- Что у тебя слышно, Жук? - пригнувшись к телефонной трубке, крикнул Лажечников.
- Хорошая погода, не капает, - по своей привычке слегка иронизируя, ответил Жук, и Лажечников представил себе, как при этом шевелятся усы командира батальона и сверлят воздух его колючие черные глазки. - Не знаете, что он задумал?
- Он мне не докладывал, - в тон Жуку ответил Лажечников. - Гляди в оба, понятно?
Снаряды летели через кручу, но теперь разрывались уже не глубоко в лесу, а все ближе и ближе на поле - за спиной Лажечникова, словно немцы поставили себе целью сровнять его НП с землей. Сырая земля и искалеченные кукурузные стебли падали в окоп. Лажечников сидел, прижавшись спиной к стенке окопа, и выжидал.
- Ложитесь, товарищ полковник, - дернул его за рукав телефонист.
Лажечников глянул в его сторону и увидел, что солдат лежит на дне окопа, прикрыв животом зеленый ящик телефона. Характерный звук зуммера послышался из-под живота сержанта, и Лажечников не мог сдержать улыбки. Телефонист неловко вынимал из-под себя трубку. Лажечников сунул руку ему под живот, схватил теплую трубку и прижал к уху.
- Чего ждем? - шелестел в трубке голос командира артдивизиона капитана Слободянюка. - Прикажите отвечать!
Слободянюку недавно удалили верхние передние зубы - это была довольно смешная история, - капитан шепелявил и свистел в трубку.
- Скоро будут готовы твои зубы, Слободянюк? - с деланным сочувствием спросил Лажечников.
- При чем тут мои зубы? - обиженно зашепелявил Слободянюк. - У меня двух солдат убило, что ж мы, молчать ему будем?
- Ну что ж, Слободянюк, дай им жару, - сказал Лажечников и снова пригнулся к окуляру стереотрубы.
На левом фланге громыхнули пушки Слободянюка, и сразу же Лажечников услышал, как снаряды начали взрываться за селом, там, где были расположены артиллерийские позиции немцев. Немцы ответили оглушительным залпом. Артиллерийская дуэль завязывалась надолго.
Лажечников, глядя в стереотрубу, вдруг увидел, что зеленый купол колокольни, на котором косо торчал ажурный, некогда позолоченный, но давно облезший крест, качнулся и засиял большою щербатой пробоиной, сквозь которую блеснуло беловато-синее небо… Крест еще больше покосился.
- Молодец, капитан, - шевельнул губами Лажечников и увидел, как новый снаряд вырвал дощатый щит, который закрывал проем под сводами колокольни, там, вверху, под самыми колоколами, где сидел немецкий корректировщик. - Молодец, Слободянюк!
На миг артиллерия с обеих сторон затихла, и в тишине, которая окутала лес, луга и село, послышалось беспорядочное звяканье малых и больших колоколов. Меткий выстрел артиллеристов Слободянюка раскачал их на колокольне, теперь они беспорядочно трезвонили, и звон этот постепенно угасал… Артиллеристы словно прислушивались к этому угасающему звону, а когда он совсем замер, снова с обеих сторон ударили пушки, снова навстречу друг другу через обрыв полетели снаряды и начали разрываться за селом и в лесу.
8
Из записок Павла Берестовского
Бритоголовый капитан, которого фотокорреспондент Миня называл Уинстоном, работал в центральном аппарате редакции и впервые за все время войны прибыл на фронт, прибыл с глубоким убеждением, что все мы тут работаем не так, как должны работать, во всяком случае не так, как работал бы он, если б на него были возложены те обязанности, что должны выполнять безответственные люди, которые называются специальными корреспондентами, носят фронтовые погоны, жрут фронтовой паек, а обеспечить свою газету в нужное время нужной информацией не способны.
- Корреспондент не должен отрываться от узла связи! - глядя на меня, грозно сказал капитан, когда мы сошлись утром за длинным столом в Людиной избе. - Что вы думаете делать сегодня?
Я еще ночью решил убраться подальше от мутных глаз Уинстона.
Если бы не очерк об Иване Перегуде, я поехал бы в дивизию Костецкого. Никто меня там не знает, вряд ли остался кто-нибудь из бойцов сорок первого года, кто мог бы меня помнить, о Костецком и говорить нечего - он был тяжело ранен на Трубеже, а до этого я видел его всего один раз, да и то издали, - все равно меня тянуло в дивизию Костецкого. Только чувство служебного долга заставило меня отказаться от несвоевременного желания искать следы прошлого.
- Поеду в хозяйство Лаптева, - ответил я на повторный вопрос капитана.
Капитан посмотрел на меня похожими на студень на тарелке мутными глазами и, ничего не сказав, начал собираться в штаб. Он надел новенький серый плащ из прорезиненного материала, который топорщился на нем во все стороны и от каждого движения трещал, как шаровая молния. Бритый, весь в шишках и царапинах, череп его исчез под новенькой фуражкой, большая полевая сумка, набитая газетами, тетрадями и карандашами, очутилась на боку, и, треща, шурша, стреляя своим плащом на каждом шагу, он пошел к дверям.
- А эта Княжич тоже поехала к Лаптеву? - вдруг остановился капитан в дверях и повернулся ко мне лицом.
Я, должно быть, попортил бы ему новую фуражку, если б не вмешался неожиданно Миня, он прокручивал пленку в черном бачке, примостившись на краю стола под образами.
- Уинстон, - закричал Миня, еле сдерживая хохот, - стой и не шевелись, я тебя сейчас увековечу!
Миня схватил свой "ФЭД", и не успел Уинстон опомниться, как дважды щелкнула шторка и удовлетворенный Миня вернулся к своему бачку.
- Можешь идти, Уинстон, - сказал Миня. - Уверяю тебя, это будет необыкновенный снимок: такого идиотского лица я еще ни у кого не видел!
Уинстон хлопнул дверью так, что глина брызнула на пол.
- Эх, жаль, - покрутил головою Миня, - жаль, что в аппарате нет пленки! Снимок был бы действительно чудесный… Вы видели когда-нибудь такого самоуверенного индюка?
- А почему он Уинстон?
- Это я его так прозвал для смеха, никакой он не Уинстон, а просто себе Иустин Уповайченков, кажется из псаломщиков… Видали фигуру?
Я посмотрел в окно и увидел Уповайченкова: он гордо шел посреди улицы в своем жестяном плаще, поднимая тучи пыли кривыми ногами, обутыми в большие сапоги с низкими голенищами.
- Вы не обращайте на него внимания, - продолжал Миня. - Он и мухи не обидит. Не от доброты, а оттого, что считает муху способной кусаться.
- Так что ж он, трус?
Миня посмотрел на меня жаркими, похожими на маслины глазами, словно проверяя мои умственные способности: неужели мне все еще непонятно, кто да что этот Уинстон? Приходится только сожалеть, что таким поверхностным типам, не умеющим разбираться в людях, доверяют ответственную корреспондентскую работу. Должно быть, он так и отрубил бы, скорчив сочувственную гримасу на своем красивом лице, но тут в избу вбежал растрепанный Кузьма и еще с порога крикнул:
- Людка, где ты там?
- Я тут, - отозвалась за перегородкой Люда.
- К тебе Аниська пришла, выйди…
Кузьма стоял на пороге, лохматый, похожий на цыгана загорелым неумытым лицом, и сверкал на меня глазами, словно сигнализируя одному ему известную тайну: что Людка, что эта Аниська - одного поля ягоды, он знает им цену и от всей души презирает их.
- Так пускай зайдет в избу, - нехотя отозвалась Люда за перегородкой.
- В избе, говорит, офицеры.
Кузьма уже не сводил глаз с Мини, с его черного бачка, с разложенных на столе фотографических принадлежностей.
- Подумаешь, - не то удивленно, не то пренебрежительно вслух рассуждала за перегородкой Люда, - подумаешь, офицеров не видела? Съедят ее офицеры?
Кузьма не ответил сестре - он зачарованно глядел, как Миня вытягивает из бачка мокрую зафиксированную и промытую пленку.
- Снимите меня на карточку, - попросил Кузьма, подступая к Мине.
Люда вышла из-за перегородки, босоногая, в синей кофте и сборчатой юбке. Закинув за голову полные руки, она шевелила огрубевшими пальцами - поправляла уложенные тяжелым кренделем косы. Миня, который, должно быть, вчера вечером не обратил внимания на хозяйку избы, теперь не мог оторвать от нее глаз.
- Аниська, - закричала Люда, полошив руку на щеколду, - с каких это ты пор стала офицеров бояться, Аниська?
Миня, как околдованный глядя на дверь, которая уже закрылась за Людой, спросил у Кузьмы:
- Зачем тебе карточка, Кузя?
Кузьма мотнул лохматой головою так решительно, что она у него, казалось, должна бы оторваться, и прошипел сквозь сжатые от злости зубы:
- Назло святому Демьяну.
Кузьма уселся на столе и, небрежно болтая босыми черными ногами, продолжал с презрением в голосе:
- Немцы его назначили главным попом над нашей штундой. Не то в Курске, не то в Воронеже. Корчит из себя черт знает что: табаку не кури, водки не пей! Все мужики на войне, хоть бы и наш Серега… Нет той бабы в селе, до которой бы он не добрался.
- Ишь какой петух! - искренне удивился Миня, тараща на Кузьму глаза и отодвигая свои бачки и бутылки с химикалиями, потому что Кузьма неистово ерзал по столу худым мальчишеским задом. - Прямо-таки султан турецкий, а?
Кузьма рассудительно сверху вниз смотрел на Миню, словно удивляясь и сожалея, что тот не знает обычных, хоть и непотребных дел и отношений, которые существуют меж людьми в их хуторе.
- Тут ни одной целой хаты после немцев не осталось, а он плотник… Вот ты и понимай, что к чему. Теперь к Людке пристал, чтоб ей стропила новые ставить. Знаем мы эти стропила!
Он плюнул с такой злостью, что плевок его шлепнулся о подмазанный глиной пол со звоном, как стеклянный шарик. Кузьма спрыгнул со стола, растер плевок пяткой и, неожиданно беспомощно заморгав пушистыми черными ресницами, проговорил:
- То же самое и с карточками - запрещает фотографироваться, потому что в писании сказано: не сотвори себе кумира.
Миню это не могло не возмутить, так как прямо относилось к его искусству.
- Эх, жаль, пленки мало, - заблестел глазами Миня, вскидывая их то на меня, то на Кузьму, - показал бы я этому Демьяну, кто из нас сильней… Ну, а тебя, Кузя, я обязательно сфотографирую! Пошли!
Он ловко вбросил кассету с пленкой в свой "ФЭД" и, подталкивая Кузьму перед собой, вышел во двор. Я остался. Сквозь неплотно прикрытую дверь из сеней доносился громкий шепот Аниськи и Люды.
Я плохо спал ночью на сене и рано проснулся. Меня клонило ко сну, и эти голоса за дверью, этот шепот двух женщин, что обменивались своими тайнами и заботами, которые были так или иначе известны каждому, одновременно и навевали на меня дремоту и не давали заснуть. Свесив на пол ноги в сапогах, я лежал с закрытыми глазами уже не на моей койке (на ней расположился Уинстон, как сказал мне Миня) и невольно слышал, о чем говорили меж собою женщины в сенях.
- А гони ты его ко всем чертям, - убежденно пела звонким шепотом Аниська. - Старый черт… Захочешь согрешить, разве ты себе помоложе кого не найдешь?
- Да все они одинаковы, - отзывалась Люда, и низкий голос ее звучал, как вздох; в этом вздохе слышалось сочувствие ко всем тем одинаковым, от посягательств которых ей не было покою. - Тебе хорошо, знаешь своего Федю. Тебе за ним как за каменной стеною.
Было в этих словах понятное сожаление, что у нее, у Люды, нет кого-нибудь определенного, надежного, нет стены, за которой она чувствовала бы себя в безопасности, была и зависть к Аниське, у которой нашлась стена, к Аниське, сумевшей так привязать к себе Федю, что их отношения выглядели не временной игрой двух безразличных друг к другу людей, а завязанным на много лет жизненным узлом, который спроста не развяжешь, если дойдет до этого.
Аниська словно угадывала мысли Люды и печально выводила своим певучим голосом:
- Привяжешься к нему, черту, всей душой, а тут как раз и конец - пойдут вперед, и пиши пропало.
Она извинялась перед Людой и голосом своим и своими словами, давая понять Люде и самой себе, что не так уж крепка, не так надежна та стена, на которую она опирается, - может рухнуть в любую минуту.
- Ох ты горюшко мое, - вдруг крикнула Аниська, - дверь не прикрыта, там ведь, должно быть, все слышно!
- Подумаешь, - сказала Люда пренебрежительно и прикрыла дверь, стукнув щеколдой.
Послышался приглушенный смех. За дверьми говорили обо мне, нетрудно было догадаться даже, что говорят, хотя слов не было уже слышно, - наверное, какой-то насмешливый бабий вздор - обе они, и Аниська и Люда, охотницы почесать языки… "Ну да что мне до этого?" - подумал я и, вслушиваясь невольно в смех и неясные голоса за дверьми, незаметно для самого себя заснул, словно оттолкнулся от одного берега и поплыл к другому. Спал я долго и, когда открыл глаза, снова увидел Миню и Уинстона.
Миня делал свое дело у стола, - прищурив левый глаз, просматривал на свету просохшую пленку, - а Уинстон, в жестяном своем плаще и фуражке, с полевой сумкой на боку, ходил из угла в угол. Он был угрюм и суров. Его плащ шуршал и трещал, как наэлектризованный.
- Не может быть, Уинстон, чтобы он тебе это сказал!
Уинстон готов был броситься на Миню с кулаками.
- Как так не может быть? Ты что, не веришь мне, Миня?
Голос его звучал угрожающе. Он начал снимать через голову ремень полевой сумки, плащ гремел на нем, и, раздраженный этим докучливым громом, Уинстон рассердился еще больше.
- Что ж, я вру, по-твоему?
- Как ты мог подумать! - Миня сделал испуганные глаза. - Может, ты просто не понял оперативного дежурного?
- Не понял? А что там было понимать? Я честь честью обратился к нему с просьбой проинформировать меня насчет обстановки на фронте, а он, не глядя, процедил сквозь зубы… Такой, знаешь, франт, разрядился, как на парад!.. Процедил, понимаешь, сквозь золотые зубы: "Информацию у нас собирают на передовой!" Нет, ты только подумай! Я приехал сюда не за боевыми эпизодами…
Уинстон бросил на меня полный презрения взгляд, из которого следовало сделать вывод, что для собирания фронтовых эпизодов гожусь именно я, а его назначение состоит в большем - брать обстановку в целом, осмысливать, обобщать. Ну что ж, вот и обобщай с точки зрения того разведчика, который семь ночей охотился за "языком", а не с точки зрения оперативного дежурного, который не хочет не только информировать, но даже и разговаривать с тобой… Да и не имеет права.
- Ну хорошо, - продолжал тем временем Уинстон, - от меня так быстро но отделаешься, ты же меня знаешь…
- Да знаю, знаю, - отозвался Миня.
- Я говорю дежурному: "Если нельзя получить подробных сведений насчет общей обстановки, то проинформируйте меня о намерениях противника". - "А вы, говорит, если вам надо знать намерения противника, расспросите у него сами…" - "Вы что, шутите?" - "Нет, говорит, не шучу, мы так и делаем". Вот фрукт!
Миня с заговорщическим видом подмигнул мне, и я понял, что он все уже знает, а расспрашивает Уинстона специально для меня, незаметно подбрасывая ему свои, словно бы вполне невинные вопросы, которые Уинстон ловит, как голодный окунь крючок с наживкой.
- Что ж ты решил, Уинстон? - с хорошо имитированным сочувствием спросил Миня.
- "Война делается не в штабе, а на передовой…" - Уинстон снял фуражку, внимательно посмотрел в нее, потом вытащил из кармана плаща носовой платок и начал старательно вытирать мокрую от пота дерматиновую подкладку околыша. - Афоризмами бросается… Испугал! Я и на передовой добуду, что мне нужно.
- Когда собираешься?
Не глядя на Миню и продолжая изучать что-то внутри своей фуражки, Уинстон кратко бросил:
- Сейчас.
Я давно уже знал, как труден корреспондентский хлеб, особенно когда не имеешь опыта блужданий по частям, не знаешь подхода к военным начальникам, у каждого из которых свои привычки и свой характер.
- Давайте поедем вместо в дивизию Лаптева, - предложил я Уинстону.
- А что мы там будем делать вдвоем?
С ним трудно было договориться, но я попробовал все-таки доказать ему, что дивизия такое большое хозяйство, где хватит работы и для пяти и для десяти корреспондентов.
- Можете не учить меня, - буркнул Уинстон.
Мне оставалось только замолчать.
Уинстон решительно надвинул на голову фуражку, спрятал в карман платок и, не попрощавшись с нами, вышел из хаты.
Миня вздохнул и углубился в свою работу. Разыскав в своем фотохозяйстве длинный кусок шпагата, он протянул его из угла в угол и деревянными зажимами для белья начал прикреплять к нему промытую пленку. Вдруг он бросил зажимы на стол и выбежал из избы. Я услышал его голос со двора.
- Уинстон, не будь дурнем! - кричал Миня. - Лучше было б вам вдвоем… Или подожди до завтра, поедешь со мною!
Ответа не было слышно. Миня вернулся в избу и опять взялся за свои пленки.
- Даже не оглянулся. Плохо, когда человек дурак. Еще попадет в какую-нибудь беду. Он же впервые на фронте.
Я тоже начал собираться в дорогу. Мне обязательно надо было закончить очерк о разведчике Иване Перегуде.