Ну, а теперь о самом Яне… Он был совсем еще ребенком, когда началась война четырнадцатого года, на которой погиб его отец. Так что он, можно считать, никогда не видел своего отца. И вот теперь у самого Яна ожидается ребенок, и он тоже уходит на войну… Нет, здесь ничего выдумывать не надо, правда сама по себе уже достаточно фантастична. Ни одна душа не знает, что произошло с Яном из Тервюрена. В те дни над нами, маленькими бельгийскими солдатиками, промчался ураган, и каждый ощупывал сперва свои руки и ноги и только потом спрашивал, где тот-то или тот-то. Никто больше не видел Яна - ни на канале Альберта, ни в плену, может быть, он лежит где-нибудь в земле, все еще сжимая в руке винтовку, а может, сумел добраться домой, как вы и я. Почему вам и мне это удалось, а другим нет? Но оставим все это в стороне, вспомним лучше, как часто Ян рассказывал нам о Тервюрене. Раз двадцать по крайней мере рассказал он о том, как маленьким мальчиком нес клюшки короля, который приезжал в Тервюрен играть в гольф, и только один раз Ян упомянул, что сам он был столяром. Видя, как я заполняю набросками и эскизами один альбом за другим, он рассказывал, что однажды столярничал у какого-то художника в Тервюрене, который знаменит на весь свет и у которого… А когда я у него спросил имя этого художника, оказалось, что это был - подумать только! - Эдгар Тейтгат. Я даже вскрикнул от неожиданности:
- Да я же знаю его! У него длинные седые волосы и шишка на носу, он всегда ходит смотреть на карусель с палитрой в руках.
Но сам Ян… Надо было бы его навестить, подумал я, хотя я никогда толком не знал, где он живет в Тервюрене, не могу же я просто приехать туда и спросить Яна, который маленьким мальчиком не раз играл с королем в гольф - впрочем, пардон, только один раз - и который, возможно, там уже не живет или давно погиб. Но я твердил себе, что я должен все-таки его навестить, хотя до этого дело так и не дошло. И это самое печальное в нашей жизни - да, самое печальное, если нет воздушного налета… потому что, когда в небе висят красные осветительные ракеты, воют сирены и падают бомбы, вы думаете только о том, как удержать в повиновении расшалившиеся нервы, и ждете, когда освободится туалет, - и лишь когда самолеты улетают, самым печальным в вашей жизни снова становится то, что вы знали стольких людей, с которыми вместе жили, вместе смеялись и делили все тяготы жизни, и этих людей вы больше никогда не увидите и никогда о них не услышите.
Нигде нет хлеба. К булочнику неожиданно нагрянули контролеры, но он успел удрать через черный ход, захватив с собой контрабандную муку, а потом еще рассказывал, что на другом конце города люди со слезами на глазах обходят все магазины в поисках хлеба - нет хлеба, нет картофеля, куда мы катимся? Когда же контролеры ушли, народ снова встал в очередь перед булочной, чтобы купить контрабандный хлеб за шестьдесят франков. А что делать тому, у кого в кармане осталось лишь несколько сантимов?
Лиза, дочь социал-демократа, который симпатизировал коммунистам, была уверена, что война будет еще длиться самое большее три дня, потом вы сами увидите, что произойдет: повсюду начнутся восстания, начнется революция. А война продолжается уже четыре года - вместо четырех дней, - и конца ей не видно.
Женщины собираются группками и спрашивают одна другую: "Что же нам делать?" А потом заявляют, что выйдут на улицу с черным флагом, да, так они и СКАЗАЛИ.
Кондитеру заказали два торта. Сколько это стоит, как вы думаете? Семьсот франков!
ЖИЗНЬ ФЛОРА
Флор садится рядом со мной, просит сигарету и начинает рассказывать:
- В прошлую войну мы бежали во Францию, отца призвали в армию, а мать умерла во время скитаний, оставив мне и брату, который был старше меня на два года, в качестве наследства только конверт, на котором был адрес ее племянницы в Лондоне. В суматохе я потерял брата. Мне удалось попасть на пароход и добраться до Лондона, но когда я начал искать конверт, оказалось, что он остался у брата. Было мне тогда всего шестнадцать лет. Я ночевал на скамейке в парке, пока не познакомился с одной женщиной, которая не знала ни слова по-фламандски, так же как я ни слова по-английски - можете себе представить ситуацию? Днем она отправляла меня продавать газеты. Видели бы вы меня тогда: маленький Флор с толстой пачкой газет в одной руке размахивает газетным листом и кричит: "Дейли уоркер!" На ночь она брала меня в свою грязную постель, и это было все-таки лучше, чем ночевать на скамейке. Однажды я увидел на улице женщину из нашего квартала и побежал за ней с криком: "Мари, Мари!" И Мари сказала: "А, маленький Флор!" Она взяла меня с собой в отель, где она работала судомойкой, и мне тоже разрешили мыть там посуду. Вы бы только видели: на тарелках оставались целые куски курятины, которые нужно было сбрасывать в бочку, но я их украдкой совал в чемоданчик, припрятанный рядом с бочкой. Вечером я приносил его в комнату Мари, и, лежа в постели, мы ели, ели и ели.
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, меня призвали в Лондоне в бельгийскую армию: посадили на пароход и отправили в Весткапелле или Острозебеке, не помню сейчас точно куда. Я попал к старым обстрелянным солдатам, и вот новобранец, который еще не нюхал пороха, вдруг услышал: "БУМ!" Что это такое? Все смеялись над малышом Флором: "Не бойся, это далеко отсюда!" Когда мы передвинулись ближе к фронту, я увидел траншеи и спросил: "А это что?" - "Это ходы сообщения". Мое сердечко билось все сильнее и сильнее, а когда мы достигли передовой линии, там слышалось только "бум, бум и бум-бум-бум, та-та-та и бам-бам!". Я пощупал сзади свои штаны, и мне захотелось забиться, плача, в самый дальний угол, но нужно было идти вперед, и тут командир, добрый малый, сжалился надо мной и поручил мне спокойное задание - разносить коньяк по траншеям. Найдя укромное местечко, я выпил один целую бутылку и заснул, а в это время наши пошли в атаку, так как получили приказ занять ферму. Потом пришло известие от брата, который тоже был в армии и которому как раз тогда дали отпуск. Оказалось, что ему удалось разыскать нашу двоюродную сестру, но только не в Лондоне, как я думал, а в Манчестере… Ведь как обычно бывает: вы слышите о каком-нибудь городе в Англии и, конечно, сразу же думаете, что это Лондон. Потом мне самому дали отпуск, и я поехал в Манчестер, но у той двоюродной сестры с братом я долго не выдержал. Там я познакомился с одной девушкой, которая жила в высоком новом доме и здорово пила виски, они все пили: она, ее отец и ее мать, - стакан за стаканом. Ее отец даже сказал как-то: "Поторапливайся, Флор. Скоро уже семь часов, а ты еще трезвый". Бар-то закрывался в семь часов. А потом ее пьяная мать с одной стороны и ее пьяный отец с другой повели меня к себе домой и помогли подняться по высокой лестнице, а девица в криво надетой шляпке шла, напевая, сзади. После войны я вернулся домой и занялся обувным делом, у меня была даже маленькая обувная фабричка, но потом заболела жена, фабрику пришлось продать, и я стал коммивояжером. Но тут снова война, и вот теперь день-деньской приходится разъезжать в трамваях, поездах или на велосипеде и, пряча сумку, думать только о том, чтобы тебя не поймали и не отправили в Германию. Но пока что бог миловал - ни разу не попадался.
Флор швыряет окурок в сторону и ждет, посматривая на мою пачку.
Народ опять разделился на два лагеря: Фикке, который с горящими глазами рассказывает, что немцы заняли уже Харьков, и мы - я и мой отец, - которые вынуждены поддакивать, ощущая в своем сердце мировую скорбь. Мы бы могли найти нужные слова… но что тут скажешь? Все слова оказались бы бесполезными в этой ситуации, зато через час на пороге нашего дома стояло бы гестапо.
Вот, например, Койле подслушивает разговоры через дыру в подвале и потом доносит на соседей полевой жандармерии, а жена его настолько пронемецки настроена, что ходит со всеми немцами в кино и там, в темноте, позволяет делать с собой все что угодно. Она работает в "Зимней помощи", ворует там сало и бобы, наживаясь на перепродаже, а врачи вынуждены запретить детям есть суп, потому что от этого супа у детей понос.
Родители говорят детям: "Вот кончится война, и англичане привезут нам белый хлеб и шоколад". И те спрашивают: "А что это такое?"
Ходят слухи, что на Гитлера было покушение, что там у них началась революция, что в Гамбурге, Берлине и Киле идут уличные бои, что матросы уничтожают свое оружие и армия выступила против эсэсовцев; говорят, там такая же революция, как была в восемнадцатом году, ну тогда уж войне конец.
Но все это оказалось неправдой: Гитлер жив, не было никакой революции, как в восемнадцатом году, и война вовсе не кончилась, - немцы отобрали у владельцев последние автомашины и запустили первый "Фау-1".
Все слушают английское радио, хотя из приемника доносится лишь непрерывное "ту-ту-ту", а если еще прибавить это "ту-ту-ту" в головах слушателей, то можно себе представить, какие рождаются слухи. Трес с крестьянской фермы неподалеку, которая знала о существовании радио только понаслышке и ходила вечно вымазанная коровьим дерьмом, а нынче носит шелковые чулки, тоже купила себе радиоприемник, и, когда Черчилль сказал, что "завтрашний день принесет решающую победу", она принялась рассказывать всем: "Они придут завтра! Черчилль это сказал!" На следующий день все заперли двери на засовы и забрались в подвалы.
ПРОСТОЙ РАССКАЗ
В этом рассказе я не прибавил и не убавил ни единого слова, пусть даже некоторые выражения придутся кое-кому не по вкусу, - я оставил его таким, как мне его рассказал Гастон, которого арестовали, бросили в Черную камеру и продержали там восемь дней, скованного по рукам и ногам (в холод рубцы от наручников видны до сих пор) и не имевшего возможности даже справить нужду. На девятый день он не выдержал и обмочился, так его начали тыкать прямо в лужу лицом. Допрашивали те же самые молодчики, которые его арестовали. Гастон отвечал на все, что ничего не знает, что бумажку эту он нашел в почтовом ящике, а тем временем один из молодчиков достал из шкафа какую-то штуку, на которую Гастон посмотрел с недоумением, и ударил его этой штукой по лицу. Гастон вначале ничего не почувствовал, не было даже боли, но через несколько секунд он понял все: то был кусок резины, который при ударе растягивался и тут же сжимался и таким образом сдирал кожу с лица. После допроса Гастона бросили в "одиночку" и каждый день таскали на свидание с куском резины, и каждый раз по дороге туда он думал: "О господи, хоть бы скорее вернуться в свою родную камеру!" Потом ему начали угрожать камерой пыток, если он не заговорит - ха! - и он начал врать, и они ему поверили, дурачье. Через несколько дней ему удалось поговорить с заключенным из соседней камеры через трубу центрального отопления; он сказал: "Меня зовут Гастон". А тот ответил: "Меня зовут Андре". И Гастон рассказал, как зовут его жену, и из какого он города, и что у себя дома он посадил табак в садике. И Андре сказал: "Я тоже". После этого Гастону так захотелось увидеть своего соседа, что однажды, когда его вели с прогулки, он сделал вид, будто ошибся камерой, и заглянул на мгновение в соседнюю, сказав: "Здравствуй, Андре". И тот ответил: "Здравствуй, Гастон". Гастон почувствовал себя счастливым.
Потом его перевели в другую тюрьму, где три камеры находились одна над другой (я кивнул головой, потому что об этом мне уже рассказывала Жозе); время от времени - он слышал это раза четыре - кто-нибудь из верхних камер бросался вниз через перила. В воскресенье после обеда, когда в тюрьме оставалось мало надзирателей, заключенные вынимали стекло из глазка и приподымали дверцу, чтобы видеть тех, кто проходил по коридору. Так Андре и Гастон начали узнавать ДРУГ друга в лицо. Кроме того, они вынимали из стен розетки и переговаривались через отверстия, но однажды Гастона застали врасплох и выбили все зубы гаечным ключом, так что он не мог больше жевать, и от этого у него так разболелся желудок, что он корчился от боли. О, ему еще повезло, одного заключенного за что-то так обработали резиновой дубинкой, что его, хотя он и был приговорен к смертной казни, отправили домой, - уж лучше бы расстреляли, тогда бы он мог крикнуть: "Да здравствует Бельгия!" - и умереть героем, а жена получала бы за него пенсию, теперь же он умирает дома, прикованный к креслу, и на него уходят последние гроши. А что семья потом получит от правительства? Затем Гастон попал на Мерксплас, где было сравнительно хорошо, потому что разрешали получать посылки, а оттуда его переслали на французское побережье, где он таскал мешки с цементом. Из обуви у заключенных были только кломпы, а когда они снашивались, приходилось работать в носках, а потом и вовсе босиком. Когда они впервые туда попали, то увидели висящие на деревьях жилетки и штаны - результаты бомбежек. Можете себе представить, какое впечатление это произвело! Это был ад, сущий ад! Гастон считал дни, оставшиеся до конца срока, и каждую ночь подсчитывал ночи, в которые его могут убить. Однажды во время воздушного налета бомбы угодили в выгребные ямы, и весь лагерь был покрыт слоем дерьма. Потом у Гастона срок кончился, но его продолжали держать в лагере: армейское начальство заявило, что он теперь не имеет к ним никакого отношения и находится в распоряжении ТОДТа, а те в свою очередь сказали, что им не дано права отпустить его, так как они не имеют ничего общего с армией. Его жена обила все пороги, была даже на приеме у какого-то важного офицера, который занял самый лучший дом в городе. Офицеру как раз принесли в кабинет свежий кофе, рядом с ним, закинув ноги ему на колени, сидела немецкая шлюха, и они выставили жену Гастона, как самую последнюю нищенку. В конце концов ему удалось бежать ночью во время бомбардировки, воспользовавшись суматохой. Пересаживаясь с поезда на поезд, без документов и вообще каких-либо бумаг, Гастон добрался до дому. Ему, конечно, здорово повезло.
Теперь ему приходится прятаться. Вы думаете, кто-нибудь еще вспоминает о нем? "Мы съедаем бутерброд с джемом, - говорит он, - а потом спим целый день. От этого здорово поправляются".
Они обнаружили немецкого солдата в пшенице, растущей вдоль деревенской дороги, по которой я всегда хожу к Гастону, - дети услышали его крик, похожий на вой дикого зверя. Я прошел по этой дороге пять минут назад и ничего не видел и не слышал, а он все это время, оказывается, сидел в недоспелой пшенице. Он не ел семь дней, и его воспаленное горло могло издавать только звериные звуки. У него распухли колени, ступни ног были покрыты струпьями. Ему дали молока и белого хлеба, а дети, которые давно уже забыли вкус белого хлеба, стояли вокруг и смотрели. Солдат сказал, что он дезертир, бежал с побережья. Его спросили, от кого он прячется, и он ответил: "Полевая жандармерия".
Пьер считал, что солдата все равно расстреляют.
Гастон сказал, что дезертиров заставляют таскать камни на высокую гору и сталкивать их вниз, потом снова поднимать и снова сталкивать вниз.
Гюст, парикмахер, сказал, что дезертиров не расстреливают, если им исполнился двадцать один год. В Германии пятнадцать лет считаются возрастом, когда можно обрюхатить девчонку, а в двадцать один год парень становится полноценным солдатом.
А Карел, мясник, сказал: "Те-те-те, раз он солдат, его место на фронте, под огнем, в гостях у смертяшкиной".
Как метко говорят в народе. Про подбитый самолет, который, заваливаясь носом, в течение часа тащится за другими самолетами, говорят, что он ИДЕТ НА КОСТЫЛЯХ.
ПРОДАЕТСЯ ПИАНИНО
- Мы можем еще продать наше пианино, - сказала жена. Я молча смотрел в сторону, отлично понимая, что значило для нее это пианино: единственный предмет, которым мы могли подпереть остатки нашей буржуазности. И потом - к чему скрывать, - для меня это пианино тоже кое-что значило. Я любил сидеть в саду на скамейке и слушать звуки пианино, льющиеся из дома, даже если это была всего лишь песенка "Дождь стучит в ваши окна". В конце концов, о вкусах не спорят: один любит пиво, другой девчонок, которые проезжают мимо на велосипедах, а я предпочитаю льющиеся из окон звуки пианино. О, этот не поддающийся голосу рассудка романтизм, которому бессмысленно противиться! Я написал объявление: "Продается пианино", выставил его в окне, и мы сразу почувствовали себя пауками, ждущими, когда прилетит муха.
- Кажется, объявление слишком мало, - сказал я.
В это время пришел булочник. Мы пытались от него отделаться, чтобы написать объявление побольше размером, но булочник не двигался с места, повернув к нам свою длинную, глупую физиономию.
- Я насчет пианино, - сказал он наконец, - можно его посмотреть?
Мы провели его в комнату и остановились в ожидании рядом. По его лицу ничего нельзя было определить, оно было таким же идиотским, как и всегда.
- Нет, - сказал он наконец. - Я думал, что это такая штука, которая играет сама.
- Пианино, которое само играет, если в него бросить монетку, есть в кафе за углом, - сказала моя жена. - Может быть, хозяева согласятся продать его вам?
И мы втроем пошли смотреть электрическое пианино. Булочник бросил в щель монетку, и пианино заиграло. При виде клавишей, которые прыгали вверх и вниз без прикосновения руки человека, булочник засмеялся.
- Прямо колдовство какое-то, - сказал он. Он не стал даже спрашивать цену, его интересовало только одно: как он доставит пианино домой.
- Мы погрузим его на телегу, я дам лошадь, - сказал хозяин кафе. - Но сначала я хочу угостить всех присутствующих.
Булочник запротестовал.
- Я угощаю всех, - сказал он.
Они оба угостили всех нас, потом угостил еще раз булочник, потом - хозяин кафе, и вскоре мы стояли вокруг пианино и смотрели совершенно пьяными глазами на клавиши, которые прыгали вверх и вниз, воспроизводя звуки песенки "Рамона, ты лучшая девушка в мире". Булочник знал эту мелодию и начал подпевать, потом он протанцевал с хозяйкой и снова угостил всех нас. Он вспомнил своего отца, бедного пекаря, который погиб во время бомбежки, и, вспомнив его, заплакал.
- Жаль, отец не видит, какие деньги я теперь зарабатываю, - сказал он.
В это время открылась дверь кафе, и на пороге появилась жена булочника, разыскивающая пропавшего мужа.
- Ты опять нализался и платил по тридцать пять франков за рюмку? - спросила она.
Булочник втащил ее внутрь, крепко обхватил за талию и начал с ней кружиться. Он непременно хотел, чтобы и она тоже выпила. А потом он снова заплакал и сказал:
- Я только что рассказывал, что бедный отец не узнает, какие деньги мы с тобой зарабатываем.
- Замолчи! - сказала жена.