась жизнь. Прошли двое мужчин, за шторами в окнах - свет керосиновых ламп, даже, кажется, голоса…
Степанов спросил, где райком комсомола, и ему указали домишко в три окна. Никакой вывески, как и на остальных, на нем не было. Планировку этих домов Степанов знал превосходно - все на один манер: тесовый холодный коридорчик, из него ход на кухню, где добрую греть занимает русская печь. Чистая половина, за кухней, разбита тесовой перегородкой надвое: "залу" - самую большую комнату в доме - и крохотную спаленку…
Так оно и оказалось. Степанов прошел коридор и очутился в кухне. Здесь было бы совсем темно, если бы не свет топившейся печки. Из "залы" слышались голоса. Степанов понял, что идет бюро и оно, видимо, в самом разгаре. Войди он сейчас, Ваня бросится ему навстречу, полчаса будет толковать с ним: что? как? откуда? - а может, и совсем перенесет бюро, в общем, нарушит ход своих дел. Поэтому, как ни хотелось встретиться с другом сию минуту, Степанов остался на кухне, сел у топившейся печи, стал смотреть на горевшие поленья.
- Следующий вопрос, - услышал Степанов голос Турина, - заявление Ободовой…
Кто-то вздохнул, стул с шумом отъехал в сторону, видимо, Ободова встала.
"Какая Ободова? - вспоминал Степанов. - Ободова, Ободова…" "Нина Ободова, ученица седьмого "А" класса, прочтет стихи "О Родине", - вспомнил он голос и интонацию преподавателя литературы, объявившего на каком-то школьном вечере ее выступление. На сцену - это было, кажется, в Доме пионеров - вышла невысокая девочка в короткой юбке. С ходу, едва дойдя до рампы, она начала читать стихотворение.
Нина Ободова читала громко, выразительно и под конец, когда окончательно освоилась с аудиторией, свободно и с большим чувством. Зал, где было много родителей, долго аплодировал. Слушателям нравилось и само стихотворение, и то, что читает его милая девочка, вся какая-то ясная и радостная, дочка Георгия Петровича и Нины Семеновны Ободовых, людей, уважаемых в городе.
Нина поклонилась в ответ слегка и с достоинством. Ободренная, она продекламировала второе стихотворение уже совершенно свободно и с еще бо́льшим чувством. Ей опять аплодировали.
И вот сейчас Степанов услышал, как Турин читал заявление этой девочки. Нина Георгиевна Ободова, 1924 года рождения, комсомолка, русская, во время оккупации города работала в организованном немцами квашном пункте, потом - на каком-то складе, участвовала в вечеринках, куда заглядывали и офицеры. Свой комсомольский билет она спрятала. Когда пришли наши, отрыла его, но увидела, что билет испорчен сыростью… Стали задавать вопросы:
- Где же ты его зарыла?
- В сарае… Он все время был у нас сухим, сарай, а потом протекать стал, а я не знала, что протекает…
- В этом и вся твоя вина?
- Нет…
- Вечеринки где устраивались?
- У соседей… - Нина отвечала с уважением к спрашивающим, но коротко, не оправдываясь. Чувствовала ли она себя виноватой или считала, что говори не говори - не поймут?
- Немцы всегда бывали?
- Иногда…
- Что же они делали на вечеринках?
- Танцевали…
- Только и всего? - Кто-то хихикнул нехорошо, с намеком.
Молчание. На этот раз Нина уже ответила не без вызова:
- Только и всего!
- Ну, ну, Ободова! - осадил ее Турин. - Значит, фашисты танцевали с девушками… С твоими подругами, русскими?
- Да…
- А с тобой?
- И со мной…
Степанов услышал, как сразу, словно сговорившись, тяжело вздохнуло несколько человек, зашуршало, наверное по толстой оберточной бумаге, перо секретаря.
- Ну, хорошо, - продолжал Турин. - Ты рассчитывала, что наши, видимо, вернутся, и решила билет не бросать, а запрятать… Да еще, говоришь, в тряпочку завернула?
- Да.
- Значит, все-таки надеялась?
- Надеялась…
- Ну, а как же так: сидеть дома, работать на наших врагов, ждать, пока другие, такие же, как ты, снова вернут тебе родину?
Нина не ответила.
- Все ведь хотят жить и веселиться, - пояснил Турин.
И сейчас девушка не ответила.
- Значит, не такие, - сказал кто-то зло, и слова эти прозвучали приговором. - Воевали не такие.
В "зале" снова помолчали. Потом Турин попросил Ободову, пока бюро вынесет решение, подождать на кухне. Нина вышла.
Увидев солдата, освещенного пламенем звонко трещавших в печке поленьев, Нина прошла в темный угол и только там тихо всхлипнула.
Степанов со смешанным чувством жалости и неприязни посмотрел на нее. Нина немного подросла, повзрослела, и красота ее стала не детской… Свет из печки падал то на ноги в шелковых чулках, то на платье, казавшееся сейчас сиреневым, с аккуратной овальной заплатой внизу… Овал этот был верной приметой нужды, и Степанов уже не чувствовал недавней неприязни к Нине Ободовой…
Вытирая лицо, она вдруг повернулась и узнала его.
- Миша? - чуть слышно проговорила она и непроизвольно подалась к нему.
Степанов не ответил и не поднялся.
- Вот как… - заметила Нина Ободова и с укоризной покачала головой. Всхлипывать она перестала.
Из "залы", откуда последние минуты доносились лишь приглушенные голоса, вдруг послышалось громкое:
- Да я бы ни одной такой билета не дал! Суки…
- Товарищ Гашкин! - одернул Турин одного из самых ретивых. - Выбирай выражения!
И вслед за этим донесся отчетливый глухой стук. Так могли стучать только костыли.
- "Выражения"… - повторил Гашкин. Видимо, он в гневе, стукнул костылями или переставил их с места на место. - Нас убивали, а они?! Немцев на своих пуховых постелях ублажали?
- Хватит, Игнат! - сказал Турин.
В "зале" стало тихо. Нину вызвали и, осудив ее поведение, объявили, что пока выдать ей новый билет райком не считает возможным.
Нина Ободова пробежала к выходу, не взглянув на Степанова.
3
Сразу все разошлись, быстро минуя темную кухню, где к тому времени дрова в печке догорели. Степанов проводил взглядом плотную фигуру одноногого, глухо стучавшего костылями - это был, очевидно, Гашкин, - и с широко распростертыми для объятий руками вошел в комнату, где остался Турин.
Тот сразу узнал старого приятеля, но - странно! - даже не выказал большого удивления.
- А-а, Миша? Откуда ты?
И тут же, словно только в этот миг поняв, что руки распростерты для того, чтобы обнять его, и что перед ним Маша, Ваня Турин бросился к Степанову.
- Не думал… Не думал… - говорил он. - Вот не думал… Раздевайся, садись…
Степанов разделся и сел.
Районный комитет комсомола занимал дом Клецова, бывшего при немцах владельцем ресторана и обежавшего с ними. В комнатах остались цветы, стол, комод, кушетка, вазы. Вазы использовались то как пепельницы, то как подставки для керосиновых ламп.
- Рассказывай, рассказывай! - теперь уже торопил Турин друга, не без удивления рассматривавшего необычную обстановку райкома. - Воевал, ранили?.. Серьезно?.. Где?.. Что будешь делать?..
Рассказывать… Да как о войне, в которую столько всего вместилось, вот так взять и все выложить? Год будешь рассказывать - и то всего не расскажешь!
Степанов ответил не сразу:
- Крещение получил под Вязьмой в сорок первом, - и пытливо взглянул на Турина: "Понимаешь?"
Турин лишь кивнул, хотя обо всем, что вкладывал в этот безмолвный вопрос Степанов, мог лишь смутно догадываться. А Степанов помнил…
К 7 октября моторизованные корпуса врага отрезали пути отхода 19, 20, 24, 32-й армиям. Но наши войска продолжали упорные, неравные и потому особенно кровопролитные бои, вначале сковывая действия двадцати восьми немецких дивизий. Вражеская группировка не добилась решающего успеха в наступлении на столицу, однако сражение в районе Вязьмы очень дорого обошлось нашим войскам.
- …Но была не только Вязьма, - продолжал Степанов, - потом был и Воронеж, и Курск, и, конечно, десятки сел и деревень…
- Освобождал?
- Участвовал…
- А служил кем?
- Минометчиком…
- Ранило где?
- Под Курском…
- Тяжело?
- Нет… Бывает хуже! Я-то еще, можно сказать, легко отделался! Правда, еще контузия была. Вот и списали. Негож!.. Да хватит обо мне! Как вы здесь?
Но Турин все не унимался:
- А к нам как попал?
- Попросил назначения…
- Молодец! - похвалил Турин. - Не каждый поедет.
- Да брось ты, Иван!.. - оборвал его Степанов.
И этот рассказ о себе, и похвала Турина показались Степанову зряшными: города нет, что-то в его жизни и сотен других людей сломалось навсегда…
- Ты где ночуешь? - спросил Турин.
- Не знаю…
- Останешься у нас, - решительно сказал Турин. - Ничего лучшего не найдешь… - И позвал: - Власыч!