Из комнатки, служившей, видимо, спальней, вышел рыжеватый парень.
- Вот председатель нашего "колхоза", - представил его Турин Степанову. - А это, Власыч, мой лучший друг, Миша Степанов, из самой Москвы… Как, примем?
Власыч и Степанов пожали друг другу руки.
- Конечно! - И Власыч сейчас же вышел.
Турин сказал, что он и инструктор Власов живут здесь, в райкоме.
- Совсем недавно, - продолжал Турин, - условия жизни были еще хуже. Войска и партизаны, партизанил и я, вступили в горящий город. Немцы взорвали все каменные дома, подожгли деревянные и по шоссе отступали на запад, оставляя позади себя пустыню. Пустыню в буквальном смысле слова. Нашим потомкам трудно будет поверить, что все делалось совершенно сознательно, со старанием, с целью уничтожить все следы человеческой деятельности на протяжении веков. Население: женщин, стариков, детей - всех, кого можно и кого нельзя, под конвоем угоняли на запад. И если бы не наша армия - не вернуться бы им назад! А вернулись - ни жилья, ни воды, ни хлеба. Негде вымыться, постирать белье… Теперь-то мы живем - не сравнить! Теперь у нас почти все есть!
- Что "все"?
- Мельница есть, сами муку мелем… Пекарню открыли… Магазин… Работают парикмахерская, почта. Ты их видел?
- Нет. Ничего я еще не видел…
- Обязательно сходи посмотреть. И амбулаторию не видел?
- Нет.
- Посмотри, посмотри…
- Заболею, схожу…
- Нет, ты так посмотри, - настаивал Турин.
Несколько раз Степанов перебивал его, узнавал о школьных товарищах, одноклассниках. Турин сначала переспрашивал: "Кто это?" Потом, вспомнив, говорил:
- Ах, Колька? Ну да, Колька Журавлев? Колька не знаю где.
- Зоя?
- Зоя? - повторил Турин. - Зоя давно замуж вышла. В войну с матерью эвакуировалась.
И так же коротко говорил о погибших:
- Катю повесили. Она у нас связисткой была… Выследили… Будешь идти по Советской, могилку увидишь против фотографии. Это ее могилка.
О некоторых товарищах Турину сообщил Степанов. Окончили институты, многие работают на военных заводах. Но большинство, как выяснили сообща, на фронте: лейтенанты, капитаны и майоры. Есть даже один подполковник.
- А Маша Полымова?
- Вышла замуж за немца и уехала в Германию.
- Маша?!
- Да. Работала на квашпункте. Теперь мы там восстанавливаем склад для продуктов. Обязательно посмотри, - советовал Турин.
- А Лида?
- Лида? - Турин припоминал.
- Сасова. Перед тобой сидела на парте.
- Лиду немцы угнали. Видели ее бережанские в толпе… Отбили наши или нет, не знаю… Да, брат, дела… - заметил Турин и после паузы спросил: - Не женился?
- Да нет… А ты?
- Не успел…
Степанов спросил о родителях.
- Приткнулись в Белых Берегах… Дом неплохой… А мать твоя все еще в Саратове?
- Пока там… Слушай, а где Иван?
- Иван Дракин?
Степанов промолчал: "Сам знаешь! Кроме тебя был только один Иван".
- Дракин у нас уже с орденом… Был в партизанском отряде, потом ушел в армию. Все наши ушли в армию. Вот только Власыча, меня да еще двух-трех товарищей и оставили - город возрождать. Слово-то какое легкое - "возрождать". А на самом деле!.. - Турин лишь рукой махнул: что говорить! - Так вот, Дракин оставил нам в наследство типографскую машину, он в отряде ею заведовал, будем на ней газету печатать… Кстати, ты в райкоме партии еще не был?
- Когда же? - удивился Степанов.
- Тебя наверняка в редколлегию введут. Ты ведь человек пишущий… Не забыть подсказать… В редколлегию! В редколлегию!
Когда Турин начинал говорить о предстоящих делах, он увлекался и уже совсем был не похож на того Турина, который отвечал на расспросы Степанова о прошлом: не переспрашивал, не тянул, становился оживленным.
- В какую редколлегию? - недоумевал Степанов. - Что я могу? Я же ничего не знаю о здешней жизни.
- Ладно… Ладно… Это дело неблизкое… Газеты еще нет… К тому времени разберешься…
Степанов спросил еще кое о ком, Турин отвечал и все время сворачивал к сегодняшнему дню, к текущим делам и заботам.
В семилинейной лампе догорал керосин, и нагоревший фитиль вонюче дымил, протянув кверху тонкую, извивающуюся черно-бархатную ниточку.
Как только на минуту прекратили разговор, глаза у Турина вдруг закрылись, голова упала на грудь… Он вздрогнул, силой заставляя себя бодрствовать.
- Вот так-то, брат… - проговорил он.
Через минуту его опять охватила дремота, тяжелая голова сама собой стала клониться, клониться, подбородок уперся в грудь.
Степанов недвижно, какой-то оцепенелый, сидел и думал о дремлющем Турине. Он не завидовал ему, его рассудительности, спокойствию, отрешенности от прошлого, хотя понимал, что так, может быть, лучше и наверняка легче.
Степанов долго удерживался от вопроса: что с Верой? Где она? Думал: спросишь - Турин сейчас же многозначительно улыбнется, а может, подмигнет: "Я еще тогда, брат, знал все…" Но сейчас Турин вряд ли был способен предаваться лирике, и Степанов решился, спросил:
- А Вера?
Засыпающий Турин вздрогнул, с трудом открыл слипающиеся глаза и, стараясь придать голосу бодрость, ответил:
- Хорошей учительницей будет… - И, помолчав, признался: - Ох уж этот хлебозакуп!.. В четыре часа сегодня встал. Да и спать было холодно… И вчера!..
"Какой хлебозакуп? Что он там говорит?!" Сдерживая нетерпение, как можно спокойнее Степанов спросил:
- Где же она?
- В школе…
- Здесь?!
- Ну да…
- В городе или в районе?!
- Да в городе же! На бюро она была. Разве не заметил?
Степанов хотел что-то сказать, встать - и не мог. Что-то прибило его. Он вспомнил: когда расходились с бюро, через темную уже кухню прошло несколько мужчин, две женщины. На них он даже не взглянул как следует. Его интересовал человек на костылях, кто так безжалостно и строго осуждал Ободову… Вспомнил сейчас: одна женщина была в сапогах, с цигаркой во рту, кажется, в ватнике… Другая… Другая - в пальтишке… Высокая… Так это и была Вера!
Степанов даже рассердился на Турина, словно тот все мог, но не захотел ничего сделать для их встречи. А почему он сам внимательно не посмотрел на проходящих женщин?.. Да потому, что даже и предположить не мог, что Вера - в городе. И как дурак сидел битый час у печки!
- Где она живет? - спросил Степанов, поднимаясь.
- Где жила, там и живет… Только не в доме, конечно, дома нет, а в подвале… Ты уж не туда ли собрался?
- Туда!
- Придется отложить… Во-первых, уже поздно, а она там живет не одна… Во-вторых, она уехала…
- Куда?
- В Красный Бор… Оттуда как раз один товарищ был с подводой, вот он ее и прихватил…
- Когда вернется?
- Завтра я отправлюсь по деревням, заеду за ней, вместе и вернемся…
Радость и досада одновременно охватили Степанова. Радость оттого, что Вера здесь, в городе, досада - что так нелепо он упустил ее и теперь вот жди целые сутки, пока она вернется из Красного Бора. А все-таки радости было больше, и, сразу подобревший к людям, Степанов вдруг проникся жалостью к невыспавшемуся другу:
- Ложись, Иван, ложись!
- Ты ел что-нибудь?
- Ел, ел… Ложись. Ты, значит, и хлебозакупом занимаешься?
- Хлебозакупом-то в основном и занимаюсь… Хлеб всем нужен…
Турин стал устраиваться на столе. Расстелил старое пальто, положил подушку…
- Ты на кушетке ложись…
Он уже расстегнул солдатский ремень, но в комнату, широко расставив руки и держа в них медный поднос с жареной картошкой, вошел инструктор Власов.
- Иван Петрович, - радостно сообщил Власов, - картошка! В райкоме партии жарил. Говорю, так и гак, гость из столицы. Дали под гостя. Садитесь, садитесь… Остынет!
4
Не спалось.
Степанов вышел на улицу. Его мучила какая-то безысходность, чувство, которого он не знал никогда, даже в тяжелые минуты на фронте. Города не было, и казалось, что одновременно с ним он безвозвратно потерял что-то…
Днем, возвращаясь со станции по узеньким тропкам, Степанов увидел неподалеку от большого холма, остатков дома, двух ребятишек. Железными прутами выковыривали они из груды золы и щебня плитки печного кафеля, обгорелые скобы… Попался медный подсвечник… Сковородка… Спорили, ссорились… Ненужное забрасывали как можно дальше… И подсвечник тоже полетел в сторону…
А холм этот - от дома, где жили Степановы. И подсвечник медный стоял у них на комоде. Ребята и понятия не имеют об этом. А через годы? Через годы уже никто не будет знать, что ходит по тем местам, где стоял дом Веры, их школа, живет там, где был небольшой сквер… Но город будет - просторный, светлый, многоэтажный. Будут квартиры со всеми удобствами… Отличный будет город!
В Дебрянске стояла ощутимая тишина. Ощутимой, вещной она казалась потому, что ясно, четко осознавалось: некому и нечему шуметь. Ни собак, ни радио, ни разговора, ни песен… Если посмотреть в сторону центра - три-четыре дымка над землей, над кирпичами. Кто-то в землянках еще не спал, сидел у железных печек… Люди в земле, как кроты.
Степанов свернул за угол и вдруг увидел свет в окне. Сначала не поверил. Но действительно, в окне такого же дома, какой занимал райком комсомола, горел желтоватый слабенький свет. Другое окно, видимо, как и полагалось, отделенное от первого перегородкой, не доведенной до самого потолка, еле светилось. Казалось, кто-то, вопреки позднему часу и правилам маскировки, зажег свет нарочно: пусть люди в беспредельной пустыне остановят взгляд на огоньке и порадуются, что есть, есть свет впереди!
Быстрее зашагал Степанов и вскоре остановился у освещенного окна. Такая же, как у Турина, "зала", дощатая перегородка, стол. Два полевых телефона в коричневых прочных ящиках. На столе - путаница проводов. Наспех прикрепленные к стене, они ведут в другую комнату. У стены, боком к окну, стоит среднего роста сухопарый человек. Полувоенный костюм защитного цвета, сапоги, широкий ремень, за который засунут палец левой руки. Что-то говорит, улыбаясь, поворачивая голову в сторону. Ага! Позади человека, у самой печки, - мальчик на стуле. Он ест картошку из походного котелка, зажатого между колен. Смотрит то на человека, то на картошку. Иногда поднимает голову, слушает. Свет лампы, стоящей близко к нему, падает на лицо - и тогда в глазах мальчика можно угадать настороженность и затаенную боль.
Мальчик доел картошку, что-то проговорил, видно благодаря доброго человека, и встал, собираясь уходить. Из кармана грязного ватника вынул смятую кепку, надел на голову… Человек подошел к нему, что-то сказал, похлопав по плечу. Наверное, это участие трогало душу мальчика, и все же, когда Степанов вновь увидел его глаза, в них по-прежнему стояли напряженность и затаенная боль… Может, они и слабели постепенно от этих неслышных Степанову слов, ласковых похлопываний по плечу, но, наверное, их было так много, настороженности и боли, что исчезнуть сразу они не могли…
Степанов еще раз посмотрел на человека в полувоенном костюме, на мальчика и скользнул взглядом по фасаду. Между окнами была прибита дощечка. В темноте скорее угадал, чем прочел:
Дебрянский
районный комитет
Всесоюзной Коммунистической
партии (большевиков)
5
- Я знал, куда ехал.
- И все же я хочу предупредить вас, товарищ Степанов, о трудностях.
- Простите, но о них, кажется, можно догадаться самому.
- Хорошо. Жилья предоставить вам не смогут. Разве только койку где-нибудь…
- Я уже устроен.
- Вот и ладно… По вашей специальности сейчас в городе делать нечего: школы еще нет.
- Заметил…
- Не думайте, что о ней будут заботиться другие. Прежде чем преподавать литературу и русский язык, вам придется заниматься вещами, имеющими к вашей профессии весьма косвенное отношение.
- Чем именно?
- Помочь выяснить, в каких селах мы можем немедля открыть школы. Составить списки детей в городе… Сколько ребят? Списки есть, но они неполны… Хватит ли нам бережанской школы? Тетрадей нет… Карандашей нет… Чернил нет… Всего не перечислить!.. Сходите пока на Бережок. Это слободка… Там сохранилась школа, но здание ее самовольно занято. Надо освободить.
- Хорошо.
Этот разговор происходил между Степановым и заведующей районо Галкиной, пожилой, с острым лицом женщиной.
Кроме районо в доме помещался райсобес и, судя по репликам из другой комнаты: "Мы этого делать не будем! У коммунхоза сейчас другие задачи!" - коммунхоз. Степанов и подумать не мог, что так жестко будет разговаривать со своим начальством, женщиной намного его старше, у которой время и невзгоды оставили следы на всем облике: морщины, толстые синие вены на больших, много поработавших руках… Но как только Степанов заметил нотки снисходительного сочувствия в ее голосе: "Бедняга! Угораздило же тебя из Москвы попасть в наш город!" - ожесточился в разговоре, хотя и сознавал, что поступает нехорошо.
Раздражало его и что-то еще в Галкиной, но пока он не мог определить, что же именно…
- Перспективных, стопроцентных работников у нас мало, - повествовала заведующая. - Некий Воскресенский уже старик, да и оставался здесь, у немцев. Я совершенно не знаю его… Кто он? Нужно познакомиться как следует, посмотреть. Прошу и вас - со всей армейской решительностью…
Заведующая была приезжая. Она и не догадывалась, что Степанов - дебрянский житель, и говорила как с новым здесь человеком.
Степанов уже знал, что среди районных руководителей очень мало местных, большинство было приезжих, пришедших с армией и из партизанских отрядов. Он понимал, что Галкина, относящаяся к незнакомым ей людям с некоторым недоверием, права. Бдительность необходима. Но в то же время он не мог не удивиться, что Владимир Николаевич Воскресенский стал "неким Воскресенским", человеком, гражданские качества которого требуют проверки. Вот она, Галкина, человек проверенный, безупречный, а всякие здесь личности, остававшиеся при немцах, это еще как сказать: может, сто́ящие люди, а может, и нет… Посмотрим, расспросим, заглянем в прошлое, сделаем выводы… Так, чего доброго, Галкина начнет копаться и в его жизни, и, хотя там не найдет ничего предосудительного, копание это было бы оскорбительно.
Так думал Степанов, поглядывая на пожилую женщину с настороженностью.
А Галкина, несмотря на нескрываемую неприязнь к ней Степанова, говорила с ним доверительно. И эта доверительность была неприятна ему. Как будто он что-то брал в кредит, не будучи в состоянии потом вернуть…
- Придется многое переосмыслить, пересмотреть, прежде чем начнем работу в школе. Школа - прежде всего идеология. Двадцать два немецких месяца - это все не так-то просто, как некоторые себе представляют… - Галкина говорила, говорила, настраивая несомненно "перспективного", "своего" работника на нужный лад.
Степанов уже не слушал. "Морщины… Вены на руках… А ей ведь не так уж много лет… Просто раньше времени постарела… В уголке - керосинка… На окне - железная кружка… На шкафу свернуто что-то вроде постели… Работает и живет здесь, не зная ничего, кроме работы от зари до зари…"
Степанову хотелось быть как-нибудь помягче, потеплее, посогласнее с этой измученной женщиной - и не мог.
- Простите, пожалуйста, - перебил он Галкину. - Я понимаю, что бдительность необходима. Что все не так просто. Но, слушая вас, можно подумать, что чуть ли не все здесь подавлены немцем.
- Я не говорю - все… Но людей нужно прежде всего узнать.
- Верно. Но многие из них давно уже известны нам. И они не могли перемениться, стать другими, сдаться, наконец. На таких людях земля держится. Проверять всех - это признать, что у нас нет ничего вечного, незыблемого… Что вообще у нас нет преданных людей. - И, заметив, что начинает горячиться, оборвал себя: - Да что там говорить!.. Таких, как Владимир Николаевич, я хорошо знаю. И его самого знаю восемь лет. Замечательный человек. И он не мог перестать быть русским, советским.
- Что это за Владимир Николаевич? - спросила Галкина, поправляя очки.
- Воскресенский, преподаватель истории.
- Ага! - Заведующая из-под очков быстро взглянула на Степанова: - Так вы что, местный, выходит?
- Да.
- Вы знали его восемь лет и не знаете последних два года. Хотя он-то еще ничего… Кажется, даже помогал партизанам.
- Я знаю его, - настойчиво повторил Степанов. - И представить не могу, что́ в нем надо проверять, к чему присматриваться!
- Это хорошо, товарищ Степанов. И Штайна знали?
- Ивана Ивановича?
- Не интересовалась именем-отчеством… Знали?
- Да.
- Восемь лет?
- Восемь лет.
- Что вы о нем можете сказать, товарищ Степанов?
- Отличный учитель и человек…
- Да? Так, по-вашему?
- По-моему, да. И не только по-моему…
- Штайн служил в городском управлении, или как там его называли, и понес заслуженное наказание. В лагерях… - Заведующая в упор смотрела на Степанова. - "Иван Иванович"… - добавила она, помолчав.
Степанов весь сжался, пригнулся, на миг закрыл глаза. "Неправда! Не может, не может этого быть!" Но, видимо, так было.
Словно не замечая его состояния, Галкина сказала:
- Начните, пожалуйста, с Бережка, со списков детей…
От начальства Степанов вышел в некоторой растерянности и остановился: куда же ему направиться теперь?
Война поворачивалась к Степанову другой, неизведанной стороной.