Прибежали мальчишки.
- Жужа?
- Жужа!
- Кто доктор? Где?
- В район уехала за лекарствами. Муж здесь. - И предложили с охотой скликать мужа.
Заметая следы (предосторожность никогда нелишняя!), я спросил:
- Военные на санитарной машине приезжали? Титаренко, полковник был? (Все это я сымпровизировал по ходу дела.)
- Не было! - хором отозвались ребята.
- Спасибо, ребята! Полечу искать дальше. Счастливо! И улетел.
На сорокаминутное мое опоздание никто в полку не обратил никакого внимания: По-2! Ветром могло сдуть!
А я, как нетрудно догадаться, помалкивал и про себя радовался - с неопределенностью покончено! Жужа - та самая. У Гали - муж. Вопросов никаких нет и быть не может. Но тут я ошибся.
Дней через пять из штаба воздушной армии поступила в полк телефонограмма: "Самовольное отклонение от маршрута, посадку на улице в Жуже оцениваю пятью сутками ареста. Получите подробное объяснение у Абазы…" И подпись - начальник штаба…
Я шел к Носову, не ожидая ничего худого, но стоило только взглянуть на командира, чтобы понять - держись, Колька! Носов выразительно прочитал мне телефонограмму и велел:
- Объясняй.
Конечно, можно было и соврать: отклонился, мол, засомневался, какая деревенька. Присел для уточнения ориентировки "методом опроса местных жителей". Но… не решился: у Носова был совершенно фантастический нюх на малейшую брехню. И вранья он не переносил.
- Виноват, - сказал я, поморгал, потупился и тихо-тихо: - Любовь…
- Этого не хватало! - вздохнул не без притворства Носов. - Ступай, Ромео, отсиживай и имей в виду, бо-о-ольшие неприятности у тебя еще будут от этой, от любви… да при твоих-то замашках. Иди.
33
Впервые на охоту я попал по чистой случайности. Приятель отца предложил: "Хочешь поглядеть, как зайчишек стреляют?" И я из чистого любопытства согласился.
Отец не возражал. Мать - тоже: охота происходит на свежем воздухе, а свежий воздух ребенку - первая необходимость к тому же. Заяц не тигр, так что опасности никакой - Получив родительское благословение, я очутился в зимнем пригородном лесу. Единственный мальчик среди шестерых взрослых.
Прежде всего запомнился лес - холодный, кружевной, с седыми стрельчатыми ресницами. И сорочий гам запомнился. И цепочки заячьих следов. Мне объяснили: если отпечатки лап идут одна-одна-две, это заяц. Взрослые были разные: трое городских, хорошо одетых, в высоких мягких валенках, в пушистых шапках, с красивыми ружьями и сумками; трое деревенских, одетых хуже, с небогатыми ружьями, но с собаками.
Мне, конечно, ружья не предложили, велели держаться рядом с отцовским приятелем, присматриваться, под выстрелы не лезть и вообще… не мешать. Делать было нечего, пришлось подчиниться. Городские охотники разошлись по каким-то "местам", а деревенские отправились сначала вдоль дороги, потом по краю поля и скрылись из глаз.
Скоро сквозь лес покатился собачий лай: тихо, громче, опять тише и снова громче…
На опушку, где мы притаились у старой, почерневшей, подъеденной понизу копешки, заяц вылетел, словно очумевший. Он был маленьким, почти белым, с жалкими, прижатыми к спине ушами.
Тут я взглянул на отцовского приятеля и… испугался: был человек как человек, ну, толстый, красномордый, если по правде говорить - не красавец, а тут… по-лягушачьи приоткрытый рот, затуманенные незрячие глаза и мелко-мелко вздрагивающие пухлые руки… Я даже не сразу сообразил, что преобразило моего благодетеля, не со страху же так изменился человек. Ведь правильно мать говорила: заяц не тигр.
Просто человеку не терпелось выстрелить… попасть… убить…
Он и выстрелил. И попал. И убил…
Нет, я не особенно жалел зайчишку. Понимал - всякое мясо, что попадает на наш стол, сначала пасется на траве, мычит или блеет… Словом, с убийством ради поддержания жизни, раз уж так заведено, я мирился. Но покрасневший подле подстреленного зайца снег произвел все-таки неприятное впечатление.
В тот день были убиты и другие зайцы.
К вечеру я ужасно замерз. Меня трясло от холода, зубы выколачивали чечетку, и темная изба, наполненная кислой вонью и густым теплом, показалась великим счастьем.
Взрослые суетились, хвастались, звенели стаканами. Меня сморило, и я заснул, прежде чем подоспело время отведать зайчатины.
Охота не понравилась. Большие хлопоты, большой шум, ничтожные результаты - это раз. И два: долго вспоминалось лицо толстого человека, искаженное неодолимым желанием убить.
Слава богу, на войне я был истребителем, летал в одиночку, без экипажа. И никто не видел моего лица, когда я нажимал на гашетки. И сам я не видел.
С той охоты в качестве трофея я привез заячью лапу. Дал деревенский охотник, сказав - на счастье, чтобы фартило…
Потом я в кино видел: заграничный боксер таскал точно такую лапку. Для непобедимости. Но лапа не помогала.
А я так и не узнал, помогает или нет: Наташка выклянчила. Сказала… пудриться!
Во второй раз я попал на охоту под занавес моей летной службы. Пригласило начальство, вроде в знак поощрения. Отказаться не было причин. В самом деле, не скажешь ведь: да был я один раз в детстве, и не понравилось… Смешно.
Мы долго ехали на вездеходе, оборудованном ковром и резиновыми надувными подушками. В заповеднике нас ждали.
Какие-то приставленные к охотничьему хозяйству люди подобострастно помогали выгружаться, суетливо таскали багаж, мягко сгибались в поясницах.
И слова у этих людей были странные - полувоенные, полуресторанные…
Насколько я сумел понять из доклада, обращенного, разумеется, не ко мне, а к пригласившему меня "самому", нам предстояло всенепременнейше и обязательнейше добыть лося…
Вскоре я постиг суть и этой охоты.
Из леса по хорошо наторенной тропке должен был выйти лось. Полуручного зверя долго подкармливали, и теперь он просто не мог не выйти: его научили двигаться этой дорогой прямиком к кормушке.
Итак, лось должен был выйти на хозяина охоты. И хозяин, естественно, должен завалить сохатого из своего замечательного именного, дарственного "зауэра", три кольца.
Не постиг я, однако, другого: мне, не охотнику, совершенно случайному, стороннему человеку, вся эта примитивная механика раскрылась через каких-нибудь полчаса, как же мог не понимать ее высокий охотник, ради которого устраивался весь этот спектакль?
"Странно, - думал я, - не понимать он не может, но, если понимает, какой же ему интерес стрелять в ручную скотину? Это же все равно что охотиться на корову".
И тут я поглядел на "самого". Он стоял прямо и прочно - пожилой, грузный, уверенный в себе человек, привыкший распоряжаться многими сотнями людей. На широких его плечах была вольно наброшена защитная армейская накидка. В руках - готовое к выстрелу ружье… Он был странно безмятежен, как памятник. Я даже подумал: странный для леса памятник, ему бы столичную площадь украшать, чтобы антураж соответствовал…
В лесу затрещало.
Я видел, как мгновенно ожил, проворно вскинув ружье, хозяин охоты, как он изготовился и напрягся.
Я глянул ему в лицо и, словно жизнь не минула, увидел отцовского приятеля на той жалкой заячьей охоте - точь-в-точь такой же приоткрытый рот и засохшая в уголках губ слюна, такие же тупые глаза без мысли… И этот дрожал от нетерпения - убить!..
А по тропе, едва касаясь земли, медленно-медленно плыл, грудью раздвигая ветки, приближался к нам лось.
Он был не очень крупным, будто литой, словно струящийся в неровном солнечном освещении.
"Какая сила, - подумал я. И сразу: - Не дам…"
Черт с тобой, хозяин, я знаю - не простишь… да плевать! Я взвел курки, поднял ружье повыше и грохнул разом из обоих стволов над его головой. Вот, хрен тебе, а не лось!..
Ничего я этим, конечно, не достиг, не доказал, не изменил. Лосей били и бьют: стреляет всякая шушера - браконьеры и по лицензиям, законно - начальство в том числе… И ничью совесть не задел. О какой совести можно говорить, если человек выходит убивать прирученную скотину?!
Единственное, чего я, пожалуй, добился, - дал начальнику основание сомневаться в моих умственных способностях. Недоумок этот Абаза - факт!
И все равно не жалею. Такой я, и не хочу быть другим.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые облака.
34
Утро синее, ветерок, прохладно - живи, радуйся. И в школу я шел с самыми лучшими намерениями: не задираться, внимательно слушать на уроках; если спросят, отвечать по возможности наилучшим образом, короче, соответствовать самым высоким нормам…
Но до класса я не дошел: в коридоре меня окликнул старший пионервожатый. Звали его Венька, а больше о нем ничего толком не помню, если не считать защитных галифе, такой же рубахи навыпуск и двух ремней - одного поперек туловища, другого наискось, через плечо.
Венька зазвал меня в пионерскую комнату и распорядился: - Завтра в восемнадцать ноль-ноль будем приветствовать. Приготовишься. Чтобы синие штаны, белая рубашка и галстук выглаженный… Выступаем в клубе у шефов. Держи текст. - И сунул мне тонкий, на манер папиросного, листок с едва различимыми машинописными строчками. - Выучишь назубок. Еще в классе я прочитал и легко запомнил:
Дорогой товарищ мастер
Петр Васильевич Воронков,
Для меня большое счастье
Вам вручить букет цветов!
Пожелать по порученью
И от имени ребят
Достижений и свершений
Долгий, непрерывный ряд!
Ну, а мы пока за партой
Выполняем личный план,
Но готовы хоть бы завтра
Встать на смену мастерам…
Дальше текст переходил к Нюмке Бромбергу, потом - к Ире, к Наташке и ко мне уже не возвращался.
В назначенный час мы, принаряженные, с тщательно прилизанными головами, вышли на ярко освещенную сцену и бойко приветствовали знатного стахановца - так именовались в то время самые лучшие, передовые рабочие - Петра Васильевича Воронкова.
Чествовали его по случаю награждения орденом, или была какая-то юбилейная дата, не знаю.
Затрудняюсь сказать, что чувствовали, что переживали другие ребята. Я не слишком волновался и никакого особого душевного трепета не испытывал. Наверное, потому, что Петр Васильевич Воронков как был, так и остался совершенно посторонним мне человеком: никому ведь в голову не пришло рассказать нам о жизни, достижениях этого выдающегося стахановца, показать его станок - если он работал на станке, - познакомить с продукцией, выходившей из его умелых рук, - словом, хоть как-то раскрыть перед любопытными мальчишескими глазами мастера и дело, которому он служил наверняка самым лучшим образом.
Думаю, и остальные ребята отнеслись к нашему участию во взрослом торжестве примерно так же, если не считать Веньку…
Он-то изрядно нервничал и все лез руководить:
- Значит, так… внимание! На выходе никто не топает!.. Абаза! Не забудь повернуться к товарищу Воронкову лицом, будешь смотреть ему в глаза… Все после слов "…на смену мастерам" хлопают…
Выступление прошло вполне благополучно: никто не свалился в оркестровую яму, никто не забыл слов, все читали достаточно громко и бойко… Словом, мы произвели самое благоприятное впечатление и, очевидно, понравились руководству района. Сужу столь уверенно потому, что недели через две или три Венька снова призвал меня и, как в прошлый раз, отрубил:
- В воскресенье в шестнадцать тридцать приветствуем. Штаны темные, рубашка белая, галстук глаженый… Держи текст.
Дорогой товарищ мастер Александр Борисыч Савин, для меня такое счастье подвиг ваш в труде прославить, пожелать по поручению и от имени ребят… - дальше шло все, как в первый раз.
И опять все закончилось ко всеобщему удовольствию. Только Венька суетился еще пуще и покрикивал на нас, словно дрессировщик группы уссурийских тигров:
- Наташа! Дай улыбку во взгляде… Абаза, громче и задушевнее… Фортунатов, что у тебя во рту? Выплюнь немедленно!..
Снова нам хлопали долго и дружно.
Опять я видел умиление на усталых, жестких лицах взрослых, как-то слишком прямо сидевших в своих плюшевых креслах.
Все было, как в первый раз, только… и следа радости не возникло, никакого намека на возбуждение не появилось: отзвонил - и с колокольни долой!
Скорее всего, я бы не сумел тогда объяснить причину тревоги, сомнения, какого-то стыда, закравшихся в душу. Видать, раздвоение так просто не дается.
Но как бы то ни было, а когда Венька потребовал меня в третий раз и безо всяких вводных слов сунул листок с текстом:
Дорогой товарищ мастер Федор Дмитрич Казаков… - что-то замкнулось. Я положил листок на кумачовую, в чернильных пятнах скатерть Венькиного стола и покачал головой:
- Нет.
- То есть как "нет"? - очень тихо, не столько с угрозой, сколько с удивлением спросил Венька, дергая косой ремень, изображавший портупею.
- Не буду.
- Разве ты не понимаешь… последствия… резонанс… И вообще, что случилось?
Я повернулся и молча пошел из пионерской комнаты. И было мне не так страшно, как неловко, не за себя - вообще.
- Подводишь коллектив! Пренебрегаешь доверием товарищей! Уклоняешься от участия в политическом, слышишь, мероприятии! - летело мне вслед.
Кажется, только тут я уловил серьезность угрозы. И струхнул, не стану скрывать. С политикой было лучше не связываться. И я страшно разозлился. Наверное, к лучшему: когда человек делается злым, голова работает яснее.
- Уклоняюсь? - заорал я в полный голос. - От политики уклоняюсь?! Так? Пошли в райком! Пошли, и пусть мне там скажут, "дорогой товарищ мастер", что за политику делают твои дурацкие приветствия! Кому они нужны?! - Орал я долго и, видя, что мои старания не напрасны, вдохновляясь все больше, а Венька линял на глазах, и я требовал:
- Идем в райком!
- Ну ладно, ладно… будем играть в тихие игры, - сказал он ворчливо. - Не надо произносить лишних слов, Абаза.
И тут я понял: победа за мной.
Но радость была недолгой. Одержать верх в малюсеньком жизненном эпизоде, в штучной, так сказать, ситуации еще не означает подняться на высоту.
Мои отношения с учительницей химии, деликатно выражаясь, складывались не самым лучшим образом. Химичка постоянно награждала меня тройками, без конца иронизировала и злопыхательствовала по моему адресу. Так, во всяком случае, мне представлялось.
Одержав победу над Венькой, я возомнил, что и с Антониной Дмитриевной справлюсь без особого труда. Мне вовсе не казалось, что я заношусь или хамлю учительнице, я искренне полагал, что всего лишь даю ей понять - перед вами человек, личность, и вы обязаны с этим считаться.
Старался я не один день и дождался - Антонина Дмитриевна велела мне остаться после уроков. Она выдержала меня минут десять в пустом классе, видно, давая время обдумать положение и сосредоточиться, а потом спросила холодно и четко:
- Что происходит, Абаза, тебе не нравится химия? Тебе трудно дается материал?
- Почему не нравится? Химия - наука будущего… И это забавно - наливать и переливать, особенно когда окрашивается… И взорваться может.
- Так в чем же тогда дело, Абаза, если предмет тебя интересует?
- Предмет мне нравится. Только вы, Антонина Дмитриевна, не совсем мне нравитесь… - Я намеревался тут же разъяснить, что именно мешает ей быть на высоте, но Антонина Дмитриевна слушать меня почему-то не пожелала, встала и ушла.
В результате, в какой уже раз и не знаю, я очутился в директорском кабинете.
Светлая коробочка почти без мебели - только стол и два жестких стула, - китайская роза в зеленой кадке и аспарагусы, развешанные в оконном проеме, на этот раз не подействовали успокаивающе. В животе сосало.
За столом седеющая, идеально невозмутимая Александра Гаврииловна. Она посмотрела на меня как-то мельком, вскользь и сказала коротко:
- Ну?
К этой встрече я готовился. И Александра Гаврииловна получила об Антонине Дмитриевне самую уничижительную мою характеристику: необъективное отношение к ученикам - первый грех, вспыльчивый характер - второй, язвительная манера обращения - третий, громадное самомнение по всем вопросам… Обвинения ширились и набирали силу. Каждое подтверждалось неоспоримым, весомым, свежайшим примером.
Александра Гаврииловна непроницаемо молчала. А я, не переставая говорить, гадал: клюет или не клюет? Покончив с главными грехами - их набралось не меньше десяти, - я тут же перешел к второстепенным отрицательным чертам: неряшлива, неопрятна, не следит за своим примитивным лексиконом, не контролирует позы, в которых предстает, особенно когда сидит перед классом…
И тут Александра Гаврииловна в первый раз перебила меня:
- Ты знаешь, Коля, при таком отношении я бы не посоветовала тебе жениться на Антонине Дмитриевне, только скажи, а химия здесь при чем? Все, что ты приписываешь Осевой, не основание для ее увольнения. Педагог она знающий, учитель опытный.
И я был сражен.
Мне сделалось невероятно смешно при упоминании о женитьбе. Куда только весь обличительный запал девался.
Точно уловив это мгновение, Александра Гаврииловна сказала задумчиво:
- Пойди в библиотеку, Коля, и посмотри энциклопедию на "К". Подумай хорошенько, что такое компромисс. Не проживешь иначе… своротишь себе шею, Коля…
Увы, я не могу пойти сегодня к Александре Гаврииловне - она давно умерла, мне некому сказать: а я прожил! Если не совсем, то почти бескомпромиссно, ей-ей, прожил…
35
Старший пионервожатый Венька исчез из школы бесшумно, бесследно и вроде совершенно беспричинно: размахивал руками, суетился, создавая видимость буйной деятельности, а потом враз испарился. Никогда больше судьба не сталкивала меня с Венькой, но вот загадка человеческой души - вспоминаю я этого Веньку всю жизнь. Может, потому, что он остался в памяти символом гигантского болтуна?
На смену Веньке прислали Лену, добродушную, простоватую - во всяком случае, такой она показалась при первом знакомстве. И говорила не очень складно, и смущалась легко, и совершенно не выдерживала прямого нахального взгляда - в упор: краснела и отворачивалась.
При первом знакомстве с Леной мы почему-то безо всяких на то особых причин и поводов ужасно расхвастались… Наверное, хотелось поразить новую пионервожатую: знай, мол, наших - мы народ отчаянный!
Начал Сашка Бесюгин. Заявил, будто он на спор выпил всего полтора стакана воды за… неделю. И жив!
Тут же его перебил Митька Фортунатов:
- Врешь! Без воды человек может только три дня прожить. И вообще не в том суть! Вот мы с Михой, старшим братом, и пили, и ели, но, не останавливаясь, прошли сорок семь километров! Понятно? Попробуй, варежка!
Мне ничего подходящего вспомнить не удавалось, но отставать тоже не хотелось. Я сказал: не в воде и не в пройденных якобы километрах самое главное, а в характере! У кого характер настоящий есть, тот все сможет, а у кого характера нет, тот только языком…
Кажется, мои слова произвели на Лену нужное впечатление. Она даже улыбнулась. И не всем, а мне улыбнулась. Я всегда это чувствую… Но сначала Лена сказала всем:
- Так, может, проведем состязание… или, проще сказать, поспорим: у кого характер крепче, то есть у кого он самый сильный? - И она стала придумывать условия невиданного и неслыханного в нашей школе соревнования.
По правде говоря, сначала мы слушали Лену без особенного внимания, но потом, и сами того не заметив, начали запускаться и спорить…