Мы сидели, окруженные роскошью. Под самым носом у нас громоздились горками разные печенья и заманчивые восточные сладости, пестрели нарядными обертками сортов пять лучших конфет. Митька молотил все подряд. Его мама старалась нас развлекать явно "воспитательными" разговорами. Все ее слова так или иначе касались правил хорошего и очень хорошего тона. Кстати, образцом, достигшим вершины такого тона, мама называла бывшего графа, генерала Красной Армии Игнатьева…
Сообразуясь с обстановкой я старался есть и пить так, чтобы не подумали - голодный, или, что оказалось бы еще неприятней, - первый раз за таким столом.
Все, наверное, сошло бы благополучно, но… "мой черт", что живет во мне и постоянно шкодит, вдруг выскочил. Когда я был уже по горло сыт и печеньями и козинаками, а пуще - речами мамы Фортунатовой, стараясь поддержать беседу о правилах хорошего тона, я поинтересовался:
- Скажите, а почему женщины не любят, когда упоминают их возраст?
Мама Фортунатова охотно и обстоятельно принялась объяснять. Получалось, женщине-де свойственны очарование, красота, мягкость, и, естественно, каждое существо женского пола хотело бы возможно дольше оставаться предметом поклонения…
Тут я противно хмыкнул - так, думаю, это выглядело со стороны - и попытался вежливо уточнить кое-что:
- Простите, но, когда предмет поклонения сообщает, что ей "восемнадцать уже было", а каждый невооруженным глазом видит - и сорок давно мимо пролетело, разве это может продлить или усилить восторг мужчины?
- Так рассуждать невежливо, - сказала мама Фортунатова. - Ты уже большой мальчик, Коля, у тебя хороший вкус, - она игриво взглянула на Наташу, - и тебе следует понимать: мы живем в мире со множеством условностей… Нравится или нет, считаться с ними надо!
- А я думаю, если женщина крепко жмет руку, сверкает белыми здоровыми зубами и открытым текстом сообщает, что ей сорок два, например, а сама выглядит как десятиклассница, вот это действительно повод для преклонения!
- Коля, милый, думать так невежливо, даже - стыдно.
- Неужели мысли бывают невежливыми или стыдными? - спросил мой расходившийся черт и заставил меня еще раз противно хмыкнуть. - А я думал, существуют мысли правильные и ошибочные, а еще - честные и лицемерные…
Меня не выгнали, просто в подходящий момент вежливо подвели к двери, пожелали всего хорошего и… больше уже не звали. Впрочем, по этому поводу я никогда не горевал.
Теперь благодарю судьбу: человеку нужен разный опыт - и положительного и отрицательного знака тоже. Опыт - наше главное, наше самое бесценное оружие и богатство одновременно.
В фортунатовском доме я впервые соприкоснулся с образом жизни, мне откровенно чуждым. Но еще важнее наглядного примера - так не надо! - оказалось недоумение: а для чего?
"Для чего?" - спрашиваю я себя всякий раз, когда встречаю добровольных рабов собственного жирного благополучия.
"Для чего?" - повторяю я снова, когда жизнь сталкивает с широко расплодившимся лицемерием или ханжеством, когда слышу голое, рядовое вранье - даже без фантазии!
Для чего?..
Близился конец войны. Это ощущали все. С полным единодушием ждали последнего звонка. А вели себя люди разно: одни жили надеждой - дожить. Другие старались выжить. Кому-то, очевидно, казалось, будто погибнуть на пятый, тридцать третий или сто двадцать восьмой день войны легче, чем пасть вдень последний…
Странно? Но именно такое было.
В это завершающее время меня занесло в стрелковую дивизию, на пункт наведения авиации. Я должен был подсказывать ребятам, находившимся в воздухе, где противник, какие у него намерения. Иными словами, наводить "Лавочкиных" на "фоккеров", предупреждать "горбатых" , откуда на них валятся "мессеры". Выражаясь в современном стиле, мне полагалось обеспечивать наши экипажи точной, квалифицированной информацией о противнике и обстановке в воздухе.
Летчику на земле воевать несподручно, но приказ… куда денешься? Впрочем, я еще не начал воевать, а только шел по лесной дороге в артиллерийские тылы. Гнала нужда: умри, а разыщи мастерскую, где можно подзарядить аккумулятор, и договорись о помощи - рация наведения еле дышала.
Местность смотрелась прекрасно - сосны, еловый подлесок, великая сила черничника, а мох - просто с ума сойти каким густым ковром рос.
Но я шел и дрожал. Признаюсь, смертельно боялся нарваться на мину. Наше продвижение на запад было более чем стремительным, оно только-только замедлилось. Саперы, конечно, прочесали тылы, но поди знай, не осталось ли где "подарочка".
В минах, как и в другом наземном оружии, я не понимал ровным счетом ничегошеньки. Не обучали. И мне всюду мерещились торчащие из густого мха "усики": тронь - взлетишь, распадаясь на составные части.
А еще было тоскливо от мысли: ребята дерутся, по пяти вылетов подряд накручивают… небось обо мне думают: устроился, выживает - войны-то совсем уже мало остается…
До артиллерийских тылов я добрался благополучно. И мастерскую нашел. Оказалась будка, сколоченная кое-как из снарядных ящиков. В будке сидел замухрышистого вида и неопределенного возраста человек, он перекладывал немыслимые предметы: фаянсовую вакханку, пепельницу с двумя сеттерами, фигурку пастушки… что-то еще хрупкое, на войне абсолютно неуместное. Увлеченный своим странным занятием, он не ответил на мое приветствие. И только когда я уже не в первый раз напомнил о себе, он взглянул в мою сторону, встрепенулся и недовольно спросил:
- Надо было?
- Простите, не понял… - сказал я, стараясь изо всех сил войти в контакт с этим неприятным, но очень мне нужным типом.
- Надо было так мучиться, чтобы заполучить мешок такого барахла? Трофеи! Умные люди иголки для швейных машин повезут, линзы для очков… - Тут он замолчал, пристально поглядел на меня беспокойным взглядом черных живых глаз и спросил: - Что у вас?
- Нужно позарез подзарядить аккумулятор, - объяснил я.
- Аккумулятор? Это можно. В принципе.
- А практически?
- Что можете предложить?
Ничего вещественного предложить я, понятно, не мог. Что с меня можно было взять? Летную, затертую до белизны кожаную куртку, армейские поношенные бриджи, разбитые сапоги?.. Но я заметил алчный свет в красивых глазах, вспомнил почему-то фортунатовский бастион довоенного благополучия и, не задумываясь над последствиями, пообещал беспечно:
- Часишки кое-какие найдутся… с браслетами и без.
- Далеко?
- Что "далеко"?
- Товар.
- Развилку дороги перед КП дивизии знаешь? Старую черную сосну видел - без верхушки… Вот там.
- Слушай, - легко переходя на "ты", сказал аккумуляторщик, - автомобильный, студебеккеровский тебе подойдет? Могу к восемнадцати ноль-ноль подкинуть. Чувствуешь, с доставкой на дом будет тебе аккумулятор, так как, фирма?!
Он показался на дороге в начале седьмого. Верхом на белой лошади. Лошадь была облезлая и старая. К самодельному седлу, я разглядел издалека, был приторочен вправленный в сетку-авоську аккумулятор. Я смотрел в бинокль и видел: ухмыляется, соображает, наверное, какие лонжины ему приготовлены… Подумал: "Сгрузит он мне под ноги аккумулятор, что я стану делать?"
И тут грохнуло. Небо раскололось и задрожало. Черно-рыжим выбросом взметнулась земля.
"Как глупо, - успел подумать я, - и до конца-то осталось…"
Впрочем, мне, как видите, осталось: пишу, вспоминаю - жив. А вот от белой лошади ни гривы, ни хвоста после артналета я не обнаружил… И аккумуляторщик вроде бы мне почудился только. Прямое попадание.
Вот рассказал, а сам думаю: что это? Мимолетный взгляд в прошлое, еще один фрагмент, пережитый на войне? Будто тень - появилась и погасла… Но почему вдруг? Неужели из-за того, что накануне случайно увидел в витрине антикварного магазина толстоморденькую фаянсовую пастушку? Застыла, кокетливо приподняв юбку, отставив маняще ножку… и глазки синенькие-синенькие, как полагается настоящей Гретхен.
Закрываю, открываю глаза, встряхиваюсь, а все равно прошлое со мной, никуда от него не уйти, не спрятаться.
Спи боль. Спи жизни ночью длинной.
Усни баллада, спи былина,
Как только в раннем детстве спят.
46
Маленьким я слезно вымаливал у родителей щеночка. Клялся: буду безропотно убирать за ним, пока песик не подрастет, и выгуливать по всем правилам, и кормить, и дрессировать, и купать брался, только купите. Родители колебались. С одной стороны, считали оба: от этих собак болезни, и грязь в доме, и лишние заботы… но с другой - мальчишка растет один, а так хоть какая-никакая живая душа будет рядом. Заслон от эгоизма. Для смягчения характера - польза…
И соображения гуманности победили. Щенка я получил. Обыкновенную собачку - черно-белого или бело-черного, это как угодно, фокстерьера. Правда, мой пес не был медалистом, никак не мог похвастать чистопородностью, но эти подробности меня совершенно не занимали. Теперь у меня была собственная собака!
Первая неделя прошла как быв сплошном радужном сиянии.
- А у меня собака! - сообщал я каждому встречному и готов был комментировать это сообщение…
Сашка Бесюгин, Галя, Мишка, Нюмка специально приходили знакомиться с песиком.
Однако время многое меняет. И когда вторая неделя была уже на исходе, я понял: убирать за собакой вовсе неинтересно. Извините. И кормить ее из глубокого треснутого блюдечка не занимательно, как было в первые дни. Но больше всего меня смущали… умственные способности моего фокстерьера. Вот ведь как бывает. Сначала все кругом охали: фокстерьеры, фокстерьеры такие умные собаки! Все соображают, только что не говорят. Нет-нет, вы не смотрите, что фокстерьеры маленькие. Медведя могут загнать…
Что касается медведя, затрудняюсь сказать, а это я сто раз подряд выкрикивал: "Сидеть!" - и показывал, как надо делать, а он лез под диван или носился вокруг стола, яростно облаивая ножки. Пес категорически не желал воспитываться.
Теперь небольшое отступление. Исключительно для ясности. Мы - отец, мать, дядя, бабушка и я - жили в коммунальной квартире. Кроме наших двух комнат к коридору и прочим заведениям общего пользования были пристегнуты еще шесть жилых помещений, и обитала в них самая разная публика. Последняя по коридору дверь вела в комнату двух одиноких женщин - Анны Федосьевны и Екатерины Леонтьевны. Днем она работали на каком-то хозяйственном складе, а по вечерам, увы, прилежно и постоянно пили.
На них жаловались в милицию. С ними проводили разъяснительную работу. Их пытались принудительно лечить. Но все это без какого-либо заметного успеха.
Ко мне обе женщины относились самым наилучшим образом: и по вихрам гладили, когда встречали на кухне, и зазывали к себе, если было чем угостить, - словом, любили они меня, никогда не обижали.
А теперь вернусь к теме.
Утром щенок был дома. Но днем, примерно в районе трех, исчез. Я излазил все закоулки, перестучал во все соседские двери - напрасно!
Тогда я выдал великий плач. Слезы мои были обильны, однако не слишком горьки. Вместе с обидой и растерянностью я испытывал, справедливость требует признать, пусть очень-очень-очень слабенькое, но все-таки облегчение. Больше не надо будет ходить с тряпкой и затирать лужи, по утрам можно не тащиться гулять чуть свет… Стыдно признаваться, но было так.
Живая душа не только источник радости, умиления, любования, но и обязательно - заботы. Это познаешь не сразу и не на словах.
Но к вечеру пес, как ненормальный, ворвался с улицы в дом. Собакевич норовил сбить с ног всех, кто только попадался ему на пути, он бурно ликовал. Фокстерьер вернулся. Немного успокоившись, пес с жадностью вылакал миску супа, а потом и блюдечко молока. Все недостойные чувства, только что всколыхнувшиеся в моей башке, мгновенно улетучились. Я радовался немногим сдержаннее самого собакевича, и вся квартира разделяла наше с ним ликование.
С упорством полного недоумка я, не уставая, спрашивал у нашедшейся собаки:
- Скажи, где ты была? Ну, я же тебя спрашиваю, где ты была?.. Поздно ночью, плача пьяными слезами, Анна Федосьевна каялась моей матери: пропили они с Екатериной Леонтьевной щенка. Элементарно! Оттащили на рынок, продали и пропили…
- Дрянь я подзаборная, - убивалась соседка и превозносила ум, сообразительность и преданность собаки: - Нашла, умница, дорогу. Сама! И под машину не попала… - И Анна Федосьевна просила у мамы прощения и клялась жизнью, что ничего подобного никогда больше не повторится.
Мать простила. Мне решили ничего не говорить.
Тогда не сказали.
Но соседки продавали пса еще три раза. Скрыть это оказалось уже невозможно.
Два раза он возвращался. На третий - не пришел.
Спрашиваю себя: какой же след на душе остался у меня от этой собаки? Были приливы нежности. Было умиление - как же, живая душа, требующая ласки, защиты, участия. Но, кроме этого, я нет-нет да и ощущал, как лопаются во мне семена эгоизма, как всходят сорняки лени, как ядовитой пеной поднимается подловатая ненависть к другу человека… И такое было. Если кто-то осудит меня, он будет прав.
Каждого двадцать седьмого сентября я езжу на кладбище. Езжу на могилу Жоры Катонии, моего золотого ведомого. Понимаю: Жоры нет, ему посещения мои не нужны, но все равно еду. Как на пытку иду. И не только потому, что вспоминать еще раз обстоятельства нелепой Жориной катастрофы, снова представлять зеленый замшелый шлюз без воды и прикорнувший в нем "лавочкин" - не сахар, но и смотреть на само кладбище, заброшенное, заросшее в пол-человеческого роста, видеть неухоженные могилы, выгоревшие пластмассовые венки, неуют и небрежение на каждом шагу - мука мученическая. И нет от нее спасения.
В последние годы стало и того горше: из пожухлой травы выкатываются прямо под ноги рыжие, черные, бело-грязные, гладкие, лохматые, в репьях, породистые и безродные - псы, псы, псы…
- Дачники съезжают, оставляют, - эпически спокойно пояснила старуха, промышляющая у обшарпанных кладбищенских ворот чем-то непонятным. - Дён десять сойдет, приедут живодеры и живо-два переловят родимых - на шапочки…
У меня давно нет собаки. Алеша просит: купи. Не покупаю. Правильно? Нет ли?
47
Светлейшая голова, взращенная авиацией, наша общая гордость - Антуан де Сент-Экзюпери заметил однажды: дети должны быть очень снисходительны к взрослым…
Желательно, конечно, но вот в чем беда - к кому обращен призыв мудрого Экзюпери?
К детям? Но едва ли сыщется во всем белом свете ребенок, способный понять, а почему он должен щадить взрослых. Тех самых, что так бескомпромиссны, жестоки и бесцеремонны в обращении с ним.
К взрослым? Но с ними явно поздно говорить о детской снисходительности. Тут, как говорится, поезд уже ушел и рельсы разобрали.
Вспоминаю, как я был маленьким.
Звонит телефон. У отца неприятно заостряется лицо, он почему-то понижает голос и велит матери:
- Для всех, кроме Карпова, я только что ушел! - и смешно показывает пальцами, как он якобы перебирает ногами где-то там, вдалеке от дома.
При этом отец всегда внушал:
- Меня в детстве за вранье, за уклонение от истины били железной канцелярской линейкой. - Как он охотно рассказывал, били непременно по голому заду - так требовала семейная традиция, фамильный ритуал, освещенный опытом предшествовавших поколений.
Я спрашивал себя с недоумением: ну, били его, чтобы не уклонялся от истины, чтобы не врал, так почему же он все равно уклоняется, чтобы не сказать брешет?
Это занимало меня долго и постоянно - поведение людей.
Не надо было очень уж стараться, чтобы понять: не только в нашей семье живут не по полной правде - говорят одно, а делают совсем другое очень многие. Не понимают, что хорошо, а что плохо? Еще как понимают! Иначе бы не притворялись и так тщательно не скрывали свою жизнь от посторонних глаз.
Мне случалось довольно часто бывать у Сашки Бесюгина. Его родители поощряли нашу дружбу, им казалось почему-то, будто я положительно влияю на Сашку. Ко мне в этом доме привыкли и меня не стеснялись. Господи, чего я там только не насмотрелся и не наслушался - у Бесюгиных! Например, Бесюгин-папа принимался объяснять в моем присутствии Бесюгиной-маме, что она может жить, как ей заблагорассудится, но… не за его счет!
- Мне надоело расплачиваться за долги, которые я не делаю, - объявлял папа. И готов был продолжать.
Но развить эту тему чаще всего папе не удавалось: его супруга переходила в решительную контратаку. По ее словам получалось, что Бесюгин-папа редкостный жмот - вворачивает двадцатисвечовые лампочки там, где у нормальных людей горят стосвечовые… он собирает обмылки… готов вылизывать сковородки… Жить с таким человеком невозможно, ребенок тут - не оправдание. Мама обзывала себя трусливой дрянью, раз не решается прекратить свое оскорбительное существование при Бесюгине-папе.
- Пожалуйста! Скатертью дорога! - злым, крикливым голосом отвечал супруг. - Неужели я буду против? Тебе давно пора… именно там твое настоящее место…
Подобные, а то и похлеще сцены между Сашкиными родителями происходили раза три в неделю, если не чаще, и самого Сашку нисколько не волновали. Привык, наверное.
- Не бери в голову, - говорил он мне, когда я как-то пытался выразить свое недоумение. - Психи они, понимаешь?
Но вот однажды в самый разгар очередного словоизвержения в квартиру Бесюгиных забежала, залетела, впорхнула, заскочила - выберите сами глагольчик, который вам нравится, - соседка по лестничной площадке Евдокия Владимировна. Ей срочно надо было разжиться десяткой.
И на моих глазах совершилось форменное чудо. Папа моментально потух. Побелевшее от возмущения лицо мамы приобрело естественный, здоровый оттенок. Бесюгины вкупе сделались самой любезностью, самой предупредительностью.
- Что за вопрос, - сладенько заблеял папа, - нет проблемы! Для вас с удовольствием… Может, нужно больше? Деньги найдутся, не стесняйтесь.
- Если соседи не будут словно родные, - подключилась мама, - как тогда жить? Кто же выручит, кто поможет?..
Нет, пока я был мальчишкой, не любил взрослых. И больше всего за постоянное притворство. И не доверял им.
А вырос, встал на собственные ноги, и произошло что-то странное: гляжу на детишек, вижу бесхитростные, любопытные рожицы и непременно ощущаю горькую тревогу… Это сверх и кроме всех прочих чувств.
При чем тут моя нелюбовь к взрослым? Сейчас объясню. За моим окном - двор, весь как на ладони. Вижу, соседский Вовик тянет на поводке щенка. Прекрасный у соседей щенок - овчарка. Взяли из питомника служебного собаководства. Джек упирается. Конечно, точно я не знаю, какие собачьи резоны заставляют симпатичного Джека припадать на задние лапы и чесать задом по шершавому асфальту. Скорее всего, Джеку не нравится ошейник, но, может быть, допускаю и такое, он не прав.