6
- Папа, а папа, телефон!
Его разбудила дочка. Мирон Иванович Покрепа проснулся и был очень удивлен, что сам не слыхал звонка. Последние ночи спал он тревожно, чутко. Очень часто вызывали его, как руководителя истребительного отряда: приходилось ночью лазить с хлопцами по зарослям, по росистой ржи, устраивать засады на дорогах. И вот же проспал, не услыхал. Видно, устал за вчерашний день и вечер, вот и заснул так крепко. А работы действительно много: и на заводе, где он был директором, и по сельсовету. Разные неотложные дела набегали и по райкомовской линии. Был он членом райкома партии.
Звонили как раз оттуда, приказывали сейчас же явиться.
Мирон накинул пиджак, мельком взглянул на ходики: было начало четвертого. Стекла окон розовели от раннего рассвета, над близким лугом расстилался густой туман.
Стежкой через луг Мирон пошел к районному городку, до которого было километра четыре. Рядом с городком стоял на реке и железнодорожный поселок. Тут сходились две дороги, было депо, разные мастерские.
Возле райкома, несмотря на ранний час, стояло несколько грузовиков, под кленом приютилась запыленная "эмка", в которой Мирон узнал машину своего старого приятеля, одного из секретарей обкома.
В райкоме было людно.
- Ну вот, а мы тебя только и ждали! - бросил ему секретарь райкома, не отрываясь от телефонной вертушки, которую он то и дело отчаянно накручивал. Телефон, однако, не отвечал.
- Да брось ты его, напрасно стараешься! Соседний район только что заняли немцы. Я встретил на дороге работников ЦК, переезжали дальше. Они передали мне, что все прежние указания остаются в силе. Как было условлено раньше о людях и имуществе, так все и остается. Если не успели что вывезти, жгите! Торопитесь же! Мне надо успеть еще в некоторые районы…
Секретарь обкома, пожилой, коренастый человек, горячо пожал всем руки. Прощаясь с Мироном, отвел его в сторону.
- Ну что ж, старик? Придется нам с тобой снова воевать. Ты остаешься здесь, на месте, так уж решено.
- Я знал раньше…
- Тем лучше. Я тоже, видно, останусь… Значит, встретимся. Есть еще и у нас порох, не выдохся, не впервые нам такое дело. Ну, не грусти. А семью посылай вглубь. Да и сам сделай вид, что собираешься выехать. Пережди где-нибудь у верного человека. Пусть думают, что уехал…
Они коротко распрощались, и Василий Иванович Соколич, так звали приятеля Мирона, не торопясь двинулся из райкома.
Заседание продолжалось.
- Мы созвали вас не для долгих разговоров,- сказал секретарь.- Как видите, положение значительно хуже, чем мы предполагали: фашистам удалось прорваться глубоко. Не сегодня-завтра они могут выйти и за реку. Планы эвакуации нарушаются, приходится спасать главное, что успеем. А не успеем, то сами знаете, что делать. Так сразу же все по местам, беритесь за работу. Смотри, чтоб депо, - тут он взглянул на инженера, молодого чернявого человека, который сидел около стены и, казалось, безразлично посматривал в окно,- чтоб депо было эвакуировано в первую очередь. Берите с собой все, что можете, а остальное уничтожайте… Ну, так не засиживайтесь, пошли!
Когда Мирон вышел на улицу, с ним подчеркнуто почтительно поздоровался пожилой человек с удивительно редкой бородкой, с сухим морщинистым лицом, на котором беспокойно бегали желтоватые с зеленинкой глаза.
- Мое почтение дорогому Мирону Ивановичу! - льстиво прошамкал старик.
Мирон глянул, невольно поморщился.
- День добрый! По какому делу?
- Да вот хотел зайти в райком к товарищу секретарю… Вижу, кругом серьезное беспокойство, райком будто собирается ехать куда-то, грузятся… Значит, думаю - эвакуация начинается… Очень даже просто… А у меня государственная лавка, у меня деньги… а я никогда чужой копеечкой не жил… Вот и хотел к товарищу секретарю зайти, спросить, куда они товар мой прикажут погрузить, кому деньги сдать… На железную дорогу везти или машины подадут? Не может гибнуть государственное добро, если - не нам говорить - этот неприятель так близко…
- Ладно, ладно… Секретаря вы, однако, не беспокойте, идите к своему непосредственному начальству, с ним и решайте дела.
- А если у моего начальства полное затмение началось в голове: не знает, куда и что… А секретарь - он все знает, что и к чему.
- Идите, идите, уважаемый, да поменьше болтайте.
- Так я же о государстве забочусь…
Мирон промолчал, искоса взглянул на старика. Тот, видно, хорошо понял этот взгляд,- не говоря ни слова, живо заковылял через рыночную площадь к небольшой лавке, где над дверью висела серая облезлая вывеска закупочного пункта утильсырья.
7
Силивону Лагутьке было за семьдесят, но казалось, годы прошли над ним, не оставив ни следа, ни знака. Так проходят они над этой рекой, над глухим бором, над развесистыми приземистыми дубами, которые испокон веков стоят на левобережной луговине. Сколько паводков прошло над луговиной, сколько лет и зим промелькнуло, а они стоят, дубы, зеленеют под солнцем - тихие, задумчивые погожим летним утром, грозные, шумные во время осенней бури.
Годы не мешали Силивону Лагутьке жить и работать. Только почтенная седина побелила незаметно черные как смоль волосы. Да еще появилась привычка - разговаривать наедине с самим собой. Не будешь же говорить с соснами и елками, когда нужно поделиться мыслями, проверить их, уточнить. И он сам себе задавал вопросы:
- А выйдет ли, брат Силивон, что-нибудь из этого? И сам же отвечал:
- Не иначе как выйдет, брат! На то оно и пошло, чтобы выйти.
Много было вопросов у него за последние годы, почти все они получили положительные ответы: о колхозах, о новой жизни, о семейных делах, о детях. Были и сомнения - не верилось вначале, что новая жизнь останется навсегда. Были и колебания - что делать и как делать, чтобы оно было удобно и лучше, чтоб не получилось какой-нибудь ошибки, огрехов в жизни. И вот укрепилась, глубоко пустила корни новая жизнь, приобрела такие признаки, по которым видно было, что стоять ей вечно.
Силивон старательно осмотрел все уголки своего парома, каждую щель, проверил крепость руля. Паром в полном порядке. Еще недели две тому назад старик хорошо зашпаклевал его, засмолил, сменил гнилые поручни. Паром хорошо держался, чуть покачиваясь на зыбкой волне. Неподалеку лежал вытянутый на берег челнок, на котором Силивон переправлял обычно людей, идущих пешком и в одиночку. Паром стоял на луговой переправе. Во время косьбы здесь полно людей, и Силивону от темна до темна приходилось водить через реку старую свою посудину, сбитую из досок и обросшую по бокам скользким зеленоватым мхом. Обычно же работы на пароме почти не было, и Силивон занимался больше охраной колхозного луга, чем переправой. Он и жил целыми неделями тут же, возле парома, в соломенном шалаше, где всегда был припасен у него мешочек картошки и чугунок, в который часто попадали окуни и плотички, ловить которых Силивон великий мастер.
Но вот уже несколько дней не до рыбы Силивону. Что-то несусветное творится кругом. С запада идет война. И если в первые дни были только слухи о ней, которым не хотелось верить, то теперь это были уже не слухи. О войне писали в газетах, о ней говорили по радио, о ней говорил в колхозе сам председатель, сын Силивона. И если позавчера с запада еле-еле доносились глухие раскаты орудийной стрельбы, то вчера и сегодня с самого утра воздух аж дрожал от орудийных ударов, раскаты которых долетали откуда-то слева, с верхнего течения реки. Силивон вместе с другими колхозниками был вчера на большаке и своими собственными глазами видел огромное движение на дороге. Красноармейские части - и на машинах и пешком - продвигались на север, к городу. А сегодня утром говорили, что наши части идут уже обратно, к мостам, которые ниже по реке. Утром же передали приказ, чтобы как можно скорей перегнали колхозный скот на тот берег реки. Стадо хотели погнать лесной дорогой на мост, но от людей узнали, что моста уже нет, сгорел; погнали берегом, по лесу. Ниже были броды, там удобно наладить переправу. Можно переправить скот и на пароме, но это было бы очень медленно. Однако сын приказал Силивону, чтобы он не отлучался от парома на случай настоятельной нужды.
Силивон сидел на охапке сухой осоки и, чтоб не терять напрасно время, выстругивал зубья для граблей, усердно скреб их толстым стеклом. Зубья выходили из его рук будто точеные. И такие прочные получались грабли - года по три служили. И сено сгребали, и в копны складывали, и ранней весной в проворных женских руках ровняли гряды на огороде.
Силивон мастерил зубья, но мысли его были далеко от граблей, от покоса.
Уже солнце начало клониться за высокие стройные елки, потемнели дубы на другом берегу. На вершине огромного дуба стоял на одной ноге задумчивый аист. Одна половина его была в тени, другая ярко золотилась, сверкала на солнце. С реки потянуло сыростью, кое-где над кручей поднялись первые полоски тумана. Зябко пожав плечами, Силивон набросил на себя кожушок и, швырнув в сторону дубовые бруски, из которых мастерил зубья для граблей, зашагал наверх, на кручу, чтоб собрать сучьев для костра. В это время донесся до него чей-то голос:
- Гей, паромщик, давай переправу!
Силивон увидел на другом берегу кучу людей. Один стоял возле самой воды и махал рукой:
-. Чего стоишь, паром давай, Силивон!
"И кто это мог быть с того берега в такой час? Должно быть, знакомые, если зовут по имени…" - подумал старик и медленно зашагал к берегу на паром. Когда старая посудина стукнулась о мокрые горбыли причала, из-под ближайшего дубка вынырнули две машины и, поперхнувшись раз-другой дымком, тихо вкатились на паром. За ними взошли человек пять в гражданской одежде. У некоторых из них были короткие ружья. Точно такие же видел Силивон у красноармейцев, проходивших по большаку. Проворные шоферы, соскочив с машин, помогали Силивону отвязывать концы веревок, которыми была привязана посудина к причалу. Когда паром плавно отчалил от берега и люди взялись за канат, к Силивону подошел человек в сером пиджаке, в легком летнем пальто.
- Что, не узнаешь старых знакомых, Силивон Сергеевич?
Силивон смотрел на крепкую, коренастую фигуру стоявшего перед ним человека, на широкие плечи, которым, казалось, был тесен старый пиджак. В карих глазах крепыша светилась не то хитринка, не то легкая улыбка. И вместе с тем были на его лице печаль, следы глубокой внутренней боли.
- Так не узнаешь, Сергеич?
Старик силился вспомнить, хмурил седые брови, напряженно морщил и без того морщинистый лоб и смотрел растерянно, как бы виновато:
- Что поделаешь с памятью этой, стала как решето дырявое…
- Ну припомни праздник урожая, прошлогодний.
- Ай, божечка! Так это же Василий Иванович! Из области? Еще сына моего поздравляли с орденом… Тогда и дочка была у меня в гостях, та, что в городе, за военным… Где они только теперь?
Смолкли. Каждый думал о своем. Силивон вспоминал прошлогодние события, как справляли праздник урожая, приуроченный к десятилетию колхоза. Несколько колхозников получили награды. Приехало много гостей из других колхозов. Были гости из района и области. Хорошо тогда погуляли, был праздник, всем праздникам, можно сказать, праздник…
Машины спустили с парома и поставили их в густой сосняк над кручей. Все присели возле костра, разложенного Силивоном, отдыхали, перебрасывались редкими, скупыми словами.
- Видно, здесь и заночуем. Шоферы которые сутки без сна…- будто ни к кому не обращаясь, проговорил Василий Иванович.
Силивон старательно чистил сухой травой свой чугунок.
- Я вам картошечки сварю, товарищи, горячий ужин все же пользительней. А если у вас есть котелок, то можно и чаю приготовить,- говорил Силивон, очищая картошку. Короткий ножик-обломок ловко ходил в его руках.
Заметно было, старик все порывался спросить о самом важном, что волновало его, не давало покоя. Но он сдерживал себя, не желая говорить при людях, которых не знал. И только когда все остальные отправились к реке, чтобы чуточку смыть пыль, Силивон торопливо спросил:
- Так как же оно будет, Василий Иванович? Неужто утекаем мы? И войско утекает? Вон из района начальство еще утром за реку подалось… и вы, значит, покидаете нас? А кто же против врага будет?
Соколич улыбнулся:
- Это не совсем так. Сам видишь, что едем мы не на восток, а на запад. Значит, и сопротивляться будем.
- Я же и говорю, что надо сопротивляться! - радостно ухватился за это слово Силивон.- Вы думаете, я ничего не знаю, говорю что попало о нашей армии, о нашем начальстве… Все знаю… Москву слушал! Мы всем колхозом слушали. Никакому гаду нас не одолеть! Это я знаю. Много мы видели их, всяких злодеев. Мы в восемнадцатом немца видели. И польские паны тогда же выхвалялись. А где они теперь? Наши отцы и француза видели. А земля наша как стояла, так и стоит, всем нашим врагам на погибель. Только обидно, Василий Иванович, до чего же обидно: живое наше добро изничтожать, война, что ни говори, это великие потери… Мы, можно сказать, вон в какую силу вошли, только бы жить да жить, недаром наш колхоз зовется "Ленинским шляхом"! Куда же нам теперь уходить от своей жизни? Разве убежишь от земли, на которой каждая стежка тобой исхожена, каждая травинка твоей рукой обласкана… Не можем мы, да и сил не имеем оставить свою землю, оборонять ее нужно…
- Нужно, Силивон Сергеевич, нужно! Будем оборонять, на то мы и советские люди.
Когда утомленные за день люди молча принялись за ужин, к берегу из леса вышел сын Силивона, председатель колхоза Андрей. Увидев Соколича, он смутился немного от такой неожиданной встречи.
- Василий Иванович, ну как же можно? В такое время вы тут отдыхать вздумали! Отец, давай паром, да переправим Василия Ивановича на тот берег, так и беды можно дождаться…
- Напрасно, Андрей, беспокоишься! И тот берег уже не наш.
- Как не наш?
- Еще в полдень фашисты прорвались за реку, захватили шоссе.
Силивон даже поперхнулся и выпустил ложку из рук, а сын его, плотный, высокий человек, будто обмяк сразу, привалился к сосне, переспросил, тяжело дыша:
- Как же это случилось? Мы все думаем, что немец до нас еще не допер, только что были у меня люди, у них еще спокойно, километрах в четырех от них появились немцы, да поехали в сторону большака… Мы только утром скотину погнали, а нужно же еще кое-что вывезти, два трактора остались, думал их переправить на тот берег.
- Теперь поздно. Что осталось, спрячь, если есть возможность, а нет,- придется просто уничтожить…
Все смолкли. Трепетные отблески пламени пробегали по лицам, по ближайшим деревьям, сгущая вечерний мрак над землею, над лесом.
Силивон ходил по берегу всю ночь. Если бы и хотел уснуть, не смог бы: набегали мысли, одна другой беспокойней. В темном небе гудели самолеты, поднимались -: теперь уже на востоке - багровые зарева,- видимо, бушевали пожары. Люди спали, по очереди неся охрану. Еле уговорил Силивон перед самым утром заснуть Василия Ивановича. Солнце взошло ярко и дружно взялось за речные туманы, погнало их на левобережные луговины. Лес наполнился птичьими голосами. Подсохла роса на придорожных камнях. Пригретый солнцем Силивон чуть не задремал, но вдруг увидел что-то необычное на реке, на самой быстрине. Присмотрелся и ужаснулся, отошел от берега. Река горела, переливалась под утренним солнцем и только возле прибрежных лозняков была еще в тени и слегка курилась.
- Вставайте, вставайте, братцы! - тревожно будил Силивон путников.- Посмотрите, что делается на свете, боже мой, боже!
Все подошли к берегу и стояли в суровом молчании, не отводя глаз от величавого течения реки, в которой, как в зеркале, отражались трепетное солнце, бездонная синева неба, зеленые громады дубов. Заливался над лесом жаворонок. Но не солнце, не величие лесного утра привлекали внимание людей, стоявших в немом оцепенении, прикованных страшным зрелищем.
По реке плыли мертвецы. Много, может, несколько сот. Тут были разные люди, разного возраста, мужчины, женщины, дети. В сельской одежде и в городской. Почерневшие, набрякшие водой, они бесстрастно смотрели в далекое небо, казалось, прислушивались к песне жаворонка, которая славила величие и радость жизни, ее мудрое бессмертие.
Стоявшие на берегу молча сняли шапки. Затуманенными глазами они проводили последнего мертвеца, задержавшегося на мгновение в пенистом водовороте.
Соколич, потемневшее, обветренное лицо которого не могло скрыть внутреннего волнения, проговорил:
- Так они начинают войну… Кто из нас когда-нибудь забудет это?
Скупые, тяжелые слова. Они прозвучали как клятва. Все знали, о ком говорил Соколич. Невольно сжимались кулаки, взгляды становились суровее.
Пришло время собираться в дорогу. Из колхоза прибежал посланный Андреем мальчик-подросток. Он принес полную корзинку всевозможной еды. С детской увлеченностью и сознанием важности порученного дела, он подробно докладывал Василию Ивановичу о том, что вся лесная сторона почти свободна от фашистов, что с соседним районом еще можно говорить по телефону, что лучше всего пробираться дорогой вдоль леса, через старые просеки, где не проходила еще ни одна немецкая машина, так как все фашистские колонны двигались по большаку к шоссе.
Вскоре машины с Соколичем и его спутниками исчезли за мелким сосняком, за которым начинался густой сосновый бор. Силивон постоял еще возле реки, послал мальчика на челне на другой берег, приказав ему открепить канат, на котором ходил паром. А сам начал носить камни, лежавшие кучами у самой воды, грузить их на старую посудину. Он вытащил из воды канат, скрутил его и вкатил на паром. Потом, взяв тяжелый железный лом, сделал несколько пробоин в старом днище, и сразу фонтанчиками зажурчала из пробоин вода.
- Что ты делаешь, деду, что ты надумал? - закричал взволнованный мальчик, видя, как паром уткнулся носом в воду и начал оседать.- На чем же мы будем сено возить с того берега?
- Кого теперь твое сено беспокоит? - грустно буркнул Силивон.- Фашистов, может быть? Их на пароме возить, что ли? Сбрасывай горбыли в воду!
Мальчик смущенно умолк, даже вспыхнул весь - и как это он не подумал, на какое лихо нужно теперь сено. Он молча хлопотал около причала, сбрасывая в воду старые суковатые горбыли. От парома были видны только перила и два столбика, между которыми обычно натягивали канат. Но скоро и они исчезли под водой, и только несколько минут всплывали и кружили в водовороте хлопья грязно-желтой пены, кусочки гнилых досок, мусор.
Силивон затащил челн в непролазные заросли сосняка. Спрятал там и свой чугунок с мешком из-под картошки и, сунув головешку в соломенный шалаш, позвал мальчика:
- Айда до хаты!
Они оглянулись еще несколько раз на реку. Над шалашом вился густой белый дым, затем сквозь клубы дыма пробились проворные языки пламени и дружно охватили черные ребра шалаша.