Офицер выпалил весь запас привычных фраз, заранее подготовленных, и присматривался к лицам людей, к их жестам, к тревожным взглядам, которые бросали они на пламя пожара в конце деревни. Понял эти взгляды, оживился:
- Каждый, кто против нас, будет караться смертью! Кто не выполнит наше распоряжение - тому смерть! Кто укрывает красноармейца или коммуниста - тому смерть! Кто не сдаст оружия - будет повешен. Кто будет портить мосты и дороги - тот карается смертью! Кто будет наносить вред нашей армии - тот не будет жить на земле! Вы теперь люди Германии… Вас любит фюрер, он хочет вам добра…
Видя, как мрачнеют лица людей, встречая вокруг колючие взгляды, офицер вдруг переменил тон и уже не перечислял новые законы, а кричал в толп}
- Где ваши коммунисты? Где есть еще красноармейцы? На ответ даю пять минут… Солдаты будут стрелять!
По толпе прошел не то вздох, не то тихий шорох. Женщины подталкивали мужчин: да скажите ему, что он цепляется, какие там коммунисты? Некоторые дергали за рукав Сымона: вы же старший, говорите, вам поверят…
Старик Сымон выплел вперед.
- Господин офицер, не волнуйтесь! Разрешите ответить на ваши вопросы… Вы сказали, что освободили нас от большевиков… Где же мы их искать будем? А красноармейцев нет! Вот уже несколько дней, как отступили… А вы, господин офицер, не волнуйтесь! Мы вот встретились впервые, нам же неизвестно, что к чему. Вы рассказали о новом порядке, о смертной казни… А люди вот просят рассказать нам, чтобы знать, за что, за какие дела вы не будете карать смертью. Ведь все жить хотят. А относительно тех, господин офицер, кто против порядка, вы не сомневайтесь: если он, значит, враг… наш… так мы его не только вам сдадим, мы ему сами голову открутим. Так мы просим о порядке. Офицер слушал, поддакивал. Он стал немного спокойней, и, когда Сымон сказал о застреленном красноармейце, что он сын убитой женщины, что она не прятала его, а подобрала на поле, чтобы подлечить, офицер только буркнул себе под нос:
- Никто не должен противодействовать моим солдатам. Что делает наш солдат - есть закон! А о порядке…- И он, помолчав немного, спросил: - Кто знает немецкий язык?
Вопрос был очень неожиданный, кое-кто из женщин взглянул на Сымона.
- Ты знаешь язык? - обратился к нему офицер.
- Да где там… Немного понимаю… с пятого на десятое.
- А где научился?
- Да так оно пришлось,- нехотя ответил Сымон, не понимая, к чему клонит разговор офицер.- В плену был, во время старой войны.
- Это хорошо! Чрезвычайно! Я сейчас думал о старосте… Вам нужно старосту, через него и будете знать все порядки. Думаю, вот этот человек и может быть хорошим старостой. Я вас всех спрашиваю.
- Конечно, если уж надо, так надо. Как раз ему быть старостой. Соглашайся, Сымон!
Такой оборот дела окончательно сбил с панталыку старика и озадачил тетку Ганну, которая настороженно слушала Сымона, как бы он, упаси бог, не ляпнул чего лишнего. Собравшись наконец с мыслями, Сымон решительно замахал рукой:
- Нет… нет… Эта должность, господин офицер, не для меня! Стар я… Кто меня, скажем, слушать будет? Не по летам мне такими делами заниматься. Меня и наша власть от таких забот освобождала…
- Не может он, не может! - вмешалась и тетка Ганна, но ее резко оборвал офицер:
- Я не с тобой говорю! Молчать! - и даже сердито топнул ногой.
- Это жена моя, господин офицер! Так я и говорю, что не с руки мне на такую должность подаваться. А во-вторых, нам ваши порядки неизвестны… Как же мне к чему-нибудь приступиться? И что это за обязанность такая - опять же неизвестно… Не буду, нет… Не буду…
– - Как не будешь? Что приказывает немецкий офицер - закон, выше закона!
- Вы можете мне приказывать, господин офицер, а народу я не указчик. Мне народ может по горбу наложить, если я против его воли буду приказы давать… Нет… Не буду я…
Офицер молчал. Видно было, как постепенно он свирепел, красные пятна на его щеках расплывались все шире и шире, а пальцы руки нетерпеливо теребили лозовый прут, которым он то и дело хлестал по голенищам сапог. Что-то говорил ему переводчик.
И тут, как по команде, некоторые женщины начали всхлипывать, послышались голоса - сначала тихие, несмелые, потом они слились в один сплошной гул:
- Просим, просим тебя, дядька Сымон! Да не упирайтесь вы… Или вы хотите, чтобы все наши дома пожгли? Почему бы вам не быть старостой? Разве мы против?
- Не буду… Сказал,- значит, разговор окончен! Не хватало мне еще такого лиха, чтобы я на рожон против народа шел!
- Да не против же! А божечка… Мы же тебя просим! Или нам лучше будет, если какого-нибудь гада над нами поставят? - говорили и толкали друг друга в бока, чтобы лишнего не сказать перед немцем.
Тетка Ганна, настороженно посматривавшая то на офицера, то на своего Сымона, который вдруг оказался таким упорным, сама не могла придумать, как лучше выручить человека из явной беды. Не советовать же ему, действительно, в немецкие начальники становиться… И спять же, и народ должен какой-то выход искать.
Тем временем переводчик зло бросил Сымону:
- Ты знаешь, что означает невыполнение приказа офицера немецкой армии?
- Да скорей вы соглашайтесь, дядька. А родненький, да не подставляйте вы себя и нас под обух!
В толпе послышались женский плач, причитанья.
Сымон стоял молчаливый, сгорбленный. Потом встрепенулся, глянул на притихшую толпу, на немецких часовых, стоявших рядом, на солдат, шнырявших по дворам. Спокойно догорала в конце улицы хата Кленовичихи. Пламя уже не взлетало, как прежде, не взрывалось столбами искр, а тихо колыхалось под легким дуновением ветерка. Правда, оно сделалось более ярким,- наступал вечер.
- Скажите господину офицеру, что я не могу так… сразу… Я прошу господина офицера дать мне подумать. Может, день какой-нибудь или два,- ответил Сымон и смолк.
Офицеру это понравилось. Если человек просит подумать, значит, он не какой-нибудь шалопут, легкодум, а человек серьезный, основательный, с таким приятно иметь дело. Офицер отдал приказ, и вскоре грузовики, подняв облака пыли, помчались по дороге в город. Все с облегчением вздохнули.
Люди начали торопливо расходиться, чтобы скорей попасть в свои хаты. И все ощущали какую-то пустоту в душе, будто что-то оборвалось внутри от этой первой встречи с гитлеровцами. Вот он какой, фашист, они увидели его теперь своими собственными глазами.
Поздно вечером хоронили Кленовичиху и убитого немцами красноармейца.
Тушили пожар. Забросав песком и землей обгоревшие бревна, залив водой последние головешки, молча разошлись по хатам. Деревня стояла притихшая, словно погруженная в какую-то тяжкую думу.
Из своего тайника выбрался Дубок и вошел в хату. Там был уже Швед, решившийся навестить Сымона. Швед просидел весь день возле бани в густых зарослях ольхи, так как особого желания показываться на глаза немцам не имел и хорошо знал, что близкое знакомство с фашистами ничего приятного ему не принесло бы. Сымон сидел молчаливый, растерянный. Он чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Фашистский приказ и все события дня окончательно лишили его душевного равновесия.
В хате долго царило молчание, каждый перебирал свои мысли, чтобы найти самые точные, нужные, которыми можно поделиться с другими людьми. Вдруг в сенях скрипнула дверь, и через порог, не ожидая особого приглашения, важно шагнул Конопелька.
- Что сидите, как куры на насесте? Уснули, что ли?
- Заснешь тут! - пробормотал Сымон.
- А чего же это вы так, как мухи дохлые? О чем разговор вели, что так притихли, онемели?
- Невеселые разговоры наши…- отозвалась тетка Ганна.- Может, знаешь новости?
- Слыхал, слыхал…
Павел Дубок и Швед рассказали Астапу Конопельке о последних событиях. Астап что-то шепнул на ухо Шведу. И тот сразу встал, даже пояс подтянул, поправил гимнастерку. Тетка Ганна глянула на него, подумала: вишь ты, нашел время прихорашиваться…
- Видите ли, дядька Сымон,- заговорил Швед,- придется вам подаваться в старосты, никуда не денешься!
- Ошалели вы все? - зло кинула тетка Ганна, удивленно поглядывая то на Шведа, то на Астапа Конопельку, который молча возился с кисетом, растирая на ладони жесткие листья табака.
- Так что становитесь на должность, берите власть! Такая вот думка у нас…- У Шведа даже лоб вспотел от этой небольшой речи.
- Что ты городишь? К чему твои слова, человече? - ничего не понимая, спросил Сымон.
- Вы будете старостой, вот к чему мои слова! И не мои только… Разве вы забыли, дядька Сымон, что я председатель сельсовета… представитель советской власти… Вы ее признавали и признаете, как мне известно. А если так, должны вы и ее приказы выполнять.
- Что-то несешь ты, человече, несуразицу… Где это видано, где это слыхано, чтобы советская власть ставила над народом немецкую погань… немецкое начальство…
- Истинную правду говорите, дядька Сымон! Не хотим мы погани! Хотим мы… советская власть хочет, партия наша хочет, чтоб были вы теперь старостой. Меньше будет горя людям. Фашисту будет скорей конец. Войне дни укоротим. Ганна слушала и охала.
- И вам совет, тетка… Трудно будет. Остерегаясь жить надо. И фашиста опасайтесь, и злого человека. Не очень пускайтесь в разговоры. Сами понимаете.
Совсем обмякла Ганна. Механически готовила сумку Дубку, тот собирался в дорогу. Спросила для приличия:
- Куда же ты хоть, сынок?
- Да куда-нибудь. Не спрашивайте, тетка! Может, увидимся еще не раз.
Он пошел вместе с Конопелькой и Шведом.
- Что только деется на белом свете, нет людям ни покоя, ни счастья в жизни! - все охала тетка, выпустив людей на улицу.
- Тихо ты, ложись уже спать, скоро рассветет! -: не смолчал Сымон.
Так стал немецким старостой знаменитый колхозный бондарь Сымон.
3
Совсем иной ход приняли события в заречном колхозе "Ленинский путь". Еще перед тем как фашисты заняли городок, появился в деревне старый Матвей Сипак, о котором уже лет пятнадцать не было никаких вестей. В свое время его выслали по суду, как убийцу селькора. Ловкий кулачок так поставил дело, что на него работали и ветряки комитета взаимопомощи и кирпичный завод. Имел он своих людей не только в сельсовете, но и в районе и даже выше. Его богатое хозяйство превратилось каким-то образом в показательное культурное, в котором работало с десяток батраков. Хозяйство росло, росли аппетиты. Сипак подбивал комитетчиков на постройку паровой мельницы, обещал и деньги дать взаймы, и рабочей силой помочь, лишь бы шли ему хорошие гарнцевые сборы.
Но вот о махинациях Сипака начали появляться заметки в окружной газете, попадать в центральные. Сипак бросался то в район, то выше, чтобы как-нибудь замять неприятные разговоры. А тут пошли слухи, что "культурным хозяйствам будет скоро крышка". Весть принес верный человек из округа. Он помог Сипаку узнать имя того, кто так донимал его газетными заметками. "Писакой" оказался один комсомолец, почтальон из соседнего села, совсем невзрачный на вид хлопец, а такой вот прыткий.
Как-то ранней весной, когда пастушки впервые выгнали коров на пастбище, они нашли почтальона в лесу с пробитой головой в густом сосняке возле дороги. Почтовой сумки при нем не было. Эта сумка и подвела Сипака. Он все интересовался: кому и о чем пишут люди из села. Не успел перечитать всех писем, как его арестовали и отвезли в район вместе с сумкой и письмами.
С тех пор прошло много времени, люди забыли об этом деле, забыли и о Матвее Сипаке. И не сразу узнали его. Все гадали, что это за незнакомец появился перед зданием правления колхоза. Замасленный ватник, порыжевшие сапоги, шапка-ушанка и общипанная чахлая бороденка делали его не очень заметным. Человек и человек, мало ли ходит теперь людей по разным делам. Но поведение его сразу бросалось в глаза. Он стоял против крыльца и, прижмурясь, внимательно читал небольшую вывеску над дверью. На куске жести чьей-то старательной рукой были выведены слова: "Колхоз "Ленинский путь". Незнакомец, забравшись на крыльцо, даже пробовал ткнуть в вывеску палкой, то ли для того, чтобы увериться, хорошо ли вывеска прикреплена к доске, то ли по какой-нибудь другой причине. Потрескавшиеся, пересохшие губы, казалось, что-то шептали, или, может, просто Человек облизывал их языком. Узенькие щелки глаз горели на скуластом лице, которое казалось еще моложавым: пот и пыль делали менее заметными глубокие морщины, рыжая щетина скрывала ямки впалых щек. Человек повертелся на крыльце, зашел во двор, обошел все строения - клеть, хлевы, поветь, прошелся около хаты. Он осматривал все внимательно, как добрый хозяин, и если бы поблизости был кто-нибудь, то услыхал бы, как незнакомец разговаривал сам с собой:
- Это хорошо, что нижние бревна сменили, старые, видно, трухлявые стали! И опять же бревнышки новые в стене, это не лишнее! Но вот крышу обновить не мешало бы!
Человек толкнулся было в невысокую, крепкую дверь, что со двора, но дверь оказалась на замке, и он снова подался на крыльцо, на улицу. Сел на ступеньки, положил рядом дорожный мешок и, медленно свертывая цигарку, шарил глазами по соседним дворам, по улице, на которой не было ни души.
Старуха Силивониха, заметив из окна своей хаты человека на крыльце правления, позвала Силивона:
- Смотри, сколько времени сидит… Может, у него нужда какая к Андрею?
- Какие там дела в такое время? Да и где он Андрея найдет, если и я толком не знаю, где он ходит… Только ночью и увидишь его. У них же теперь совсем другая забота.
Когда Силивон говорил "у них", то имел в виду людей более молодых, чем он сам. И еще один смысл вкладывал он в эти слова. У них - значит у сельского актива, у коммунистов и комсомольцев. Много хлопот наделал фашист. Как лучше припрятать колхозное добро, имущество? Какую встречу наладить фашисту, чтоб стало ему жарко? Конечно, не оставляли в покое эти заботы и его, Силивона. Только не угнаться старику за молодыми. И так немало досталось ему и старой Силивонихе. Где теперь Игнат? Может, так же погиб, как погибла с ребенком дочка Ксаня? Обо всем рассказала несколько дней тому назад Надя Конопелька, которая наконец привела Василька в дедову хату. Жаль маленького, рано осиротел по милости фашистов… Да что маленькому? Играет вон с детьми на дворе. Хорошо, что маленький, не понимает еще… А старуха который день ходит как неприкаянная, все глаза выплакала.
Правда, в домашних заботах немного отходит сердце: то маленького надо накормить, то спать его положить, то приласкать… Жить ведь надо, не ложиться же в гроб живым. А как радовалась старая, ожидая нынешним летом дочку в гости, с зятем и внуком. Надеялась обзавестись еще одним внуком или внучкой. Дождалась вот!
Силивон вспоминает страшное утро, когда плыли по реке мертвецы. Может, среди них была и его единственная дочка, его маленький внучек… Как же ясное солнце смотрело в глаза детям, их матерям? Как не испепелило оно волчьи сердца тех, кто мыл свои руки в крови детей? Внучек мой, внучек!
Мысли ползут серой спутанной ниткой. Сердце как кремень у Силивона, но в сердце живая человеческая кровь. Искоса глянув на старуху, он стирает со щеки старческую скупую слезу. Но не спрячешь ее от Силивонихи. Она озабоченно говорит ему:
- Силивонка, сходи на улицу да покарауль этого человека. Видишь, уткнулся носом в окно, не оторвется! Еще какой-нибудь вред причинит. Говорят же люди, что в городах нарочно дома поджигали разные шпионы. Может, и это какая-нибудь гитлеровская погань?
- Выдумывай! Шпионы тебе снятся все.
Но все же взял свою увесистую ореховую палку и вышел на улицу. Незнакомец все еще смотрел, вглядывался в окно правления.
- Или по делу какому? - окликнул его Силивон. Тот повернулся, насторожился:
- Конечно…
- Может, у вас надобность есть к председателю?
- Человек без надобности не ходит. Конечно, надобность.
- А кто вы будете? Из каких мест?
- Мы? Кхе…- и человек явно улыбнулся. Улыбка скользнула по запыленной жесткой щетине щек и расплылась, исчезла в ощипанной кудельке бороды. Узенькие глазки плутовато моргали, буравчиками сверлили Силивона. И вдруг незнакомец засмеялся, всплеснул руками:
- Не с Силивоном ли Сергеевичем имею честь встретиться?
Силивон напрягал память, и вот оно пришло, давно прожитое, пережитое…
- Матвей? Мыста? - таким прозвищем наградили когда-то Сипака за его хвастливые слова: "Мы-ста все можем… мы-ста все сделаем…"
- Гм… Кому Мыста, а кому Матвей Степанович Сипак! - И даже бородку задрал.- С-и-и-пак! Вот что помнить ты должен.
И уже мягче, ласковей:
- Встретились, дай бог счастья! Я помню тебя, хорошо помню. Все помню… Ты еще тогда в пастухах ходил. Хороший был пастух! Ничего не скажешь! Должон и ты меня помнить.
Силивон растерялся от такой встречи и все не мог ухватиться за нужное слово. А Сипак сыпал и сыпал:
- Как же! Вы тут, видно, уже похоронили меня. Вы думали: нет Сипака на свете, свет ему клином сошелся. Нет… нет… нет… Сипака голыми руками не возьмешь! Сипак знает свой путь-дорогу. Ты его, это значит меня, хоть на голову поставь, ножки ему задери к небу, а ему еще лучше усмотреть, где что на земле и под землей деется.
- Вот ты какой…- со скрытой иронией тихо проговорил Силивон,- и говорить как наловчился, будто из решета сыплешь. Где это ты такую науку прошел?
- Светом научен. Жизнью. Она, эта самая жизнь, может иного так протереть, так перетрясти, что из него песок посыплется! А мы… Сипаки… мы породы жилистой - гужи из нас крути, не порвешь!
- Выхваляйся! И раньше выхвалялся: мы-ста да мы-ста… А жиле твоей - по всему видно - конец пришел, порвалась твоя жила - еще тогда, в те годы. О теперешнем времени и говорить нечего.
- Нечего, говоришь? Слепой ты, Силивон. Ты, кроме своего колхоза, и света не видел. Только и дороги у тебя что колхоз.
- Правильная дорога. Весь народ по ней идет, и смотри!
- Что "смотри"? Ты не видишь, что на свете делается, какая разруха великая началась по всем державам. И твоей дороге конец приходит, он пришел уже! Вот немец заявится в деревню, и от твоего колхоза следа не останется. Немец - он знает порядок, он на место все поставит, он настоящему человеку рад.
- Какому же это настоящему?
- Какому? А хотя бы вот и мне. Каждому человеку, который за порядок стоит, за твердый закон, за твердую жизнь, за собственную землю, за собственные мельницы.
- Вот ты куда гнешь! Не диво, что ты и на народ не больно надеешься, а больше… на немца… Немца, значит, ждешь?
- А на кого же мне надеяться? На коммунистов? Они у меня вот где сидят,- и Сипак провел рукой по горлу.
Помолчали.
Силивону становился противным разговор с человеком, которого он и прежде не очень уважал, считая его ловким хапугой, не упускавшим случая что-нибудь ухватить, отобрать, содрать с живого человека, если этот человек попал в беду. Силивон помнил, как в старые времена скупал Сипак землю задарма у солдаток, как оттягивал он надел земли у своей сестры-вдовы. Так и рассыпалась семья: сестра умерла, дети - родные племянники Сипака - пошли по миру побираться. А Сипаку все было мало, все греб под себя, как та курица. Извивался ужом после революции, и землю сохранил, и добро, бросался во все стороны, чтобы ухватить дурную копейку. Все ускользал от закона, пока не пришла наконец отплата.