- Добрые слова, - заметил Пляшечник и нагнал Бугая. - Ты вот что, голубчик, не руби так шаг, а то за версту видно - солдат.
Поравнявшись с Иваном, Кролик усмехнулся:
- Бугай, старшина грозит тебе пальцем, ты шаг не печатай, ходи с развальцем.
- Смотри, Кролик, забудешься да ляпнешь "старшина" там, где не надо, и крышка нам, - строго предупредил Бугай. Он услышал в небе гусиный крик и запрокинул голову.
Иван залюбовался перелетной стаей. Впереди два стремительных вожака, а за ними - крылья, крылья и крылья. Летят птицы на юг. Где-то они задержались и вот спешат настигнуть ускользающее тепло. Полнеба охватили серые проворные крылья. Сколько птиц! Трудно даже сосчитать. Повисла над Переяславским шляхом живая звонкая цепь. Красота какая! Так и повеяло детством, репейником, молоком. Гуси летят, гуси! Вдруг затрещал за шляхом кустарник, словно рванулись там в разные стороны дикие кабаны. От неожиданности Иван вздрогнул. В первую секунду он даже не подумал о выстрелах. Тревожный, трубный клич вожаков, и как будто порывом ветра подбросило вверх гусиную стаю. А из посадки на шлях выскакивали немецкие солдаты: лязгая на ходу железом, они провожали испуганных птиц огнем ручных пулеметов.
"Промах, промах, промах", - после каждого залпа радовался Иван.
Тысячекрылое небо рябило, как река.
Между тем из посадки толпами продолжали выходить на шлях немецкие солдаты. Это была какая-то пулеметная команда. На плечах каждого гренадера модной горжеткой красовалась пулеметная лента. Она спадала на грудь и прикреплялась к поясу специальными металлическими застежками. Засучив рукава по локти, немцы с особым шиком носили пулеметные ленты. Слева на тонких ремешках висели каски, а за широкими поясами виднелись гранаты с длинными белыми деревянными ручками.
Пулеметчики шумно выходили на дорогу, строились в колонну. Обер-лейтенант поправил пенсне, и тут Иван невольно замедлил шаг.
"Сейчас, гад, остановит нас. Спросит, кто такие? Откуда и куда идем?"
Обер-лейтенант на какую-то долю секунды задержал взгляд на широких синих повязках и, помахав перчаткой Синокипу, Пляшечнику и Кролику, стоявшим в почтительной позе на обочине, подал команду.
На солнце засверкали никелированные губные гармоники. Пулеметчики под музыку, с песней зашагали на хутор Веселый.
- О чем они там горланят, Нина? - спросил Иван.
- Понимаешь… Пыль, солнце, жажда маршируют вместе с ними. За спиной - сотни километров. Впереди - длинная дорога. Неизвестность. Шагая, они не знают, долго ли еще эта дорога протянется.
- Чтоб она у них под ногами провалилась! - вставил Кролик и предложил всем закурить.
15
- Ну, сынки, осеним себя крестным знамением у ворот собственного дома! Долго я ждал этой минуты и наконец дождался, пришла она, желанная голубушка. - Жилистый старик с винтовкой за плечами ловко крутнул коня и ногой распахнул ворота. - Ишь ты, пакость какая… - Въезжая во двор, он покосился на вывеску, привинченную крупными шурупами над входом в застекленную веранду, и прочел по слогам: - Дет-ски-е ясли… - Старик со всего размаху хлестнул нагайкой по вывеске. От удара свинцового наконечника красное стекло с треском разлетелось на куски. Конь шарахнулся. - Ну ты, шалишь!
Крепкие, по-ястребиному проворные парни соскочили с коней и торопливым шагом направились в дом.
- Куда? Стой! - Старик слез с коня и, сняв картуз, перекрестился. - Первым должен войти я.
Яков Васильевич Кваша, глухо покашливая от волнения, со слезами на глазах поднимался на струганое крыльцо. Как бы стараясь отогнать нечистую силу, сотворив крестное знамение, вошел он в сенцы. Потоптался, посопел и открыл дверь в бывшую горницу. Чисто. На окнах марлевые занавески. Просторная комната заставлена детскими кроватками. На подушках - разноцветные попугайчики, погремушки.
- Эту дрянь убрать. Были ясли, да погасли… - И старик сел на подоконник.
Вот она, та горница, где он справлял свою свадьбу. А потом крестины двух сыновей. "Обмывал" с переяславскими дружками-богатеями выгодно купленные новые десятины пахотной земли, луговые пастбища и гордость всего квашинского дома - бакалейную лавку.
Ровно двенадцать лет назад он вместе с хозяйкой дома, хворающей Мотрей, и сыновьями-подростками тайно укладывал в плетеные корзины и холщовые мешки нажитое добро. Забрал тогда Кваша все, что могли увезти на двух подводах горячие кони, купленные у кума Блохи за тридцать звонких, новеньких, жаром горящих царских золотых десяток.
Нет теперь в живых ни жинки - завзятой лавочницы Мотри, ни кума Блохи - известного переяславского барышника. Умел кум сделать прыжок, с разгону покрыть на взмыленных лошадях десятки верст и в один день тряхнуть мошной на трех ярмарках. Оттого и прозвали его люди Блохой. Вот воротила был! Коммерческая голова. А как разошелся, распоясался в ту пору ухарь-купец! Прибрал к своим рукам переяславскую ярмарку, повел за собой на поводу конные базары Канева, Гельмязева и Золотоноши, пропустил через ненасытный кошелек целые табуны коней. Прошумели копыта золотым дождем. Все-таки не сумел изворотливый кум Блоха долго поцарствовать. Нагрянула к нему милиция с обыском. Да дудки, не взяли. Пока ломились в двери, кум в чулане повесился, милиции язык показал. Не отдал кум Блоха золотишко Советам. Не одна жестяная банка, набитая золотыми царскими монетами, зарыта им где-то под Переяславом, в Пидварках. А вот где? Один дьявол знает. Да, решительный был человек кум Блоха. Недаром у батьки Махно в личной охране состоял. Коней ему - вихрей степных подбирал, пулеметными тачанками командовал.
Под черным знаменем на тачанке погулял по степям и сам Кваша. Когда врывался в местечки с волчьей сотней, только искры летели из-под железных шин по щербатой мостовой. А потом день и ночь уходили от погони. Примчались с кумом Блохой к мутному, вспененному Днестру. А за реку не пошли. Впервые нарушили приказ батьки и по совету кума на лучших скакунах незаметно, ночью покинули штаб Нестора Махно.
Ушли они вначале в овраг, а потом в лес и так с божьей помощью выбрались из опасной зоны и с фальшивыми справками в красноармейской форме возвратились домой. И сошло. Даже свои люди - богатеи местные - вначале косо на них посматривали: комиссарики приехали. А потом успокоились, поняли: оборотни.
Голова был кум Блоха! Пошли ему, боже, царствие небесное! Это он надоумил Якова Васильевича бежать из родного села на рудники Кривого Рога, уйти в подполье, затеряться среди рабочего люда. Добывать железо и с железной волей ждать больших перемен.
Сидя на подоконнике, Яков Васильевич ежился от внутреннего холода, вспоминая, как он в полуночную грозу тайком, без оглядки, бежал из родного села. Сорок десятин пахотной земли оставил голытьбе, полные закрома хлеба, бакалейную лавку, четырех телок. А сколько всякой всячины и разного добра было брошено в этом доме!
И вот он снова хозяин села - староста! Теперь он предъявит Советам свой, особый счет. Целых двенадцать лет ждал он расплаты за хлеб, за лавку, за скот и за сукно.
Разные мысли приходили в голову Якова Васильевича. Но все они исчезали, и оставалась одна, главная: убытки и потери сторицею взыскать с колхоза. Надо при новой власти, как на Днепре в половодье, твердо держать в руках багор. Что зацепил - в дом!
Не такая простая должность - староста. Ее надо заслужить, войти в доверие к немецкому командованию, доказать делом свою преданность "новому порядку". По заданию немецкой разведки Яков Васильевич не раз тайно переправлялся под Хортицей через Днепр. В прифронтовой полосе сеял панические слухи, собирал сведения об эвакуации запорожских заводов, подавал ракетами сигналы бродящим в ночном небе хищникам - "хеншелям".
Он старательно выслуживался перед эсэсовцами в лагере смерти, порол заключенных специальной плеткой с медной гирькой на конце. Рецепт для всех один: четыре удара по животу и шесть по спине, а потом окровавленную жертву стаскивал с дубовой доски да бросал прямо в песочек на самый солнцепек. "Во-ды… воды…" - стонал человек, ползал крабом и часа через два затихал, угасал, как свеча.
Колхозники сразу почувствовали тяжелую руку Якова Васильевича. Не поклонишься Кваше - зуботычина. Своевременно не уступишь ему на улице дорогу - удар плетью. Колхоз теперь назывался "общественным двором", и староста села - его полный хозяин.
За три дня Кваша навел на "общественном дворе" образцовую дисциплину. Всех опаздывавших на работу - в строй. Команда: бегом! Одна потеха смотреть, как семенят ногами да путаются в длинных юбках старые бабы.
- Не отставать! Марш-марш!
Гонит староста всех в школьный спортивный городок. Брусья, турники, лестницы Яков Васильевич распорядился выкрасить черной краской. Здесь Кваша чинит расправу. Опоздавшим - веревку под мышки, а потом с песенкой: "Ну-ка, бабушка Настасья, дрыгай ножкой нам на счастье" - полицейские подтягивают женщин к перекладинам.
Редко кто выдерживает до конца эту пытку. Повисит какая-нибудь баба Домаха шесть-семь минут - и в обморок. Тогда сам Кваша возьмется за веревку, опустит несчастную старуху на землю, окатит ее водой из ведра и снова под перекладину. Потом Яков Васильевич не спеша раскурит важно трубку и пойдет домой пить в тени под яблоней охлажденный в погребе самогон и заедать его свежим творогом.
Свой добротный дом староста Кваша превратил в настоящую крепость. Из колхозных досок построил высокий забор, а за ним два ряда колючей проволоки. К дверям, обитым кровельным железом, приладил изнутри надежные засовы. Во всех окнах - мешки с песком, специальные бойницы для ручного пулемета.
Не может спокойно жить староста, пока в приднепровских лесах держат оборону красные полки. Но скоро им придет, как говорят немцы, капут. Три эсэсовские дивизии пройдут по лесам, и вместе с ними местные полицейские прочешут чащобы и поставят крест на лесном убежище комиссаров и чекистов. По мнению Кваши, большое дело совершил бывший председатель колхоза Варава. Выдал гестаповцам лесные партизанские базы. Одного жаль Кваше: все продукты и вещи растащили немецкие солдаты. Только из последнего партизанского тайника сумел Яков Васильевич прихватить для себя десяток полушубков да пять мешков сахару, а остальное добро досталось немецкому коменданту. Жадный, черт, а ублажать его надо.
И полицейскую службу нести надо: не спускать глаз с дороги, следить за "новым порядком" в селе, задерживать всех окруженцев, всяких красных бродяг и под конвоем отправлять на проверку в немецкую комендатуру. А там допрос, и кто вызвал малейшее подозрение - к стенке и в яму.
Шестой десяток пошел Якову Васильевичу, а глаза у него такие, что с любым цейсом поспорят. Вот и сейчас: только он глянул в окно, сразу насторожился - какие-то незнакомые люди зашли в Христину хату.
"Сама Христя молодуха хлесткая, а муж тряпка-тряпкой, и фамилия подходит, словно марку на конверт приклеили, - Кисель. - Не переставая наблюдать за Христиной хатой, Яков Васильевич пощипывал бородку. - Сашко Кисель - тряпка, да с коммунистами одно время якшался. Бойкая женушка его ходила в колхозных звеньевых и на клубной сцене выкаблучивалась. В мать пошла. Покойная Евдоха была мастерица на песни. В молодости переплясывала всех парубков на гулянке. Ай девка - вихрь! Когда-то Евдохины песни и пляски чуть с ума не свели".
Яков Васильевич поежился, вспомнив, как хлестал его уздечкой отец, приговаривая: "Не чета тебе эта плясунья, не ровня всякая голь, а будешь за ней волочиться, со двора тебя, собаку, сгоню, без наследства оставлю". А уздечка так и свистит, так и свистит… Отступая от окна, Яков Васильевич наткнулся на табуретку, больно зашиб колено и загремел на весь дом:
- Опять в селе чужие люди. Пошли, сыны, проверим.
- Хозяюшка, нельзя ли у вас водицы напиться? - Нина звякнула щеколдой и заглянула в хату.
- Вода не квас, не продаем - даром даем. Пейте на здоровье!
Не поворачивая головы, Христя взяла ухват и, ловко подхватив чугунок, отправила его в печь.
Озаренное жаром лицо молодой хозяйки казалось румяным яблоком. Вышитая красными розами блузка - старая, штопаная, но чистая; клетчатая юбка без пятен. Покончив с горшками, хозяйка вынула из печи дымящийся ухват. На металлической рогатке сверкнули угольки.
- Разрешите, хозяюшка, прикурить.
Христя оглянулась и удивленно подняла брови:
- О, да тут вся полиция! - Она поднесла дымящийся ухват к самому носу Пляшечника и быстро заговорила: - Разве теперь господа полицейские просят? Сами берут, не спрашивая. Вон наш староста Кваша… Десять дней, как приехал в село, а уже первый богач. Эх, говорит, жаль, что нет в живых моего переяславского кума, барышника Блохи. Мы бы теперь при новой власти банкирами стали.
- Барышник Блоха?! Он жил на окраине Переяслава в Пидварках, не так ли? - переспросил Бугай.
- Где он жил, я не знаю, а говорю вам, что слышала. - Она подула на угольки. - Прикуривайте.
Хозяин хаты с опаской прислушивался к словам жены и, как бы стараясь заглушить их, чиркал спичками.
- Зря добро переводите. - Пляшечник, закурив козью ножку, затянулся.
Последним в хату стремительно вошел Кролик:
- Товарищ старшина, полицаи… - и словно прикусил язык, да поздно: несмотря на все предупреждения, все-таки произнес он запретное слово.
Хозяйка с мужем переглянулись. Пляшечник, поправляя на рукаве широкую синюю повязку, грозно заметил:
- А мы кто? Одного поля ягоды.
Дверь с шумом распахнулась, и Христя увидела на пороге старосту Квашу с плеткой в руке, а за ним двух его сыновей, вооруженных винтовками.
- Что за люди?! Кто такие? - кольнул глазами старик.
- Свои, папаша!
- Свои?! Те, что корову со двора свели. Какой я тебе папаша? - помахивая плеткой, напустился жилистый старик на Бугая. - Я тебе покажу, сукин сын… Запляшешь у меня под свинчаткой. Предъявляйте документы!
- Можно и документы показать. Зачем так горячиться? Они у нас в полном порядке, господин начальник полиции.
- Староста!
- Господин староста! - с подчеркнутым уважением поправился Синокип и развернул командировочное предписание. - На трехдневный сбор направляемся в Переяслав. - А про себя подумал: "Знакомая морда, где-то я встречал этого старика со струистой бородкой. Да это тот вахмистр… В лесу его видел на вороном коне у партизанской землянки".
- Грамотный. Сам вижу, - смягчился Кваша, возвращая документы Синокипу, Пляшечнику и Кролику. - А вот ваше дело швах, - просматривая справки Бугая и Нины, прошамкал он. - Окопы рыли. Большевикам оборону строили. Задерживаю. Пройдете проверку в немецкой комендатуре. Выходи! - Староста указал плеткой на дверь.
- Куда же вы, Яков Васильевич? Вы в нашей хате редкий гость, - засуетилась Христя. - Прошу вас присесть к столу. Вареники с сыром только что поспели. И сметанка свежая. - Она загородила дорогу. - Нет, я вас так не отпущу, хоть вареничков отведайте.
- Господин староста, а по маленькой, а? По лампадочке, как говорит теперь у нас в Гречаниках батюшка. Давайте за наше приятное знакомство… - Пляшечник отстегнул от пояса флягу. - Чистый спиртик… По рюмочке пропустить - прелесть!
- Спиртик, говоришь? - в нерешительности приподнял картуз Кваша.
Пляшечник заметил, как блеснули глаза у сыновей старосты.
- Девяносто шесть градусов, золотая проба! - прищелкнул языком Пляшечник.
- Ну, разве что по рюмочке, - согласился староста.
- Садитесь, садитесь. - Христя метнулась к печке. На столе появилась миска с горячими варениками.
Пляшечник взял миску, встряхнул вареники.
- Пусть в нашей жизни будет так: сверху ты или снизу, а чтоб всегда плавал в масле.
Староста одобрительно кашлянул в кулак и потянул в ноздри запах разливаемого в граненые стопки спирта.
После первой чарки все жадно набросились на вареники. Пляшечник снова налил старосте и его сыновьям. Те, даже не моргнув глазом, выпили по второй. Старик, обмакнув в сметану вареник, покосился на Ивана и Нину.
- Вам, задержанным, кукиш… Оборону красным строили.
- Слышь, батя, а немец им с неба, с красного солнышка, листовочку: "Дамочки, заройте ваши ямочки". Хи-хи-хи! - давясь смешком, словно вареником, подскакивал на деревянной лавке, как на коне, чубатый, в синей рубахе полицай, старший сын старосты. "К Днепру иду с бомбежкою. За Днепр пойду с гармошкою". Ловко им немец написал.
"Это тот гад, что нашел в лесу партизанский тайник, - подумал про себя Синокип и взглянул на младшего сына старосты, который, видно, страдал запоем и уже от двух стопок охмелел. Лицо его было нездоровое, желто-зеленое, как лист капусты. - Он уже не в счет, от одного щелчка полетит под стол, а с теми двумя справимся, посмотрим, как пойдет дальше". - И он незаметно подал Бугаю знак: будь начеку.
- Вы Советам оборону строили, - снова покосился на Ивана и Нину староста. - Эх вы, бараньи головы, лопата и пехтура, а немец наш благодетель - машина! Все немцы на машинах, да еще на каких! А едят, как едят! - поднял на вилке вареник Кваша.
- Наши харчи у них, Яков Васильевич, налоги большие благодетели берут, и яйки, и млеко, и сало, и мясо - давай и давай. Нельзя ли вам как-нибудь заступиться за нас?
- Вот еще дура баба, - буркнул староста, запихивая в рот вареник.
- Да вы кушайте, кушайте, это к слову пришлось… - метнулась Христя к столу с новой миской вареников.
Иван почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Запах свежей пищи назойливо лез в ноздри. Он почти с ненавистью посматривал на Кролика, который работал вилкой, как чемпионским штыком, и уже успел умять гору вареников. Ивану оставалось одно: молча проглатывать слюну. "Вот так облызня поймал, как говорят в Переяславе".
И вдруг его осенила дерзкая мысль.
- Да-а, босота и голь окопчики копала… - Кваша проткнул вилкой вареник.
- А я, господин староста, не босота и не голь! - Бугай так решительно шагнул к столу, что его товарищи насторожились. - У меня в Переяславе два каменных дома, и при новой власти, да будет вам известно, я надеюсь стать их законным владельцем. Мой родной дядя большим капиталом ворочал, всю переяславскую ярмарку держал в руках. Вы, господин староста, человек пожилой и, должно быть, слышали о барышнике Петре Петровиче Губе? Имел он еще и ярмарочное прозвище - Блоха.
Вареник соскользнул с вилки, шлепнулся в тарелку. Староста выпучил глаза:
- А не врешь, самозванец?!
- Я самозванец? Я родной племянник Петра Петровича и его наследник!
- Садись, племяш, к столу. И ты, барышня, садись, - смягчился Кваша и погладил струистую бороденку. - Вот ты, племяш, и не знашь, что я всегда был первым другом Петра Петровича. Вместе с ним у батьки Махно служили, а потом на ярмарках верховодили, добрыми конями торговали. Мне кум родным братом был. Никогда ни в чем не подводил и ни в какой беде не оставлял. Царство ему небесное, а нам земное. Ну, племяш, выпьем за твое благополучное возвращение в Переяслав… Нет, ты погоди, прежде чем чокнуться с тобой, хочу кое-что спросить. Ответь мне только на один вопрос. Какая икона висела в спальне Петра Петровича, а?
Иван проглотил вареник и заметил, как его товарищи приготовились к схватке с полицаями. "А вдруг не ответит?"
Но Бугай проглотил второй вареник и сказал: