- Как горючее?
- Что-то еще есть: лампочка не горит пока.
- Понял, - сказал я. - Заходим парой. Занимай превышение, с колесами не торопись. Как понял?
Он понял, как всегда понимал меня, золотой мой ведомый.
Мы выполнили четвертый разворот, я начал выпускать шасси, обернулся взглянуть на Жору, Его машина висела на месте, колеса выползали из куполов.
Я скомандовал:
- Щиточки, Жора! - и перенес взгляд на посадочную полосу.
Земля приближалась, и отвлекаться в это время нельзя. Сел. Плавно притормозил. Обернулся. Катонии на полосе не увидел. Еще ничего не зная, но уже тревожась, развернул самолет, однако рулить не смог - винт встал, горючее кончилось.
А вдоль полосы бежали люди. На подходе к аэродрому протекал канал, там был шлюз. Люди бежали к шлюзу.
Потом выяснилось: перед самым пересечением канала двигатель дал перебой, видимо, горючее отлило, машинально Жора поддернул самолет и, потеряв скорость, рухнул в канал.
Пока расстегивал парашютные лямки, пока открывал кабину и пытался выбраться из ловушки, у него кончился воздух в легких. Жора захлебнулся.
Ведущим в его последнем полете был я.
Вся полнота ответственности за группу лежит на ведущем.
Работала специальная комиссия. Пришлось писать объяснительные записки, рапорты - тьму: отвечать на десятки, если не сотни вопросов. Я не мог спать. Ждал заключения.
Наконец мне дали подписать пространный акт, из которого я узнал, что первопричиной катастрофы был "отказ сигнальной лампочки аварийного остатка горючего, лишивший летчика возможности правильно определить остаток горючего и сообразовать с этим свои действия".
В акте отмечалось скверное руководство посадкой со стороны наземного командного пункта, за что на руководителя полетов наложили взыскание.
Мое имя в документе не упоминалось. Официально действия ведущего под сомнение никто не брал.
С тех пор прошла, можно сказать, целая жизнь, а мне все грезится порой спущенный шлюз и на дне обросшего какой-то гнусной зеленью колодца - странно прикорнувший "Лавочкин" с загнутыми лопастями винта, тело моего Жоры, уложенное на раскрытом парашютном куполе, и его мертвые глаза, полные удивления и боли.
Ответственность многолика.
Наташа не писала лет сто. И Сашка Бесюгин тоже.
Война была уже на переломе. Я находился на Севере. Время кошмарное: сплошной день… Летать приходилось много, спать мало и плохо. Правда, большинство вылетов обходилось почему-то без серьезных воздушных боев, но зенитки не отменялись: ответственность за прикрываемых штурмовиков с нас не снималась.
И вот получаю разом два письма - от Наташи и от Сани. Кажется, я даже не успел толком обрадоваться, до того был перегружен и замордован.
А когда прочел, и вовсе растерялся.
Наташа писала: "…как лучшему другу и бывшему верному рыцарю…"
Какого черта - рыцарь? Не больно-то она меня признавала, хотя я вокруг гарцевал и переживал, когда она посмеивалась и дразнила меня.
И вдруг она просит меня воздействовать на Сашку. Новости! А дальше узнаю, что Наташа ждет ребенка "как большую радость, тем более сейчас, когда кругом гибнут люди…" Та-а-ак! "Но у маленького должен быть папа. Пойми меня правильно: не столько кормилец, сколько отец, которому хочется подражать, которым можно гордиться, которого нельзя не любить". Дальше я узнал, что Сашка от отцовства не отказывается, но, "к сожалению, видит свою главную задачу в материальном обеспечении будущего младенца".
Сашка тоже просил воздействовать - на Наташу. "Объясни ей, дуре, сейчас не время лирических размусоливаний. Надо сперва страну отстоять, а потом соловьем разливаться. Ни отчего я не отказываюсь, хотя честно скажу - предпочел бы с этим делом, семейным, малость повременить. Но раз так вышло, пусть будет, как получилось. Сашка не подлец. Ты меня знаешь! Скажи ей, пусть не зудит, не пьет из меня кровь литрами, не требует трех признаний в любви надень - в завтрак, в обед и вместо ужина…"
Не успел я дочитать Сашки но письмо, не успел подумать о написанном - ракета. Сигнал взлетать. Это был шестой вылет за день. Дни-то у нас тянулись без конца и края в ту пору. И опять перехват не состоялся. Но мне очень прилично влепила зенитка. Еле доковылял. А дома Носов добавил:
- В полку шесть исправных машин осталось, а некоторые гусары на зенитки лезут! Пора сообразить - не сорок первый год.
Обидно.
Это тоже, наверное, повлияло. Взял я, дурак, два трофейных голубых конверта с синей шелковистой подкладкой, положил Наташино в один, Санино в другой. Сделал две одинаковые приписки: разбирайтесь, мол, самостоятельно, друзья хорошие, - и послал Наташино письмо Сане, а его - Наташе.
Думал, доброе дело творю, вношу ясность. Никакого зла у меня на уме, слово даю, не было. А что вышло?
Прочитала Наташа его стенания, Саша - ее жалобы, обозлились оба, и вроде никакой любви не было - каждый в свою сторону захромал.
Наверняка, не я один и не больше всех в этой житейской неувязке виноват, но, куда денешься, моя доля тоже есть…
15
Школы, как известно, бывают разные: и родительский дом, и десятилетка, и профессионально-техническое училище - школа. Но изо всех пройденных мною школ самый глубокий след в сознании оставила летная школа.
Теперь вспоминаю, оцениваю время своего учлетства и понимаю: именно здесь я начался не в черновом наброске, а в окончательном оформлении. И помню я летную школу - до мелочи.
Трехэтажная кирпичная казарма, возведенная еще в царское время. Высокие потолки в спальнях, именовавшихся на морской лад (почему?) кубриками, и громадные цилиндрические печи… В конце анфилады кубриков - площадка, лестница, дверь в каптерку старшины.
Иду туда. Звоню. Опять. Стучу, получаю разрешение войти, докладываю.
- Что это такое? - растягивая слова и гнусавя - у него хронический насморк, спрашивает Егоров и показывает блестящим пистолетным шомполом на книгу, лежащую на тумбочке.
- Это, товарищ старшина, книга, - еще не вполне понимая, чего он хочет от меня, отвечаю я.
- И принадлежит данная книга?..
- Мне принадлежит…
- Признаете, книга ваша. Так. А какое у нее название? - тянет старшина и щурится, будто он кот, а я мышь. Думаю: ну и черте тобой. Отвечаю:
- Хочу верить, товарищ старшина, вы и без моей помощи сумеете название осилить. И скорее всего, уже разобрали…
- Заносишься, Абаза? Так как все-таки, товарищ курсант, ваша книга называется?
- "От Носке до Гитлера", товарищ старшина.
- Во - "до Гитлера"! И чего ты в этой писанине мог полезного найти? Зачем в тумбочке держишь?
- Вероятного противника, товарищ старшина, рекомендуется изучать.
Тут старшина достает откуда-то с полки, задернутой занавеской, где хранит наволочки, портянки и прочую хозяйственную мануфактуру, мой пропавший с неделю назад "Немецко-русский словарь" и гнусавит еще противнее:
- И это, стало быть, для изучения хранишь? Понимаю, так не надо, так нельзя… а все равно не торможу, словно с вышки в воду - головой вниз:
- Значит, это ты из тумбочки словарь вытащил? И на что он тебе? Ты ведь и букв латинских не разбираешь… Чего не в свое заведование, дурак, лезешь?
- Все, товарищ курсант, ясно. За "дурака", Абаза, ответишь отдельно, по всей строгости.
- В бдительные лезешь?! - кричу я. - Валяй, доноси! Только учти, Егоров, я грамотнее тебя, если начну капать, как бы не перекапал! Не отвертишься, Егоров, смотри! Как бы не отлились тебе, - совершенно наобум заявляю я, - Марьины слезки…
- Чего-чего? Какие слезки? Что за Марья такая? - огрызается старшина, но недобрый его темный глаз вдруг закосил, засуетился. - Никакой Марьи я не знаю. Нечего на пушку меня брать. Мало ли кто какую напраслину болтает… каждому верить? Доказать еще надо…
И тут я понимаю: ткнул, как говорят, пальцем в небо, но оказалось - не совсем, видать, мимо.
- И докажем! - развиваю нечаянный успех. - Народ все может: народ - сила! Докажем, как дважды два…
Понимаю, не надо бы. Зря я шумлю. Чувствую, это не конец, а только начало конфликта… Остановиться бы, спустить на тормозах, мое ли дело "воспитывать" Егорова?!
Егорова не любили дружно, и, если быть объективным, не без оснований. Злобный малограмотный человек, наделенный истинной властью над людьми, во многом превосходившими его, старшина пользовался всяким случаем для самоутверждения: вот я чего могу!
В авиацию он попал случайно и при всем желании не мог отличить радиатор от стабилизатора, что не помешало ему переменить малиновые пехотные петлицы на голубые, завести темно-синее парадное обмундирование со всеми неположенными старшине наземной службы эмблемами и заказать такую авиационную фуражку с "крабом", какой, пожалуй, даже у начальника школы, героя испанского неба, не было.
Стараюсь быть объективным. Ненависть просто так не рождается. Должны быть причины. Потому я и трачу место на Егорова, что стараюсь разгадать механизм зарождения ненависти. Это, я думаю, важно знать.
Все авиационное, кроме внешнего блеска, Егоров воспринимал осуждающе. И мы, его подчиненные, потенциальные офицеры Военно-воздушных сил, были в старшинском представлении его личными врагами. Ведь нас ждало будущее, а ему-то ничего не светило, кроме каптерки и иллюзии власти над будущими военными летчиками. Егоров знал: между собой курсанты называют его Обтекателем. Что за штука самолетный обтекатель, старшина представлял крайне приблизительно, но чувствовал - что-то явно второстепенное, как бы не вполне обязательное.
Что Егоров думал обо мне, могу только предполагать. Но как бы там ни было, нажаловался.
Старший политрук Авдохин был, конечно, несравненно умнее и во много раз опытнее Егорова, к тому же он, в прошлом кавалерист, успел основательно потереться в авиации, кое-что усвоить, так что в беглом разговоре мог сойти за пилотягу.
На меня Авдохин вышел как бы случайно. Вечером, когда начиналось личное курсантское время, встретил перед курилкой.
- Абаза, если не ошибаюсь? - спросил политрук, и я сразу почуял: накапал старшина, как пить дать, накапал! - Ну и занятная у тебя фамилия, Николай Николаевич: во веки веков в алфавитных списках значиться номером первым, если только какой-нибудь Аахен не объявится.
- Аахен будет первым в их списках - по ту сторону линии фронта, - сказал я, не улыбнувшись. Какого черта!
- Кстати, а что у тебя, Абаза, со старшиной произошло? Обидел ты Егорова…
- Никак нет, товарищ старший политрук, я старшину Егорова не обижал, ему раньше недодали.
- Не пойму, чего недодали?
- Умишка, сообразительности, а про остальное - молчу.
- По-твоему, Абаза, старшина Егоров глуп?
- Так точно, товарищ старший политрук, что есть, то есть.
- И как же нам теперь быть?
Светлые, очень спокойные глаза смотрели на меня с любопытством и, пожалуй, некоторым удивлением - откуда, мол, такой выискался?
- Ему - не знаю, мне - терпеть, а вам… Вас он как будто вполне устраивает: исполнительный, уши как звукоулавливатели - в постоянной готовности…
Здесь Авдохин перебил меня. Горестно вздохнул и сказал совсем по-домашнему:
- Эх, Абаза, Абаза, грамотный ты человек, а в практике жизни ничего не понимаешь. Положим, Егоров на самом деле глуп, разве за это человека можно лишить места? И еще подумай: на что старшине роты Суворовым быть? Ты немецким в какой степени владеешь?
- Говорю, читаю, перевожу… писать плохо умею.
- Говоришь? Откуда такой уровень?
- В восьмом классе врезался в немку, товарищ старший политрук, влюбился то есть, ну и старался, из кожи лез.
- В какую немку?
- В учительницу нашу.
- Надо же! И с успехом - врезался?
"Вот подходящий момент, - сообразил я, - прекратить этот неприятный разговор". Потупил глаза и сказал тихим, будто бы с трудом сдерживаемым тоном:
- Этот интимный вопрос, товарищ старший политрук, я бы предпочел не обсуждать.
- Ох, заносишься, Абаза. Напрасно. Армия не таких обламывает, учти.
Книгу Егоров мне вернул, словарь тоже. Даже с подобием извинения. Понятно, вдело вмешался политрук. По собственной инициативе стал бы Егоров извиняться. Как же!
Но на этом ничего не кончилось.
Через несколько дней меня вызвали в товарищеский суд. Конечно, это случилось не без ведома и благословения Авдохина, а заявление подал старшина Егоров.
За непочтение к старшему, якобы за употребление оскорбительных слов, не подлежащих занесению в протокол по их нецензурности, я получил сполна.
Однако худа без добра не бывает. Когда бы не этот суд, не мое пламенное "последнее слово", в котором я, сославшись на древних греков, весьма прозрачно намекнул судьям, что по умственным способностям они не очень далеко ушли от старшины Егорова, едва ли мной заинтересовался бы капитан Шалевич. А так заметил.
Во время самого суда командир эскадрильи слова не обронил - ни в мое осуждение, ни в защиту, но примерно через неделю пригласил в гости. Это было более чем странно - курсанта… в дом, к чаю. И разговор сразу затеялся странный, о Блоке, о полете Куприна с Заикиным, о страшной судьбе Уточкина… И только прощаясь, уже в дверях Шалевич сказал:
- Позвольте вам дать один совет. Не торопитесь высказываться… Нет-нет, - заметив мой протестующий жест, остановил меня, - не молчать вам советую, просто торопиться не надо. Обдумывайте слова хорошенько, взвешивайте…
И еще про мою фамилию.
Меня постоянно спрашивают: откуда это - Абаза? Кто ты?
В училище тоже таскали в отдел кадров. Молодой майор, строгий не только лицом, но и каждым своим обдуманным движением, спросил, заранее осуждая:
- Вы что тут написали, товарищ курсант? - И показал мою анкету, заполненную при поступлении в летную школу.
- Где? - не понял я.
- Вот, в графе "национальность".
- "Эсэсэрский" написал, а что, нельзя?
- Вы - гражданин Советского Союза, а по национальности кто? У нас есть русские, украинцы, татары, мордвины и так далее…
- У меня особый случай: дедушка моей мамы - армянин, он женился на русской. Мамин папа - татарин, а ее мама полуармянка, полурусская была. С отцовской стороны тоже компот: папин папа - молдаванин, а папина мама - эстонка. Я подумал и решил, что "эсэсэрский" будет точнее всего.
Майор, кажется засомневался, всерьез я это говорю или морочу ему голову, ломаю комедию. Поэтому он, наверное, и сказал:
- Трое суток даю на размышление, потрудитесь выбрать что-нибудь одно и доложить.
На меня часто поглядывали с подозрением.
То фамилия казалась сомнительной, то мои высказывания приходились не по вкусу, но чаще всего ставили мне в вину дерзость и зазнайство.
Хочу внести ясность.
В жизни ни одного моториста я грубым словом не обидел, к наземной службе никакого пренебрежения себе не позволял. И штабных чаще всего терпел: рано понял - без бумажки никуда не слетаешь.
Однако всегда я ставил и ставлю летный состав (при чем тут, правда, состав, непонятно, если только по аналогии с конским составом в кавалерии?) выше всех прочих людей. Сознательно ставлю. И вовсе не от зазнайства.
Человек на летной работе должен быть лучше, порядочнее, честнее других. На подхалимаже больших высот, не фигуральных, а тех, что измеряются альтиметром, не достигнуть. Хитрить в воздушных боях, шкуру свою за счет товарищей экономя, невозможно, а если кто и отважится на такую подлость, долго не проживет.
Живой летчик, на мой взгляд, заслуживает дополнительной порции уважения. Мертвый - тем более, особенно если погиб он в честном бою или, допустим, разгадывая секрет новой машины, - словом, в полете.
Вот за такие и похожие высказывания меня постоянно прорабатывали, воспитывали, критиковали. Особенно старались те, кто состоял при авиации, те, кто имел власть, но сам не летал. Вот к этим людям я всегда испытывал вполне взаимную большую или меньшую неприязнь. И никогда не скрывал этой неприязни: да, не уважаю вас, хотите, возмущайтесь, хотите терпите, как угодно!..
Разумна ли была такая прямолинейность?
Задавать подобный вопрос все равно, я думаю, что спрашивать: а какую группу крови вы предпочитали бы иметь?.. С этим я родился, хорошо оно или худо, спрашивать бесполезно. Такой я есть.
Кто-то не согласится. Допускаю и ни на чем не настаиваю. Только прошу: постарайтесь понять!
16
Мы переживали время Испании. Шла первая ожесточенная схватка с фашизмом, с наступавшей на мир тьмой и мракобесием. Далекая, прежде малоизвестная нам страна отважно дралась с врагом и сделалась вдруг близкой и родственной.
Всякий день в ту пору начинался для нас газетной сводкой военных действий. Мадрид, Бильбао, Толедо, Гвадалквивир - чужие слова, а звучали словно с детства знакомые - Минск, Тула, Ока.
В школе проводился День Испании. Каждый класс придумывал, какой вклад он может внести в победу республики, и принимал обязательства. Наш решил собрать от рубля до трех с каждого - учитывались возможности ребят - и накупить на сложенные в общую кучу рубли погремушек, сосок, мячиков - словом, всего-всего для самых маленьких испанчиков.
Вот любопытно, своих домашних малышей, собственных сестренок и братишек, мы не очень жаловали, а тех, обожженных несправедливой войной, пожалели.
Говорят, чужая боль - не своя боль… Как сказать. Во всяком случае, сражающаяся Испания стала нашей болью.
Ко Дню Испании, что мы проводили, моя наличность составила один рубль двадцать копеек. Вроде бы нормально. Во всяком случае, внести свою долю, свой рубль я вполне мог. Но… только один!
А если Митька Фортунатов или Наташа приволокут, скажем, по трешнику? А если Сашка Бесюгин, не знающий ни в чем удержу, грохнет на стол целую десятку?
Словом, ясное дело - рисковать оказаться последним, на самом нижнем пределе взноса… ну, знаете, на это Колька Абаза был решительно не согласен!
Никаких преступных замыслов, вроде ограбления табачного киоска или нападения на ночного прохожего, у меня не было. Собирался попросить денег у матери, и был уверен - мама, конечно, не откажет, не пожалеет. Но родители ушли в гости, а когда вернулись, я уже спал и не услышал.
Можно было по дороге в школу обратить в некоторый капитал пустую посуду, но и тут мне не повезло: закуток между дверьми оказался пуст, ни бутылочки, только пыльная мышеловка.
Подошло время выходить из дому, а родители еще спали. И тогда я догадался пошарить в карманах отцовского плаща, что висел на нескладной трехногой вешалке в коридоре. Пошарил и наскреб девяносто шесть копеек. Как-никак, а до двух рублей дотянул.
Готов принести самую страшную клятву: утаивать я ничего не собирался. Скрывать что-либо тоже не думал: не на папиросы я те копейки выудил.
Но я ничего не успел объяснить.
Стоило возвратиться из школы и перешагнуть порог отчего дома, как я услышал:
- По карманам лазишь? "Ручным" трудом занимаешься? Этого не хватало - воровства в доме! - Отец был вне себя и не мог остановиться.
Всю жизнь мой отец находился в услужении, он прошел строгую выучку и усвоил раз и навсегда - нет греха большего, чем воровство. Мелкая или крупная кража, пусть и вовсе не кража, а необдуманное присвоение чужой собственности - для него таких градаций не существовало: раз взято без спроса - украдено. И точка.