День Победы отец описывал в устном рассказе так. Находясь в госпитальной палате в Шатках и услышав стрельбу, он выбежал на улицу. Все палили в воздух, кто во что горазд, устроив салют по случаю окончания войны. Отец быстро вернулся в свою палату и позвал товарища на улицу. А ходил отец в госпитальной пижаме. Товарищ его пижамы не имел, а носил кальсоны и нижнюю рубашку, выбежать в таком виде постеснялся. Тогда он попросил отца за компанию с ним также выйти на улицу в кальсонах, чтобы не так стыдно было. Зная щепетильность отца, думаю, что он отказался снять пижаму. А вообще, как одевали раненых в госпиталях, хорошо описывает писатель Виктор Астафьев в своем произведении "Веселый солдат". Уж он-то описывал войну, госпиталь и послевоенную жизнь фронтовиков без лакировки, как очевидец. Отец же в одежде всегда был аккуратен, даже в глубокой старости. Поэтому он с болью описывает, как в госпитале ему выдали ветхое тряпье, в котором он возвратился в родную деревню. Также я не могу представить, чтобы он набивал вещмешок немецким трофейным барахлом. Он привез лишь кофточку для будущей невесты, а также открытки из альбомов с видами Берлина и Кенигсберга и несколько поздравительных открыток. Совсем недавно я их сдала в Музей истории Великой Отечественной войны вместе с немецкой фарфоровой чашкой. Было еще и блюдце со свастикой на обороте, но разбилось. Отец был равнодушен к вещам. Для него самым ценным в жизни являлись книги. Да еще рыбацкие принадлежности.
Отец:
"В середине июня 1945 года многие раненые уже поправились и были выписаны из госпиталя. Война закончилась, раненые в госпиталь уже не поступали, и было принято решение госпиталь закрыть и освободить школу для подготовки ее к новому учебному году. Часть недолечившихся раненых распределили по другим госпиталям, а тех, у кого лечение почти подошло к концу (в том числе и меня) отправили домой с направлением в местные больницы для долечивания. Из госпиталя меня демобилизовали инвалидом III группы.
Нужно было уезжать домой, а на складе госпиталя для тех, кто выписывался, почему-то не оказалось одежды. Выдали мне сравнительно крепкие ботинки, а гимнастерка и галифе оказались ветхими, латаными, да еще к тому же очень короткими для меня. Одевшись и посмотрев на себя в зеркало, я понял, что похож на обшарпанного бродягу. (Бродяга – любимое словечко отца.) Никак я не мог появиться с фронта в родной деревне в этом тряпье. Вначале я отказался надевать это и решил ехать домой в пижамной паре из черного полотна, поскольку она была без дыр. Но сестра-хозяйка в слезах упросила меня сдать пижамный костюм, в противном случае с нее взыскали бы его стоимость в пятикратном размере. Пожалев женщину, я сдал пижамный костюм и одел на себя так называемую форму с дырками: штаны еле натянул, они были на два размера меньше, залатаны на коленях, а гимнастерка и того хуже. Сел в вагон пригородного сообщения – кругом меня пассажиры. Мне стыдно глядеть им в глаза, я отвернулся к окну вагона. Так и ехал я в рваных обносках, как бродяга, а не фронтовик. А про себя подумал тогда: "Приеду в Москву и сразу же пойду в Кремль, попрошу, чтобы мне погасили задолженность за ордена. Рублей 400–500, думаю, наберется". Тогда платили ежемесячно. Но не тут-то было. Оказалось, что орденские книжки и талоны к ним выдавались только в райвоенкомате по месту жительства. Соответственно, у меня ни книжки орденской, ни талонов к ней не было. Были только три ордена и армейское удостоверение к ним. Ехать домой надо было через Москву и далее через Могилев до станции Кричев. В Могилеве я учился в пединституте.
Поезд в Москву прибыл в полдень. Вышел я из вагона и вдруг вижу – из соседнего вагона выходит мой знакомый старший лейтенант Терехов. Вот уж этого я никак не ожидал. Терехов подходит ко мне, здоровается, веселый, хорошо одетый, в новом обмундировании. Он находился на излечении в госпитале Казани, а теперь ехал в часть по месту назначения. Я спрашиваю: "Как дела?", а он отвечает: "Отлично!" Оказалось, что он получил полное денежное довольствие и плюс выручил еще 30 тысяч рублей за трофеи, которые он набрал на хуторах Восточной Пруссии и выгодно продал на барахолке в Казани. Спрашивает, есть ли у меня знакомые в Москве, чтобы переночевать. Отвечаю, что в Москве проживает мой земляк, но вот беда: у меня совершенно нет денег. Смотрю – он как-то странно захмыкал и говорит: "Подожди, я отлучусь на минутку", – и убежал. Я хорошо изучил в армии его натуру скупердяя и понял, что ждать его не стоит.
В Москве еще с довоенных времен жил мой земляк, уроженец нашей деревни Журавель, бывший сосед Пантелей Афанасьев, 1914 года рождения. Я хорошо его знал, так как он приезжал до войны в отпуск в гости к брату, нашему соседу, Терентию Афанасьеву. Работал Пантелей в Москве кладовщиком на фабрике "Гознак". Проживали они вдвоем с женой в комнате коммунальной квартиры в Неопалимовском переулке, недалеко от Министерства иностранных дел. Детей у них не было. От первой жены он имел дочь, проживавшую в деревне Монастырек, соседней с нашей. Пантелей и его жена приняли меня гостеприимно. За ужином Пантелей с интересом расспрашивал меня о моей военной службе. Он спросил: правда ли, что немцы так безжалостно относились к нашим пленным, как об этом пишут в газетах? Я рассказал ему, как умирали пленные в немецком лагере, где я находился в Вязьме, от холода и голода. Пантелей поверил мне.
Переночевав в Москве, я поехал в Могилев. Необходимо было получить документ об окончании института, так как диплом мой остался в штабе 134-го артполка 95-й стрелковой дивизии еще перед войной, и, конечно, искать его было бессмысленно. В Могилевском пединституте из довоенных преподавателей остался только один – преподаватель геологии по фамилии Пряник и еще один знакомый, бывший студент с исторического факультета, занимавший на тот момент должность зам. директора института по хозчасти. Они мне объяснили, что для получения дубликата диплома требуется три свидетеля. Поэтому тогда дубликат я получить не смог. И только в 1952 году я нашел в Минске третьего свидетеля – преподавателя русского языка Жиркевича, который дал мне свидетельские показания, заверив их справкой в Минском пединституте, где работал после войны. По этой справке, а также по чудом сохранившейся крошечной фотокарточке, вырезанной из большой выпускной фотографии, я смог получить дубликат диплома о высшем образовании.
Встреча с родными была очень сердечной. К счастью, наша деревня Журавель уцелела. Дома меня встретили мать Прасковья Николаевна, старшая сестра Анна и двое племянников – Иван и Мария, дети покойной сестры Натальи. Наталья умерла в 1933 году от голода, а муж ее, Мамекин Денис Фадеевич, погиб на фронте. Погиб также и мой брат Егор. После демобилизации я прожил в деревне 2,5 месяца, помогал семье по хозяйству. Нужно было устраиваться на работу по специальности. К сожалению, должности учителя в школах Чериковского района тогда мне не нашлось, поэтому в конце августа 1945 года я уехал в Минск, где получил через Министерство образования направление в Гродненскую область. Но судьба распорядилась так, что я устроился на работу в городе Барановичи, в управлении Брест-Литовской железной дороги" (9).
Должность отца была инженер-экономист, а звание – инженер-лейтенант железнодорожной службы. Так что лейтенантом он все же стал, только в мирной профессии. А еще я недавно от родственников узнала, почему отец после войны не работал учителем. Как выяснилось, ему запретили преподавать историю и географию в школе, потому что он был в плену. Возможно, если бы, например, он был учителем математики, то учителем он бы работал. Вот такое было время.
Отец:
"С 1952 года, после объединения Брест-Литовской и Белорусской железных дорог, я проработал в течение 31 года инженером-экономистом в службе пути Управления Белорусской железной дороги в г. Минске.
На пенсию я вышел в мае 1976 года. О том, что сменил работу учителя на работу экономиста железной дороги, я не жалею, работа мне нравилась. В 1975 году мне было присвоено звание "Почетный железнодорожник". Тем не менее, только за то, что я был в плену, после войны, с 1947-го по 1980 год, я был лишен пенсии и льгот по инвалидности как инвалид ВОВ III группы в связи с ранением. Когда я обратился в Барановичский горвоенкомат с жалобой, у меня сразу же спросили, был ли я в плену. Я ответил, что был. Тогда работник военкомата, капитан, мне ответил, что многие из бывших военнопленных после войны оказались в ГУЛАГе, и что я должен сказать спасибо, что не разделил их участи. Я знаю, что многие пленные, после окончания войны оказавшиеся в Англии, по требованию Сталина были депортированы на Родину. Они не миновали ГУЛАГа. "Скажи спасибо, что цел", – ответил мне капитан.
В заключение скажу, что я честно прожил сложную и тяжелую жизнь. Как в годы мирного труда, так и в годы финской и Отечественной войн я честно служил Родине
Март 1987 г. – 1997 г." (9).
Глава 14. Братья отца
Степан – старший брат (1905–1988)
Степан Михеевич Петербурцев ушел на фронт в первые же дни войны, оставив дома жену и четверых детей. Вероятнее всего, определили его в состав 13-й армии, которая с боями отступала на восток по Чериковщине. По скупым сведениям из воспоминаний дяди Степана он попал в окружение под Брянском ("Брянский котел"). Его жена рассказывала мне, что с ним вместе воевали и его двоюродные братья, также его односельчане из деревни Журавель. И вот настала последняя ночь, когда нужно было решать – прорываться на восток через линию фронта или пробираться через немецкие тылы на запад, в родную деревню. Они стали совещаться в каком-то сарае. Двоюродные братья договорились идти домой, а Степан намерен был перейти линию фронта. Братья действительно вернулись в деревню. Вероятнее всего, дядя Степан не хотел ставить под удар семью, ведь он был членом партии, активист в деревне. Он ушел на восток. Что стало с ним потом, перешел ли он сразу линию фронта или где-то укрывался в течение года, до лета 1942 года – я не знаю. Человек он был крайне молчаливый, а мы – нелюбопытны. Что-то писал в конце жизни о себе, но записи его пропали во время отселения деревни, уже после его смерти. В одном я убеждена: воевал он честно, смело и не покривил душой, в каких бы обстоятельствах он ни находился.
Одновременно с запросом о наградных листах отца я запросила и наградные листы дяди Степана.
Вот что сказано в архивной справке ЦА МО РФ от 16.06.08 г. № 2/77080:
"В наградном листе к приказу войскам Отдельной Приморской армии № 0675/н от 02.10.1944 г., по которому сержант ПЕТЕРБУРЦЕВ Степан Михеевич, командир отделения 385-го отдельного батальона связи 9-й армии, 1905 года рождения, награжден орденом Красной Звезды, записано:
"В Отечественной войне с 08.08.1942 года. В Красной Армии с 23.06.1941 года. Призван Чериковским РВК Могилевской обл.
Ранения и контузии: тяжело ранен в ногу 25 сентября 1943 года.
Домашний адрес (на момент награждения): Могилевская область, Чериковский район, д. Журавель.
Будучи командиром отделения 1-й роты 385-го отдельного батальона связи 9-й армии Юго-Западного и Северо-Кавказского фронтов, в боях под г. Ворошиловградом и на Таманском полуострове неоднократно выполнял задания командования по обслуживанию и восстановлению линии связи.
В районе станицы Курчанской и города Темрюк 25.09.1943 года был тяжело ранен в правую ногу с ампутацией этой ноги…"
Основание: ЦА МО РФ, фонд 33, опись 690155, дело 3766, лист 82".
Кроме того, дядя Степан был награжден медалью "За отвагу", а в мирное время орденом Трудового Красного Знамени".
Я заметила совпадения в военных судьбах отца и его старшего брата. Так, например, оба они были сержантами, оба – командиры отделений. Дата 25 сентября 1943 года знаменательна для обоих. Дядя Степан был представлен в этот день к ордену, а для отца – это дата освобождения Смоленска, который он освобождал. В октябре 1943 года отец также был награжден своим первым орденом – за освобождение Смоленской области. И встретились они на родной деревенской дороге в день возвращения дяди Степана с фронта, выйдя из одной и той же полуторки. Произошло это в апреле 1944 года.
Помнится еще деревенский вечер из 50-х годов. Уже очень поздно, почти ночь. Отец и дядя Степан сидят вдвоем в бабушкиной хате за накрытым столом, при керосиновой лампе и поют песню "Ревела буря, гром гремел". Пели они громко, во весь голос, несмотря на то, что все домашние уже улеглись спать. Но как же здорово они пели! Мне было лет 5–6, но эта картина мне запала в сердце. На сегодняшний день я понимаю, что пели не просто два брата – пели два фронтовика со схожей судьбой, которые прошли настоящие бури и громы. Пели победители фашизма – они это понимали и были горды собой. Хотя, если честно, то очень бедно жилось в деревне в 50-е годы. Власти нашей страны очень быстро забыли заслуги фронтовиков, какими бы героями они ни были.
Как жаль, как бесконечно жаль, что не сохранились воспоминания дяди Степана! А ведь он их писал для нас, для своих родных. Пропали они уже после его смерти, когда его жену дети забирали в город, потому что деревня Журавель подлежала свободному отселению как чернобыльская. Многое тогда было брошено в опустевших домах, многое было разграблено и разбросано мародерами. В том числе и фотографии погибших односельчан. Это отдельная больная тема…
Дядя Степан прожил 83 года, трудился на земле всю свою мирную жизнь. Ходил на самодельной деревяшке с самодельной тростью. Косил траву, занимался земледелием, строительством, пчелами, садоводством, читал Мичурина, книги о войне. Помогал по мере сил и матери с сестрой. Рыбачил много на Соже на лодках-челнах, которые сам же долбил из цельных деревьев. Зимой, утопая по колено в снегу, нес на плече рыболовные снасти в самодельных ночевках после подледной рыбалки – и опять же на своей деревянной ноге. Работал одной левой рукой, так как правая кисть была неподвижна. Ногу дядя Степан потерял при следующих обстоятельствах. Он влез на сосну, чтобы закрепить провод полевого телефона, и, спрыгивая, задел растяжку немецкой мины. Раздался взрыв, ногу ниже колена оторвало, а правую руку взрывной волной сильно откинуло назад. Лечился он в госпитале города Орджоникидзе. Помню, что ложку за столом он вставлял левой рукой между пальцев правой – они на правой руке не гнулись.
Пройдет 20 лет, и точно так же будет мой отец вставлять хлеб правой рукой между неподвижных пальцев левой. С годами и его раненая левая кисть руки ослабеет, ведь повреждена была лучевая кость. Помню, мой внучек Саша дотрагивался до места ранения своего прадедушки. Они дружили – старый и малый… Сашок любил отплясывать лезгинку под барабанную дробь прадедушки по чехлу от швейной машинки. У отца было великолепное чувство ритма. В юности, до войны, на деревенских вечорках, он подыгрывал на бубне брату Егору, одному из первых деревенских гармонистов. Егор погиб на войне, его гармонь унаследовал его сын Николай. Николай доживал один в Лобановке, в доме своих родителей. Его тоже уже нет на этом свете. Еще при жизни я спросила Николая, где мог погибнуть его отец. На что он ответил: "Предполагаю, на границе Белоруссии и Польши".
Егор – средний брат (1914–1944)
Военная судьба Егора – это боль всей нашей родни, включая его жену, сына и дочь. Детей его уже нет в живых, но, встречаясь с ними в последние годы их жизни, я поняла, что эта боль по погибшему отцу, по своему безотцовскому детству не утихла.
На фронт Егор Михеевич Петербурцев ушел в июне 1941 г. вместе со всеми, оставив дома, в деревне Лобановка жену, шестилетнего сына Николая и новорожденную дочь Женю. Сын плакал при расставании, обняв отца за колени. Дочь не успела его узнать. Говорили, что перед мобилизацией дядя Егор помогал эвакуировать имущество Чериковской почты, так как был до войны монтером этого узла связи. До войны, в начале 1941 года, его повысили в должности. Егор успел поработать начальником почтового отделения в городе Бережаны Тернопольской области, что на Западной Украине. Оттуда в мае 1941-го прислал матери фотографию с символической надписью на обороте, мол, если не придется свидеться, пусть эта фотография будет вам памятью обо мне. Я хорошо помню, что висела она в рамочке вместе с другими фотографиями на стене у бабушки. И мне, десятилетней девчонке, бабушка и тетя объясняли, кто изображен на ней. При этом бабушкины голубые глаза наполнялись слезами.
Сведений о Егоре не было до 1944 года, когда жене пришла похоронка о нем, а затем, вслед за ней, пришло от него заблудившееся в дороге письмо со множеством штемпелей. В письме было напутствие жене беречь детей и прощание с ними навсегда перед каким-то решающим боем. А еще в конверте была крошечная, величиной с марку, фотография, отклеенная с профсоюзного билета. Видно, он знал, что билет ему уже не понадобится. На обороте надпись: "На память жене и детям". На фотографии, на лацкане его телогрейки – значок связиста. И шелковое кашне на шее под воротником телогрейки. Он до войны очень любил носить на шее шарф либо кашне.
Вот и все. Мои поиски в Интернете пока не дали результата. А что если он воевал в штрафбате? Тогда как же удалось ему выжить на фронте на протяжении трех лет? В поисках сведений о нем надеюсь только на удачу. Помню, как-то спросила отца, что он знает о военной судьбе Егора. Отец был скуп на рассказы, он умел хранить тайны, а тайна какая-то определенно была. Единственное, что я узнала от отца, что вскоре после войны бабушка и тетя Анюта попросили его пойти к какому-то человеку в Черикове, ушедшему на фронт вместе с Егором, расспросить о брате подробнее. Отец сходил и расспросил. "Егор покинул в 1941 году расположение своей воинской части", – вот что сказал отец мне на мой вопрос. А где он находился с 1941-го по 1944-й, я до сих пор не знаю. Быть может, на лесоповале в тылу? А в 1944-м был призван на фронт? Это только догадки, ничем не подтвержденные. Запись в извещении такова: рядовой, красноармеец, погиб в августе 1944-го. Судя по значку связиста, на фронте он был связистом, а таких посылали вперед, особенно при форсировании рек. Где он погиб – не сообщается, как и номер воинского подразделения также. Его жена умерла рано – тяжело работала в колхозе. Нет уже в живых и детей. Только внуки и правнуки Егора продолжают его род в Ливнах Орловской области.