- Что тебе сказать? - Вера словно собиралась с мыслями. - Ничего нового я тебе, пожалуй, не скажу… После диверсий на железной дороге, которые устроили партизаны, движение поездов было восстановлено, но расписание изменено. Среди многочисленных эшелонов, направляемых на фронт, фрицы, хотя и редко, пускали и обычные, с гражданским населением, поезда. Партизан, конечно, интересовали эшелоны с техникой и солдатами. Нужно было узнать новое расписание, Колю и послали. Мост, ясное дело, охранялся… Коля присмотрел удобную позицию: можно составить расписание! На следующий день Колю тоже послали, его должен был сменить Борис Нефеденков… Ни тот, ни другой не вернулись. А вслед за этим фрицы напали на след лагеря. Партизанам пришлось уходить…
- "Вслед за этим"… - повторил Степанов. - Ты считаешь, что между двумя фактами есть связь?
- Не хотелось бы верить…
Степанов невольно прикинул в уме: Николай возвращался в лагерь, стало быть, его могли выследить. А если схватили Николая и Бориса? Под пытками Николай умрет, но не выдаст. Борис - тоже.
- Значит, не вернулись… И никаких известий?
- Был слух, что Бориса видели под Нарышкином, а Колю в городе, когда вели под конвоем, раненного… Но можно ли верить слухам? И совсем уж невероятное: говорили, что Николаю удалось бежать. Но если бежал, то почему не вернулся, не дал знать о себе? Скорее всего, - тихо закончила Вера, - Николая расстреляли. Или замучили… Это самое правдоподобное. Могли вот и здесь…
Они давно уже шли по Советской, и, как и раньше, по той ее стороне, которая по неизвестным никому причинам давным-давно была выбрана дедами и отцами для вечернего гуляния.
Против входа в городской сад, которому не раз присваивали почетные и громкие названия: то Парка имени двадцатилетия МЮД, то Парка имени товарища Мясникова - и который горожане все же упорно именовали просто горсадом, стоял двухэтажный дом, занятый милицией. Тюрьмы в городе не было, ее назначение выполнял низенький кирпичный флигель, примыкавший к зданию милиции. До войны здесь сидели, дожидаясь отправки в область, воры, спекулянты, кулаки, высылаемые из сел и деревень. При немцах - партизаны и подпольщики.
От дома милиции остались груды кирпича, но все же можно было отыскать место, где стоял каменный флигель, выходивший глухой стеной на Советскую.
- Возможно, и здесь… - повторила Вера, когда они о Мишей проходили мимо развалин, и голос ее дрогнул.
Минутку постояли и пошли дальше.
Конечно, все могло быть… Забили до смерти резиновыми палками… железными прутьями… сапогами… Расстреляли… А потом ночью вывезли куда-нибудь за город и зарыли в неглубокой яме.
- Ну, а ты? - снова спросила Вера. - Расскажи о себе.
- Закончил институт, - ответил Степанов, - воевал, как видишь… Ранили.
Сейчас, как и тогда Турину, Степанову было трудно рассказывать о себе: боялся каким-нибудь неосторожным, лишним словом дать Вере повод считать, что он бахвалится, что что-то там совершил необыкновенное.
Да всего и не расскажешь… Особенно о томительных днях в госпитале. Сводки с фронтов… Прогнозы, как могут развернуться события дальше… Неотвязные думы о матери и о ней, Вере… Трепетный страх, что вот он вспоминает их, а может, ни матери, ни Веры давно уже нет в живых…
- Я почему-то верила, что вернешься… Не женился?
- Что? - настороженно переспросил Степанов. "Конечно же, послышалось…"
- Говорю, не женился?
Внимательно взглянул на Веру, пытаясь понять: не шутит ли?
- Не женился, - ответил Степанов, все еще удивляясь нелепому вопросу и пытаясь привлечь Веру к себе.
- Не надо, Миша… - проговорила она, слабо отстраняясь.
- Ты что? - Степанов оглянулся: может, идет кто-нибудь? Но никого не было.
- Пойдем на почту, - что-то решив, сказала Вера. - Там будет удобнее… Да и холодно мне.
Почта была неподалеку. В жилом доме, где уже бывал Степанов, несколько большем, чем те, которые уцелели на окраине, разместились телеграф, телефон, почтовое отделение.
Но Вера все же лучше его знала расположение комнат. Взяв Степанова за руку, провела по совершенно темному коридору, толкнула дверь. В полукруглом вырезе в стене, в углу, был виден свет лампы. В комнате душно, от жарко натопленной печи пахло хорошо просушенной глиной, кирпичом…
На миг чья-то голова затмила свет в окошечке.
- Это я, - сказала Вера. - Здравствуй, Валя…
- Здравствуй… - ответил добрый, но усталый голос из закутка.
- Можно нам со Степановым поговорить у тебя?
- Пожалуйста… Старуха Волошина вернулась… Семьдесят лет, а дошла! - радуясь, сообщила Валя.
- Слава богу! - оживленно откликнулась Вера. - У кого же она?
- Бывшие соседи приютили. Все-таки хорошие у нас люди - самим негде повернуться, а нашли место и для старухи… - И предложила Вере со Степановым: - Вы можете на почте поговорить или, если хотите, у нас в дежурке…
Почтой Валя называла большую комнату, где днем производились почтовые операции и где в ожидании писем толпились женщины, дежуркой - небольшую, где отдыхали телеграфисты.
- Все равно… Пойдем в дежурку… - Вера подтолкнула Степанова к двери в тесовой перегородке.
Тот вошел в комнатку.
- Тут, надеюсь, спички зажигать можно? - спросил он.
- Конечно!
Степанов чиркнул спичкой. Стол, сбитый из досок, топчан, накрытый шинелью, табуретка. На стене - фотография солдата…
Степанов зажег лампу на столе. Вера молча сняла пальтишко, платок, села на топчан. Запахло дымом, копотью, которыми пропитывались все живущие в землянках и подвалах, и немного духами.
- Я сейчас как копченая колбаса, - сказала Вера, заметив, что Степанов потянул носом.
- Не только копченая колбаса, - сказал он и подумал: "Когда же это Вера успела надушиться "Сиренью" и как духи сохранились у нее?"
Сняв шинель, он сел рядом с Верой.
- Слушай, Миша, - начала она, словно готовя его к чему-то. - Как тебе сказать… Я ведь замужем за Николаем…
- Что?!
Ответила Вера или нет, он не знал - был оглушен. В тугую тишину, куда он так неожиданно провалился, вдруг прорвался громкий голос Вали:
- Помехи не у нас, не кричите!.. Райком? Сейчас… Сейчас, говорю!
Вслед за этим Степанов услышал и голос Веры:
- Не могла тебе сразу сказать… И потом - как-то дико было говорить на улице… Увидела тебя, услышала - и не могла. Я словно виновата перед тобой, Миша.
- Чем ты виновата? - сказал Степанов, удивляясь, что он еще способен говорить. - Чем ты виновата? Просто я самонадеянный восьмиклассник… Школьная любовь, разговоры, прогулки за цветочками… Прости, если можешь…
- За что же, Миша? - Голос Веры сорвался и словно улетел куда-то.
- Прости!.. - повторил он и стал одеваться.
Поднялась и Вера. Надела пальтишко, застегнула все четыре пуговицы: звякая пряжкой, туго подпоясалась ремнем. Надо было что-то сказать еще, но после этой фразы: "Я ведь замужем за Николаем" - оказалось, что говорить больше нечего.
Вера сунула руку в карман, другой толкнула дверь.
Боясь, что случайно коснется Веры, Степанов шел в некотором отдалении от нее. Так они прошли почту, совершенно темный коридор, забыв сказать Вале доброе слово.
Не подумали они и о том, как странно выглядело их появление: пришли, разделись, готовясь к большому и длинному разговору, посидели буквально минуту-другую и ушли…
На улице они шли тоже на расстоянии. Когда подходили к Советской, Вера кивнула в сторону уцелевшего квартала, где находился и райком:
- Тебе ведь сюда. Не провожай меня…
- Но ведь ночь, - попытался протестовать он. - Мало ли…
- Не надо…
Несколько минут еще можно было слышать, как трещали известка и щебень под ногами Веры, как что-то хрустнуло под сапогами Степанова; Вера шла по дороге, Степанов свернул в сторону на какое-то пепелище.
22
Как-то на фронте, на привале в лесу, Степанов достал зеркальце, повесил его на сучок ели, стал бриться. Вдруг что-то: вжик! - и в лицо брызнули острые крошки сухой коры.
Пуля… Прошла несколькими сантиметрами выше головы. Залетная, шальная пуля.
Человек замечает, что миновал смерть, только тогда, когда опасность выявлена, выражена в чем-то очевидном. Кто знает, сколько раз солдат рискует на передовой, сколько раз его могут убить и сколько раз он спасается?
А здесь вот - пуля в стволе небольшой ели. Сидел бы чуть повыше или стрельни тот чуть пониже - и нет тебя.
И еще случай.
Набились в землянку и жались поближе к печке. На улице - дождь не дождь, сырая мгла. Деревья, трава - все мокрое. Королев достал табак, свернул цигарку… На него набросились:
- Шел бы отсюда! И так дышать нечем!
- Не кури здесь!
Королев неохотно поднялся и вышел из землянки. Степанов - за ним. Спрашивается: зачем он тогда вышел? Курить - не курил… Поговорить? Может быть, поговорить с умным и добрым Королевым…
Тот закурил и спросил:
- Что, Степанов?
Встал рядом с Королевым, разговорившись, они не заметили, как отошли от землянки… Вдруг - бах! И нет землянки. Почти прямое попадание.
Но сколько Степанов ни вспоминал и ни говорил самому себе в печальное утешение: "Могло быть и хуже! Могло! Могло! Уже мог погибнуть и истлеть в земле", - легче не становилось.
Хотя он и сказал Вере, что считает себя самонадеянным восьмиклассником, хотя он и ужаснулся тогда своей, что ли, наивности или ребячливости, острая обида на Веру все росла и росла.
"Как же она могла?!"
…У Степанова, как и у каждого фронтовика, был черный пластмассовый медальончик, где хранилась свернутая в трубочку узкая полоска бумаги, поделенная на три одинаковых талончика. Их нужно было заполнить, и в случае гибели командование известило бы родных, что такой-то пал смертью храбрых, защищая Родину. В первый талончик Степанов вписал имя, отчество, фамилию матери и ее адрес. Во второй - Веры. Причем умудрился уместить и дебрянский, и смоленский адреса. И вот - кто бы мог подумать…
От этого воспоминания стало еще горше. Все, что было до сегодняшнего дня, теперь казалось безмятежным счастьем, почему-то неценимым, когда оно было рядом. Но если там, на фронте, он выстоял, то неужели не сможет здесь? Не справится с работой, которая не имеет ничего общего с тем, чему его учили в институте, к чему готовили?.. Не справится с утомительными, однообразными и бесконечными мелочами, порождаемыми разрухой?.. И вот с этим неожиданным крахом в личной жизни?..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В тот же день, уже поздним вечером, по дороге к городу шел молодой человек.
Порывистый ветер перебирал лохмотья его пиджака, обдавая холодом. Когда становилось невмоготу, путник поворачивался и, подставив ветру спину, шел так минуту-другую. Потом снова - лицом к ветру.
Сложив на груди руки, глубоко всунутые в рукава, втянув голову в плечи, он шагал широко, но неуверенно. Вот-вот, казалось, остановится и повернет назад.
Увидев впереди на дороге хату, молодой человек всмотрелся: тепло, кров! Но хата, однако, не столько обрадовала его - вот оно, спасение и благодать, - сколько растревожила: а достанется ли?
Прежде чем подойти к двери и постучать, путник остановился и взглянул в окно, задернутое ситцевой занавеской. В самом низу - светлое пятно от коптилки…
Рассмотреть ничего было нельзя, и молодой человек, подставив ухо к окну, прислушался. Только после того как за шумом ветра различил спокойный говорок, подошел к двери. С минуту постоял, раздумывая, потом постучал. Но никто не отозвался. Он постучал сильнее.
Тявкнула собака, и послышался голос женщины, видимо вышедшей из кухни в сенцы:
- Кто?
- Откройте, пожалуйста…
Приотворилась и наружная дверь. Вышла молодая женщина в платке, наспех накинутом на плечи. Привычно она бросила недоверчивый взгляд на незнакомца. В темноте, однако, трудно было рассмотреть его лицо.
- Ночевать, что ли? - хмуро спросила женщина.
- Да, - ответил молодой человек и зачем-то повторил: - Именно ночевать.
- Записка от коменданта есть?
- От какого коменданта?
- От какого? Вашего!
- Какая же у меня записка? Откуда?
- А я не знаю, - строго сказала женщина. - Только без записки комендантской нам ночлежников пускать запрещено.
- Так что же мне, на улице спать? На ветру?
- Не знаю, гражданин. Только нам запрещено.
- Да откуда у меня записка? Комендант вон где, - молодой человек указал по направлению к городу, - а я иду вон откуда. - Он показал в противоположную сторону.
- А разве там коменданта нет? - спросила женщина. - Коменданты теперь везде…
- Есть, наверное… - ответил путник не сразу. - Только я не знал, что заночую. Да чего ты боишься? Не убью, не украду…
- Нет, не могу… - И заторопилась: - К другим идите, другие, может, пустят, а у нас и постоялец есть, и бабка болеет…
Женщина хотела закончить разговор, но чем больше этот молодой человек говорил, тем слабее становилась ее прежняя решимость. Она взялась за скобу… Пустишь - а он тебя и пристукнет. Из-за куска хлеба.
- Как собака, значит, - проговорил молодой человек скорее самому себе.
В это время, как на грех, в избе снова лениво тявкнула собака.
Молодой человек усмехнулся горько и сказал:
- Собачку-то пожалели… Эх, люди!..
Он передернул плечами, собираясь уйти, но женщина оглянулась и, вздохнув, сказала:
- Входи…
Молодой человек посмотрел на нее строго, вошел в сенцы. Забежав вперед, женщина раскрыла дверь в кухню и, когда свет коптилки упал на его лицо, слабо охнула. Однако она тотчас постаралась скрыть свою растерянность: хлопнула дверью, засуетилась, что-то прибирая…
В хате молодой человек увидел солдата, который сидел за столом и вскрывал банку тушенки. Лицо солдата было освещено коптилкой, а вот его солдат, видно, сразу не рассмотрел и спросил женщину:
- Кто это там?
- Прохожий… - отозвалась та, садясь за стол.
- Садись, прохожий, - предложил солдат.
- Спасибо, сперва обогреюсь… - Молодой человек снял пиджак и, отодвинув занавеску, прошел в темный закуток между печкой и стеной. Здесь прислонился к теплым кирпичам и облегченно вздохнул. Постояв так, заглянул за занавеску.
Солдат, молодка. Больше никого. На него особенного внимания не обращают… Солдату, конечно, приятнее разговаривать с этой курносенькой, чем с ним…
- Прервали нас… - напомнил солдат.
- Да, прервали, - отозвалась молодка и посмотрела в сторону темного закутка: как там пришелец, что с ним? - Да, шел вот… Хлеба были роскошные, только их не жатками, не серпами, а танками да снарядами. А те, что уцелели, некому было убирать…
Она рассказывала, латая старую, выцветшую кофточку.
- Да-а, Клавдия Петровна, да-а, - посочувствовал солдат. - Хватили вы тут…
- Что ты меня все Петровной?.. - заметила молодка. - Знаешь, сколько мне?
- Сколько? - Видно было, что солдат боится дать промашку.
Клавдия поправила платок на голове, одну светлую прядку убрала, другую выпустила. Спросила:
- Так сколько же? - Видно, очень интересно было, сколько лет даст ей этот молодой солдат, но и боялась: а что, если больше? Потому сама опередила его: - Мне в декабре двадцать один исполнится…
- Подходяще… Так я и думал… Что же ты синими шьешь? - спросил он. - Синим по белому… На-ка вот, возьми… - Достал из пилотки картонный прямоугольничек, обмотанный нитками, с воткнутой иголкой, передал молодке.
- Спасибо… Возвращались мы по одному, по двое, - продолжала та. - Пришли, глянули, а ничего не осталось от колхоза… Несколько хат… Вот набралось нас несколько человек, я говорю: "Хлеб-то нужно убирать". А как убирать? Чем? Еле разыскали серпы, горелые нашли… Чуть рассвело - мы уже в поле были… Те, кто постарше, вспомнили, как серпом жнут, косами косят, и быстро приспособились, а я-то их никогда в руках не держала… То серпом, то ножом хлеб резала. Последней работницей оказалась… Потом еще вернулись наши. И все равно не под силу убрать!.. Знаем: через какой-нибудь месяц каждый колосок станет что золото, а убрать не в силах! Глядели на поля и плакали… А тут как раз воинская часть проходит… То ли положено было, то ли нарочно лейтенант подал команду: "Привал!" А потом и говорит: "Кто хочет - помогите женщинам…"
Клавдия умолкла, задумалась, вспоминая.
- Ну и как… Многие откликнулись?
- Все до одного!.. Хлеб убрали… Потом лошадь у нас появилась - опять же солдаты подарили… Где-то поймали бесхозную и подарили… А молотить на той лошади возили к соседям. Смолотили, бабы мои говорят: "Теперь дели".
- Как же делили? - поинтересовался солдат.
- По совести: у кого сколько душ… Малый да старый работать не могут, а есть всем надо. По совести и поделили. - Вздохнув, она замолчала. Потом спросила солдата: - А ты сам-то куда идешь?
- Отпуск дали, по ранению. Родная деревня совсем близко…
- Вон видишь, как ладно… - проговорила Клавдия и отвернулась от солдата, чтобы скрыть слезы.
- А твой не пишет, что ли? - догадался солдат. - Отыщется… Мало ли что…
- Клав, - подала голос женщина на печи, - самовар взыграл.
Клавдия легко поднялась, сняла с самовара, стоявшего у печки, трубу.
- До города? - снова донеслось с печи.
Никто не ответил. Слышно стало, как сипит коптилка.