- Пошлите меня на авиазавод, дайте неделю на тренировку. Выделите школе новую матчасть. Меня командируйте на фронт набраться боевого опыта, и… марш на место! Надеюсь, это в пределах моей должности?
- И, вернувшись, скажем, через полтора-два месяца в школу, вы сможете готовить курсантов на новом типе самолета с учетом всей фронтовой спецификации?
- Так точно.
- Вы писали о виновниках неудовлетворительной подготовки в летных школах. Откровенно говоря, очень резко писали, что называется, невзирая на лица, невзирая на петлицы, и требовали смещать, даже судить…
- Виноватые, я думаю, должны наказываться с учетом нанесенного ущерба… Только неотвратимость наказания может удержать кое-кого…
- Будем считать, капитан, что ничего этого вы не говорили. Препоручим подобными вопросами заниматься военной прокуратуре. Через неделю вас вызовут на завод для переучивания.
- Разрешите просить: желательно вместе с одним из моих инструкторов.
- Для чего?
- Чтобы сразу слетаться в паре.
- За неделю?
- Так точно.
- Ясно, ясно, ясно… На какой материальной части вы предпочли бы переучиваться и фамилия инструктора?
- Конечно, на "лавочкине"! Инструктор - сержант Абаза.
После этого разговора я попал на фронт.
В полку нас встретили, честно говоря, без восторга. Явились какие-то самозванцы, прилетели на персональных самолетах.
Для начала нас запланировали в разведку.
Мы летали и привозили вполне приличные данные, и никто нас в воздухе почему-то не трогал, и мы тоже никого не трогали - не видели, а потому и не могли тронуть. Не война - курорт.
Наконец нас посадили на площадку подскока, в каких-нибудь пятнадцати километрах от передовой. Задача - перехват.
Мы взлетели по ракете, полезли на высоту, выжимая из двигателей все, что можно было выжать, и… опоздали. Скорее всего, виновата была связь - поздно оповестила, но ругали и срамили не связистов, а, как полагается, летчиков. Упустили! Прошляпили!
Но однажды нам все-таки повезло. Возвращались с разведки, слышим: "Впереди и ниже восемьдесят девятые!" Были у немцев такие бомбардировщики по прозвищу "лапти". Шасси у них не убиралось. Глянули: на встречно-пересекающихся курсах ползет штук двадцать "лаптей". Явно возвращаются с задания. Значит, горючего у них едва ли много, впрочем, как и у нас…
Не раздумывая, Шалевич качнул мне крылышком и пошел в атаку. Я чуть-чуть подзатянул с разворотом, немного отстал, чтобы было свободней маневрировать.
Мы врезались в их боевой порядок совершенно неожиданно. Для начала два "лаптя", должно быть с перепугу, столкнулись.
Я еще подумал: интересно, а этих нам засчитают?
Шалевич с первого захода уговорил еще одного, и тут я подтянулся к самому хвосту восемьдесят девятого. Он хорошо "сел" в перекрестье прицела, я нажал на гашетку… Надо бы сразу отваливать, да больно хотелось увидеть, загорится или упадет так… Словом, мы едва не столкнулись.
Дело секундное, но я успел потерять из виду ведущего - испугался до смерти: это же конец - в первом бою потерять командира! Позор навек. Но, слава богу, Шалевич "нашелся" - он был впереди и чуть выше. Я начал подтягиваться к нему…
А дальше все, как в плохом кино, получилось.
Пристраиваюсь к Шалевичу, а у меня под носом вспухает черт знает откуда взявшийся "мессер" … И загораживает, можно сказать, все небо… Дистанции - никакой!
Сую ногу до упора, тяну ручку на себя - не врезаться, и, как давным-давно я лизанул ангарную крышу, так теперь цепляю своей плоскостью по его хвосту. "Мессер" опрокидывается на лопатки, а я, представьте, как летел, так и лечу… Крыло, верно, ободралось чуть, но дай бог здоровья Лавочкину, крепкие у него самолеты были, живучие, как черти.
А на земле - это мне потом рассказали - солдаты "ура" кричать стали, рванули вперед - авиация воодушевила. Но мало того. На артиллерийском КП командующий находился. Вроде он первым и произнес волшебное слово "таран"! Приказал: "Выяснить, кто, представить -…"
И закрутилось, завихрилось!
Потом Носов меня с пристрастием допрашивал: как дело было, куда смотрел, что видел?
"Неохота ему, - подумалось мне, - на чужого пилотягу представление писать".
Но я и не стал настаивать, а сказал, как думал:
- Не надо мне никакой Звезды, оставьте в полку, командир, если считаете, что Абаза должен быть как-то отмечен.
Носов поглядел хмуро и спросил:
- А что Шалевич скажет?
- Да он и сам бы с удовольствием у вас остался.
- Это понятно. Не про "оставаться" разговор: за спиной комэска шустришь, делишки свои обделываешь. Не здорово…
- Он поймет.
- Спрошу Шалевича. Я не против. Шалевич не воспротивился, сказал мне только:
- Тут, Коля, - первый раз в жизни, между прочим, по имени меня назвал, - есть неожиданное предложение - новую матчасть перегнать. Американскую. Машины, говорят, стервы. Носов приказал подобрать экипажи мне. Полетишь? А потом оставайся в полку…
Какой мог быть вопрос!
Три дня поучились и полетели.
Впереди - море, позади - море, справа и слева - тоже море. На высоте примерно в полторы тысячи метров шли. А машины - сухопутные. Шалевич, конечно, понимал: главное в таком перелете, когда горючего в обрез, долететь, поэтому никакого равнения в строю он не требовал, никакого "внешнего вида" не добивался, а приказал держать самый экономичный режим двигателя и идти ватагой, не теряя друг друга из вида.
Небо было мутное, в плотной дымке, горизонт еле просматривался. И настроение складывалось соответственное - хоть и знали, противника не встретим, далеко до противника было, а все равно в напряжении летели.
Двигатель мой сдох сразу - не загорелся, не взорвался, даже перебоя не дал. Начал терять обороты, и привет! А кругом море.
Поставил я скорость наивыгоднейшего режима планирования, подумал: "Все, отлетался". Море, в которое мне предстояло через минуту ткнуться, держит человека меньше получаса, а потом, даже летом, охлаждает ниже всех допустимых норм.
Доложил ведущему:
- Отказал двигатель, планирую на вынужденную. Смешно - какая вынужденная, но так положено. Доложил и слышу:
- Группу вести "девятому", я, "ноль второй", сопровождаю "одиннадцатого" на вынужденную. - И приказал мне, выключив все потребители электроэнергии, попробовать запустить двигатель. Голос Шадевича звучал ровно, будто ничего особенного не происходило.
Со стороны все выглядело, наверное, благородно и даже трогательно. А вообще-то - глупо. Для чего рисковал Шалевич? У самого горючего ноль целых оставалось.
Я сделал, как было приказано, выключил лишние потребители, попробовал запустить двигатель, но ничего не вышло.
Взглянул вперед - горизонта нет. И снова подумал: "Отлетался". И тут пришло в голову: надо же что-то сказать остающимся, другого случая уже не будет. Нажал кнопку передатчика и, следя, чтобы голос не дрожал, а слова были значительными, чтобы никакой паники не прозвучало, выговорил с растяжкой:
- Я - "одиннадцатый", я - "одиннадцатый", передайте Клаве… И увидел в этот миг: тумблер включения дополнительного бака стоит в положении "выключено". Значит, бак не расходовался, значит… какая-то горючка еще есть.
Правда, высоты оставалось маловато. Щелкнул тумблером, включил зажигание, нажал вибратор. Винт дернулся… пошел. На манометре появилось давление масла. Осторожно поползла вверх температура… И обороты - тоже…
Мне казалось, машина вот-вот должна зацепить винтом за воду, и тогда… Я сжался. Едва дыша, покрываясь липкой испариной страха, стараясь не дышать, думал об одном - как бы не спугнуть скорость… ну еще немного… еще чуточку… давай, милая, давай…
Все-таки я молодец: даже не попытался уходить от воды, не убедившись, что скорость набралась, скорость позволяет.
И все это время Шалевич висел надо мной. Висел, пока я не вылез метров на триста.
- Как самочувствие, "одиннадцатый"? - спросил он наконец.
- Нормальное самочувствие.
- Зайти и сесть в паре сможешь?
- Вполне.
Минут через шесть мы выпустили шасси. Я взял метр превышения над ведущим. Мы нормально снизились и сели.
На рулении подумал: "Как здорово пахнет земля - живой хвоей и еще чем-то одуряющим. Красота!"
Все собрались около самолета ведущего. Тишина стояла необычайная. Шалевич щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и тихо спросил:
- Так что ты хотел передать Клаве, Абаза? Меня аж качнуло! Что теперь - бежать? Стреляться? Ведь не дадут житья теперь…
Шалевич подождал немного и, не получив ответа, сказал еще:
- Тот, кто задаст Абазе этот вопрос еще раз, ребята, будет последней сволочью. Прошу запомнить. Теперь - отдыхать. Все.
13
Погодка подвалила с утра хуже не выдумать - облака за землю цеплялись. Нет-нет снеговые заряды: минут десять сыплет, потом на час перерыв и - снова. И ветер как на гармошке - все в пляс, все в пляс наяривает…
По такой обстановке никакого летания ожидать не приходилось. Ни у кого не спрашивая, я порулил свой "лавочкин" в тир. Решил воспользоваться случаем и пристрелять пушки.
Поставил машину на линию огня. Поднатужились с ребятами, задрали хвост на козелок. Проверили, в горизонтальном ли положении машина, уточнили, и я начал наводку на мишень.
Тут, откуда ни возьмись, появляется начальник воздушно-стрелковой службы полка гвардии майор Семивол, и начинается у нас беседа.
- Ты чего делаешь? - спрашивает Семивол, хотя отлично видит, что я готовлюсь к пристрелке. - Спрашиваю, чего делаешь?
- Пушки буду пристреливать.
- Кто велел?
- Никто. Но раз есть возможность…
- При чем "возможность", когда имеется график пристрелки? График. Нечего самовольничать, Абаза!
- Но кому будет хуже, если я пристреляю? Что надо, в графике клеточку зарисовать или чтобы пушки как следует били?
- Кончай звонить, скидывай хвосте козелка и рули машину на место. Неймется, можешь на стоянке холодную пристрелку с ТХП сделать… Не умеешь - научу…
- Все я умею, и с ТХП тоже, но огневая-то пристрелка вернее. И все готово уже.
- Снимай с козелка, говорю!
- Не сниму!
- Как так не снимешь?
- Очень просто, не сниму, и все!
Отвернувшись от Семивола, я продолжал заниматься своим делом. Подумал еще: Семивол летчик нормальный, а с людьми ладить почему-то не может. С комэска поэтому его и поперли: дня без грызни в эскадрильи не проходило.
Тут ружейник докладывает: пушка заряжена, к пристрелке готова. Левая. Только я хотел контрольный выстрел сделать, Семивол выходит к мишени, становится перед щитом и говорит:
- Повторяю, огневую пристрелку отставить!
- Уйди, Семивол.
- Если каждый начнет распоряжаться и командовать…
- Уйди, Семивол!
- Не уйду.
Что было делать?
Снаряды должны пройти выше Семивола метра на полтора. Это я знал твердо. Но если я выстрелю, имея в поле обстрела человека, мне несдобровать. Такое запрещено всеми инструкциями, да и здравый смысл против. К чему рисковать, мало ли что бывает.
- Ну, как, герой, напарил я тебе за…..? Будешь помнить!
Это было слишком! За что? Несправедливо же! Короче, я выстрелил. Снаряд лег точно в десятисантиметровый кружок, чуть левее центра.
А Семивол? Стоял! Храбрый он был, скотина, даже не пригнулся. Побледнел только чуть, но стоял, гусарил!
Вечером меня вызвал в штаб Носов.
В сосновых кронах возились белки. На землю, устланную прошлогодней хвоей, слетали рыженькие чешуйки. Было тихо-тихо, только деревья поскрипывали, словно жаловались. Быстро темнело. Еще немного, и небо станет совсем черным.
В штабной землянке воняло керосином. Почему-то топилась печурка. Наверное, жгли документы. Носов сидел на скамье хмурый.
- Вот рапорт Семивола, - сказал он, протягивая мне листок из ученической тетрадки. - Прочти.
- Прочел.
- Соответствует? - спросил Носов.
- Вполне. Все правда.
- Что прикажешь мне делать? Что? - Носов заводился медленно, но, когда уж выходил из себя, унять его было трудно. - Терпеть я этого Семивола не могу - склочник, зануда, но за такое, что ты выкинул… Ты соображаешь, Абаза, как это квалифицирует суд? Покушение на убийство - не хочешь? Невыполнение приказа, думаешь, лучше?..
Мне сделалось вдруг холодно и неуютно, будто отовсюду подуло сквозняками. И я понял: дрейфлю, самым пошлым образом - дрожу. Мне представилось выездное заседание трибунала в полку, я вообразил себе оглашение приговора. Подумал четко и ясно - больше не летать.
Это было самое страшное.
- Как же теперь быть, командир? - спросил, ловя взгляд Носова.
- "Как быть", "как быть"! Закудахтал! Раньше надо было думать! До, а не после… Пока этот рапорт у меня, ничего не могу… и не буду ничего. Уговаривай Семивола, чтобы забрал бумагу, а тогда посмотрим, подумаем. Только Семивол упрям, как… Семивол, едва ли ты его уломаешь.
И Носов дал сроку - сутки.
Мы потратили ночь и половину дня на Семивола. Мы - Жора Катония, золотой мой ведомый, и я. И выпито было и переговорено не сосчитать и не измерить. Наконец Семивол сделал первый шаг:
- Или мне жалко было? Пристреливай! Хрен с тобой, Абаза. Но спроси сперва. Можешь меня не уважать, пожалуйста, твое дело, но с должности я пока не убран! Начальник воздушно-стрелковой службы все-таки Семивол, а не ты, Абаза! Ты, может, и достоин далеко пойти, я знаю: грамотный - раз, летаешь - два и хитрый - три! Но меня унижать не надо. Я тоже - хитрый…
Чего только мы не наплели в эту ночь Семиволу, как не превозносили его авиационные таланты, его необыкновенную мудрость. Чего не сочинили, чтобы вызвать сочувствие.
Мой верный Жора, мой лучший ведомый изо всех ведомых, вел свою партию с мастерством и проникновенностью заправского батумского тамады.
Я постыдно спасал шкуру. Это было отвратительно, увы, но… было.
Наконец Семивол принял решение забрать рапорт.
- Утомили вы меня, - сказал он, - иду вам навстречу. Через час в капонир, где я дежурил, сидя в кабине, взнузданный и готовый к запуску, впорхнула Лялька Брябрина и прощебетала с сочувствием:
- Носов злой, как черт, только что завернул представление на очередное звание… Не везет тебе, Коль…
- Слава богу! - искренне обрадовался я. Брябрина поглядела на меня подозрительно и, видимо, решила что я не понял ее.
- На тебя представление завернул!
- Ясное дело, на меня, Лялька. Мог ведь от полетов отстранить…
- Господи, летать, летать… А собьют если?!
- Вот тогда действительно будет невезуха, бо-о-ольшая невезуха, Лялька!
14
Когда-то, классе в седьмом, Симка придумал нам сочиненьице "Как ты понимаешь, что такое ответственность?".
Без особой натуги я накатал три или четыре страницы примерно таких разглагольствований: "Ответственность - это способность человека принимать на свои плечи и быть готовым нести груз чужих забот, обеспечивать безопасность, например, в условиях шторма или пожара, проявлять внимание к тем, кто нуждается в помощи…" И получил четверку. А внизу была ремарка Симона Львовича: "Но мало примеров!"
Согласен, примеров было действительно маловато.
Только откуда они могли взяться, примеры?
Что я знал об ответственности задело, которому служишь, за слова, которые произносишь, за чувства, что вызываешь, за поступки совершаемые и за тайные мысли - тоже?
А отвечать приходится решительно за все: за длиннейший ряд, состоящий из n+1 членов!
Вероятно, сегодня я бы написал то сочинение лучше, без пустых рассуждений, на одних только чистых примерах.
Мы летели на Запад.
Летели на новеньких, только что с завода машинах. Как пахли эти свежеиспеченные, выкрашенные серо-голубой краской "лавочкины", не объяснить! Один трепетный, не выветривающийся сто лет аромат эмалита чего стоил…
Вел нашу группу командир полка, на маршруте все складывалось нормально, если не считать препаршивейшей видимости: в небе ни облачка, а впереди ничего не разглядеть - синевато-коричневая густая пелена стоит стеной… Такое бывает, особенно в жару.
До конца полета было еще порядочно. Километров за полтораста до цели Носов неожиданно передал по рации:
- Группу вести дальше Абазе. Сажусь на запасном. С этими словами он резко отвалил из строя и пошел вниз. Заняв место ведущего, я сверился с картой, поглядел на часы и сразу ощутил беспокойство - за моей спиной летели восемь душ.
Ни в какую телепатию я не верю, мысли на расстоянии читать не умею, но то было физическое ощущение: они летят за мной, они смотрят вперед моими глазами.
Аэродром назначения открылся в расчетное время, но командный пункт приказал нам с посадкой не спешить: что-то на полосе у них было не в порядке.
Я велел ведомым доложить, какой остаток горючего. Ребята доложили. Горючего было мало. У всех.
- Затяжелить винты. Уменьшить скорость, следить за красной лампочкой, - передал я всем. Красные лампочки загораются, когда горючего остается на десять минут работы двигателя.
Предупредил командный пункт: горючего в обрез. Мне ответили грубо и бесцеремонно:
- Не паниковать! Ждите на кругу. И тут я услышал Сережу Ткаченко, он старался говорить бесстрастно, как диктор:
- Я - "девятый", красная лампочка загорелась. Как поняли?
Поглядел на посадочную полосу. Насколько удалось рассмотреть, никаких препятствий на полосе не было. Чувствуя выступающую испарину на лбу, стараясь не выдавать волнения, передал Ткаченко и командному пункту одновременно:
- "Девятый", тебе - снижение и посадка. Шасси выпускать на четвертом развороте. Внимательно… Командный, обеспечьте безопасность "девятому"…
И сразу услышал Остапенко:
- Я - "двадцать шестой", загорелась лампочка.
- "Двадцать шестой", следуй за "девятым", с шасси не спеши… Командный, на заходе два экипажа.
Они шли друг за другом, они тянулись на последнем. И я вздыхал с облегчением, когда слышал:
- "Девятый" - посадка.
- "Двадцать шестой" - посадка.
- "Ноль пятый" - посадка.
В воздухе остались Жора Катония и я. Мы были в районе третьего разворота, когда на приборной доске у меня замигала красная лампочка. Я спросил Жору: