Хотя Степанов не раз уже слышал о публичных домах, устраиваемых оккупантами, сообщение, что такой дом был в его родном Дебрянске, ошеломило. В Дебрянске!..
- На втором этаже, над "красным" магазином, он и был.
Никто за все время пребывания Степанова в Дебрянске и намека не обронил о существовании во время оккупации публичного дома, словно это было не бедой, а виной.
- Все это знали, - продолжала Нина. - Но все было гладко, мирно, размеренно, как в хорошей портновской мастерской. И девушки там часто менялись.
- Что же ты, знала их?
- Не стремилась. Маруся Цветкова рассказывала.
- Это из восьмого "Б"?
- Да.
- А ей откуда известно? - с сомнением спросил Степанов.
- Маруся "работала" там…
- Маруся?!
Нина не ответила, а Степанов поднялся. Он походил, снова сел.
- А вечеринки, выходит, спасали от мобилизации?
- Бывало и спасали…
- Так сказать, блат, что ли?..
- Вроде того… Я работала на квашном пункте, на складе и все тряслась: возьмут! А тут как раз новое объявление: "Все женщины тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения…" Что делать? Мне посоветовали не торопиться с явкой, сказаться больной… Сейчас, мол, у немцев другие заботы: наши наступают… К счастью, наши и пришли… Теперь ты знаешь все.
- Спасибо… Спасибо за доверие, - поблагодарил Степанов, догадываясь, что нигде и никому Нина не рассказывала этого. - А теперь скажи, кто тебе разрешил водку пить?
Нина поправила его:
- Водки здесь не найдешь, сивуха из мерзлой картошки…
- Кто сивуху разрешил пить?
- А я тайком от папы с мамой, дедушки и бабушки, - в тон Степанову ответила девушка. И добавила после молчания совсем просто и негромко: - Боюсь, что не выдержу…
- Я постараюсь найти тебе работу полегче. Хочешь? - спросил Степанов.
- Полегче работа - полегче и паек. Без добавки к нему не проживешь. Большой добавки!.. Вот, может, на строительство клуба перейду… Все-таки под крышей и за стенами…
Степанов был растерян.
Он с удовольствием отдавал бы Нине часть своего обильного для тех времен обеда из столовой актива, но разве девушка пойдет на это? Мог бы помочь деньгами, но что на них купишь? Хотя в деревне можно… Однако и денег она не возьмет. Вот попробуй помоги!
- Тебя гнетет отчужденность, - сказал Степанов. - На твоем месте я пошел бы в райком, сказал бы, что работаю честно, просил бы пересмотреть решение насчет билета…
Как только Степанов заговорил о райкоме и билете, Нина сразу ушла в себя.
- Пойдем, Миша… Мне завтра на работу рано вставать. Пойдем.
10
- Вздыбленная войною земля… Разве это должно быть здесь после восьми веков беспрерывного труда многих поколений, обживавших суглинистую, не роскошную для хлебопашества дебрянскую землю? Бывают минуты, когда я прихожу в отчаяние: и десятой доли не делаешь того, что нужно сделать. С тобой, Иван, этого не случается?
Степанов и Турин возвращались вечером через пригородную деревню из одного села, где проводили первое собрание комсомольской организации.
Турин, шагавший молча, повернул голову, посмотрел на товарища:
- Чувствами живешь, Миша. Так нельзя.
- Почему нельзя?
- Израсходуешься за месяц.
- Может быть. Только иначе не могу.
У колодца сошлось несколько молодых женщин с ведрами на коромыслах. Турин свернул с дороги.
Секретаря райкома комсомола здесь вряд ли знали, но по каким-то одним им ведомым признакам женщины сразу угадали в нем непростого человека - начальника, интересующегося делом.
Разглядев молодые лица, Турин спросил:
- Как живете, девушки?
- Спасибо…
- Вместе собираетесь? Газеты читаете?
- Собираться, конечно, собираемся, но газету видим редко. Председатель себе забирает, говорит: "Приходите вечером". А вечером ее скурят…
- Никто не думает о нас! - сказала девушка в сером платочке.
Ее сразу одернули: мол, не критикуй! Не лезь!
- "Не думает"! - повторил Турин. - Вот, - указал он на молчаливо стоявшего Степанова, - миной его два раза шарахнуло… О ком он думал, когда на них шел?
Степанову стало неловко:
- Да что ты про меня!..
Но Ваня Турин и не слышал. Все, что ему было известно о фронтовой жизни товарища, чрезвычайно скупо рассказанной им самим, Ваня Турин расцветил, кое-что преувеличил, сдобрил юмором и закончил так:
- Вот стоит товарищ Михаил Степанов и, по своей скромности, негодует на меня, его друга и товарища. Но ведь не будет же он сам говорить о своем мужестве и геройстве? Из него только клещами вытащишь два-три слова о том, как он воевал.
- Да брось ты, Иван! - рассердился Степанов. - Невозможно же это!
- Все! Все! - примиряюще сказал Турин.
Степанов от чувства неловкости то одергивал шинель, то расправлял складки… Девушки молчали. Быть может, впервые видели они так близко того самого героя, о котором писали газеты, передавало радио, которых изображали на плакатах, на рисунках в журналах. И это был не какой-то неведомый, неосязаемый Петров или Иванов, а вполне конкретный, высокий с бледным узким лицом, прихрамывающий молодой человек, немного застенчивый и неразговорчивый, когда речь касалась его самого.
Та, что была в сером платочке, подошла к Степанову:
- Не знаю, как вам сказать… Ей-богу, вот честное слово - если вам что-нибудь нужно будет, приходите к нам. Всегда поможем. Ну я не знаю, что там… Случится надобность - приходите!
Столько было простодушия и искренности в этих словах, что Степанов, который и подумать не мог, чтобы кого-нибудь просить о чем-либо, поблагодарил от всей души.
- Спасибо, девушки… Спасибо!
Иван Турин стал выяснять, кто может зайти в райком, чтобы отрегулировать газетный вопрос… Выбор пал на девушку в сером платочке, Катю Пояркову.
Когда уже распрощались с девушками, Степанов спросил:
- Слушай, Иван, зачем ты про меня?.. Я стоял и не знал, куда деваться!..
- А ты знаешь, что такое наглядная агитация? - спросил Турин, судя по всему не только не чувствовавший какой-либо вины перед Степановым, но считавший, что сделал еще одно необходимое, доброе дело. - Знаешь?
- Знаю… А при чем тут я?
- Нет, не знаешь… Можно двадцать часов толковать о героизме вообще и не добиться того, чего добьешься за три минуты, показав героя живого… Вообще тебе нужно бы поездить по району, повыступать с рассказами о войне…
- Пошел ты к черту! - рассердился Степанов. - Только этого еще не хватало! Мало того, что обо мне наболтал! Он еще собирается в предмет наглядной агитации меня превращать!..
- Ладно, ладно, - отмахнулся Турин, который всегда знал, что делает. - Газет, значит, здесь регулярно не читают, радио не слушают, потому что его еще нет… Козыреву, что ль, сюда направить? Или Власова?.. - И вздохнул: - Такая обстановка, Миша, не только тут… А что мы можем сделать: я, Власов, Козырева?
Степанов прекрасно слышал слова Турина, но ответил не сразу: взглянул на товарища, прикинул - стоит ли затевать спор сейчас? Решился.
- Давно я тебя, Иван, хотел спросить: что ты в своей работе считаешь главным?
- Службу родному народу. - Турин недолюбливал отвлеченные разговоры на высокие темы и, полагая, что именно такой разговор товарищ и начинает, ответил полушутя.
- Я тебе - серьезно!
Турин вздохнул:
- Ну что я считаю главным?.. Главное… И-в тридцати последних дней я, наверное, больше половины провел в деревнях и селах.
- Я понимаю… Тебя отрывают от комсомольских дел важными поручениями, но что ты все же сам считаешь главным? - допытывался Степанов. - Сам?
Турин молчал. Они уже быстро шагали по Первомайской. Этот ее участок до пересечения с улицей Советской служил шоссе, соединявшим два больших областных города. Но сейчас и здесь было тихо.
- Черт его знает, - наконец признался Турин. - Сил на все явно не хватает. И главное сейчас все же, пожалуй, хлеб. Без хлеба победы не будет.
- Несомненно, - согласился Степанов. - Но вот послушай. Ты работаешь целый день, другой раз и ночь, и по твоему образцу работают другие. Ни личной жизни, ни отдыха. Работа, работа, работа! Хлебозакуп, другие поручения райкома, восстановление и укрепление организаций, фронтовые бригады строителей, школа, разбор заявлений и десятки других дел, которые ты не успеваешь делать и никогда не успеешь, если будешь тасовать все ту же колоду: Турин, Козырева, Власов, Гашкин…
- Что же ты предлагаешь конкретно? - спросил Турин.
- Я говорил с Таней Красницкой, с Ниной Ободовой… Некоторую работу могут выполнять и они. Хотя бы ту же читку газет.
- Нина Ободова… - с сомнением повторил Турин. - Тут, брат, идеологический участок, а ты - Нину Ободову…
- Да, она небезгрешна. Не хочу оправдывать.
- Ну? - ждал продолжения Турин.
- Небезгрешна… - заметно волнуясь, повторил Степанов, но какой толк отталкивать от себя молодежь, по каким-либо причинам не примкнувшую к подполью? Куда она должна идти? Догонять немцев? Затаить обиду и стоять в стороне от жизни? Надо ее привлекать к общей работе, делать союзником, а не отпихивать. И актив расширишь, и дашь возможность людям показать себя, завоевать полное доверие…
- Говори, говори, - сказал Турин, раздумывая.
- Сколько у тебя лежит заявлений в аккуратной стопочке на столе?
- Не знаю… Штук тридцать…
- Для тебя пока они - мертвые души, а они - живые, живые!
На столе Турина, слева, где стояла лампа, давно уже высилась стопка заявлений - на тетрадочных листках, на форзацах книг, на обоях, на газетных клочках, на оберточной бумаге, даже на обороте какого-то немецкого объявления. Все это были так называемые личные дела, на рассмотрение которых уходило много времени и сил. Одни писали, что потеряли комсомольский билет, другие признавались: уничтожили, испугавшись, что билет попадет в руки фашистам.
Некая Дина Пономарева, девятнадцати лет, описывала свою жизнь при немцах и считала необходимым сообщить: "Во время оккупации выходила замуж". Можно было подумать, что выходила несколько раз…
Писали и так:
"При оккупации города я остался дома (мой год в армию не брали). Напав на след партизанского отряда, включился в него: мне было оказано доверие. При выполнении задания был ранен и с фальшивыми документами переправлен в город. Таким образом, комсомольский билет остался у командира отряда т. Полякова П. О., о котором я пока ничего не знаю. В городе работал на зерноскладе на Первомайской, выполнял отдельные поручения руководителей подполья".
Однако отсутствие билета как бы уравнивало в правах и виноватых, и людей, честно исполнявших свой гражданский долг. Иным действительно было очень трудно, а порою и невозможно сохранить билет: обыски, облавы, уничтожение города…
- Мы непременно найдем в этой куче, - продолжал Степанов, - добрый десяток людей, которым можно смело поручить работу… А может, и большую… Это и им поможет, и общему делу.
- Что ж, - раздумывал Ваня Турин, - в этом что-то есть. - И решительно добавил: - Надо тебя ввести в состав бюро!
От неожиданности Степанов даже остановился.
- Та-ак… - протянул он. - И откуда у тебя такая хватка?
11
В райкоме Турин с Власовым засели за составление какого-то отчета для обкома. Степанов прошел в маленькую комнатку.
Тепло. Тихо.
Если бы знать, что Турин с Власовым будут заняты долго, можно было бы воспользоваться моментом… Прислушался… "Наверное, еще просидят…" И Степанов вынул из кармана шинели вдвое сложенную тетрадь. Не часто он ее доставал, последний раз - в Москве…
На литературном факультете, который закончил Степанов, пишущий человек был не редкость. Сочиняли рассказы, стихи, критические статьи, но больше всего - стихи. Во-первых, их можно было напечатать в институтской многотиражке, во-вторых, стихи казались делом более простым, чем проза. Степанов написал мало: всего несколько стихотворений в институте до армии, несколько на фронте, пожалуй, больше всего после возвращения. Вот и за эти недели набралось кое-что, и, быть может, стоящее… Если сейчас не помешают, можно было бы сесть и записать теснившиеся в голове строки. Название - "Родимый край". Его Степанов подчеркнул. Потом мелким убористым почерком, чтобы больше вместилось в тетрадку, стал заносить, кое-что перечеркивая и поправляя:
Вернулся я в родимый край,
В родимое село…
Родимый край,
Мое село
Снегами замело.
Лишь печки, выстроенны в ряд,
Из-под снегов торчат.Спешил, спешил в родимый дом,
Бежал - не тяжело!
Родимый дом,
Родимый двор
Снегами замело.На месте дома и двора -
Шесть пней и два кола.Хотел увидеть старый сад,
Что цвел весной бело,
А старый сад,
Отцовский сад
Снегами замело.Хотел увидеть старый сад -
Увидел: пни торчат.Все немец сжег. Все враг спалил…
Дотла и на корню.
Вот так бы
Родину его,
Как родину мою!
Прочел все заново и отложил тетрадку в сторону…
Слышал, как в окно большой комнаты постучали, но все это: стук, шум отодвинутого стула, с которого кто-то встал, шаги, слова Власова: "Это, наверное, он… Второй раз уже…" - доходило до Степанова откуда-то издалека. Но вот снова шаги. Голоса отчетливее:
- Здесь?
- Здесь…
- Здравствуй, Иван!
- Здравствуй…
- А Миши нету?
- Миша! - позвал Турин.
Степанов уже запихнул тетрадку в карман шинели - до следующего случая, - вышел в большую комнату. Он еще думал о том, что, быть может, последние строчки неправомерны: в них вроде бы сквозит слепая месть, но тут увидел Бориса Нефеденкова.
Нефеденков сел и посмотрел на Власова. Тот настороженно наблюдал за человеком, еще в первый свой приход вызвавшим в нем недоброе чувство.
Турину было ясно, что Нефеденков пришел поговорить с ним или с ним и Степановым, и думал, как это все-таки неловко: выставлять - хотя бы и под благовидным предлогом - Власова, доброго человека, работящего инструктора, Куда его и за чем ни пошли, он прекрасно поймет, что они хотят остаться одни, что он, Власов, мешает им. Поэтому Турин очень обрадовался, когда услышал, как хлопнула калитка и по доскам от ящиков, набросанным в грязь, прозвучали чьи-то шаги. Значит, разговор сегодня не состоится. Потом кто-то дернул дверь в коридор, не вытирая ног, прошел его и открыл дверь на кухню… Еще мгновение - и в большой комнате стояли майор Цугуриев и лейтенант.
- Добрый вечер! Товарищ секретарь райкома, нам нужен гражданин Нефеденков.
"Гражданин Нефеденков… Гражданин!" Это что - арест? Турин в недоумении поднял плечи: как же так? За что?..
Степанов растерянно смотрел на вошедших.
Власов отошел в сторонку, чтобы не мешать.
Нефеденков поочередно посмотрел на своих друзей, хотел что-то сказать, нервно открыл рот, но ничего не проговорил.
Цугуриев кивнул ему: пошли! Тот нахлобучил шапку, поправил ее зачем-то и пошел. Лейтенант - за ним. За лейтенантом - майор. Хлопнула одна дверь, вторая, третья, вот уже шаги по доскам… Скрип калитки… Все стихло…
- Может, просто расспросят… как меня? - убеждал себя и других Степанов, отметая возможность ареста.
- За вами, Михаил Николаевич, товарищ Цугуриев не приходил, - заметил Власов.
- Тогда в чем же дело?! Значит, его в чем-то обвиняют?
Турин и Власов промолчали.
- Надо, Иван, завтра же тебе сходить к Цугуриеву, поинтересоваться… - предложил Степанов.
- Никуда я не пойду, - тихо, но твердо ответил Турин. - Кто я такой, чтобы вмешиваться в дела органов?
- Да не вмешиваться, а спросить!
- Разберутся, Миша…
Такое спокойствие, если оно было даже только внешним, казалось Степанову все же оскорбительным по отношению к товарищу.
- Сколько дней, как Нефеденков в городе? - спросил озабоченный Турин.
- Три дня, - подсказал Власов.
- Да… - мрачно вздохнул Турин. - Садись, Власыч, продолжим… Надо кончать и завтра отправить в обком, а то опять нагоняй получим…
Степанов надел шинель. Турин оторвался от бумаг и взглянул на товарища:
- Ты куда?
- Пройтись… - сухо ответил Степанов.
Происходило нечто, чего он не понимал, а отношения товарищей к происходившему - не принимал, не мог принять. Арестован человек, которого Турин как будто знает не один день, и вот нате: "Там разберутся!"