Она задумалась, она была в загсе один раз, когда девушка из их сберкассы выходила замуж; все тогда очень волновались, долго сидели на стульях в коридоре перед обитой дерматином дверью, и ей почему-то было страшно смотреть на эту дверь, будто там за ней их всех: и девушку, которая выходила замуж, и ее парня, которого она хорошо знает, потому что он живет на их улице, и ее - просто подругу- ждет человек вроде прокурора, который будет сердиться и задавать вопросы. Потом они вошли в комнату, там сидела усатая женщина, она очень спешила и действительно сердилась, выписывая свидетельство. Вспомнив это, Оля просяще посмотрела на Казанцева и сказала:
- А может, не надо?
- Надо! - непреклонно ответил он.
20
Она помнила, где находился этот дом с черной вывеской: "ЗАГС". Они поднялись по мраморной лестнице, на потолке трубили в фанфары облезлые ангелы. Возле двери, обитой дерматином, никого не было. Они открыли ее, в большой комнате топилась железная печурка, возле которой вместо дров лежали ножки от канцелярского стола с жестяной бляхой инвентарного номера, а за столом сидела женщина с черными усами. Оля сразу узнала ее и даже обрадовалась, словно эта женщина была ее старой знакомой.
- Из жилуправления? - сердито сказала женщина и пошевелила усами. - Давайте быстрей!.. Ну, что вы стоите? Где сводка?
- Извините, пожалуйста, - сказал Казанцев, - мы совсем не из жилуправления... Мы... - запнулся он.
Женщина потерла слезящиеся глаза и вдруг закашлялась и кашляла долго, при этом у нее все внутри скрежетало, как у двигателя, который забыли смазать, на глазах выступили крупные слезы, она их, наверное, не чувствовала, и они стекали по мягким щекам.
- Вам помочь? - вежливо спросил Казанцев.
- Не обращайте внимания, - махнула рукой женщина и постучала себя по груди. - Астма... Ну, садитесь, что же вы? Опять сегодня черт знает какая сводка, почти три с половиной тысячи. С ума можно сойти! - и вдруг закричала: - Некогда мне выписывать справки. Обращайтесь в "Похоронное дело". Там целый трест. У меня не сто рук, черт все возьми!
- Не кричите на нас, пожалуйста, - тихо сказал Казанцев и сжал Олину руку.
- Смотри какой! А может, ты сядешь на мое место работать? - продолжала она кричать. - Я на тебя посмотрю! Всем нужны справки, зачем вам справки?
- Нам не нужны справки, - сказал Казанцев. - Нам нужно пожениться.
Женщина вздрогнула, усы ее дернулись вверх, и, приоткрыв рот, она внимательно посмотрела на Казанцева.
- Пожениться? - спросила она, и опять в ее груди что-то заскрежетало, захрипело.
- Да, пожениться, - уже сердито ответил Казанцев.
Она помолчала, несколько раз сглотнув, словно переваривала это слово.
- Паспорт и солдатскую книжку! - приказала она, снова сглотнула и, неожиданно сморщив лицо, заплакала. Быстро достала носовой платок, прижала его к глазам.
- Что с вами? - испугался Казанцев.
- Ничего, - всхлипнула она. - Ничего... - И, сморкаясь, стала вытирать глаза. - Боже мой... Ничего, ничего... Когда все время регистрируешь только смерть... Ну, что же я сижу, дура? Я сейчас... - засуетилась она, пробуя выдвинуть ящик стола, который не поддавался.
И в это время звякнул телефон на столе. Она посмотрела на него сурово; по щеке к усам сползла ненужная, запоздалая слеза.
Женщина сняла трубку, в которой затрещало очень громко.
- Алло! - басом сказала женщина. - У телефона. Алло! Алло!
Но в трубке лишь трещало. Она подержала ее и швырнула на рычаги.
Женщина помолчала, прижавшись грудью к краю стола, и, глядя куда-то поверх голов Казанцева и Оли, сказала низким шепотом:
- А вам это очень нужно? Да?
- Очень, - ответил Казанцев.
Взгляд ее был неподвижен, черный, сухой, воспаленный усталостью и тоской.
- А я никогда не выходила замуж, - сказала, она все тем же шепотом. - И не жалела. Зачем?.. Боже мой, может быть, кто-нибудь придет с ребенком.
Она вздохнула и совсем обыденным, деловым тоном сказала:
- Давайте ваши документы!
21
Ночью самое людное место - Дворцовая набережная; здесь коленкоровый хруст асфальта под подошвами, смех и голоса, а в сизой воде сизые облака, пронзенные Петропавловским шпилем. И все же уличный шум совсем не такой, как днем. Город освобожден от машинного гула, и тишина, как прохлада, течет от Дворцовой площади, от Марсова поля и Летнего сада, она течет над домами сюда, к Неве, глушит смех и голоса людей, и они звучат мягко, будто все слова лишили согласных звуков, оставив только шипящие, и этот протяжный шорох кружит голову; может быть, поэтому все лица, что плывут мимо меня, кажутся немного пьяными, будто где-то на подступах к гранитному берегу люди выпили холодного белого вина.
Они плывут мимо меня - лица, лица, молодые, веселые, и я не могу запомнить ни одно из них, они просто плывут мимо меня, обдавая теплом виноградного сока, а я живу не здесь, а еще там, в гостиничном номере, где лежат на столе последние страницы рукописи, и я помню в них каждое слово. Я помню...
22
Мы чистили оружие. Мы делали это молча и старательно. Была дана команда: через два часа батальон выступает. Через два часа... А я все медлил, я все еще не доложил о Казанцеве, хотя это грозило мне совсем не сладким будущим, но я тянул и ничего не мог поделать.
Мы чистили оружие, а потом получали сухой паек, увязывали тощие вещмешки. За окном синело, когда раздалась команда: "Выходи строиться!" "Вот и все", - подумал я и встал, чтобы оглядеть ребят перед выходом. Взгляд мой упал на пустые нары, на которых валялись старые тюфяки: вроде бы никто ничего не забыл, и тут я увидел на полке, над тем местом, где спал Дальский, стоят куклы: веселая женщина, а потом пара - Ромео и Джульетта.
- А это? - сказал я Дальскому.
Он шевельнул своим выпирающим, как клин, кадыком над желтым шарфом, посмотрел на меня печальными глазами и сказал:
- Не нужно.
И в это время я услышал:
- Правильно. Всегда надо оставлять что-то хорошее.
Я быстро обернулся и увидел Казанцева. Он затягивал узлом вещмешок и делал это так, будто был все время тут с остальными ребятами.
- Казанцев! - гаркнул я. Мне очень хотелось добавить к этой фамилии эпитет покрепче, но я сдержал себя, боясь, что привлеку излишнее внимание других командиров, и, сжав зубы, подошел к нему. - Сволочь, - молитвенно произнес я. - Ты... ты можешь объяснить свою отлучку?
Как только я на него крикнул, он сразу же встал по стойке "смирно", приставив карабин к ноге.
- Могу, - сказал он. - Разрешите доложить, мне полагается отлучка. Вот... - И он полез в карман, вынул оттуда вдвое сложенную бумажку. - Пожалуйста.
Я взял эту бумажку, развернул и прочел жирное слово, отпечатанное крупными буквами: "Свидетельство..." Я подвинулся поближе к окну, чтобы разглядеть, что там написано, и почувствовал, как появились за моей спиной Шустов и Воеводин.
"...о браке", - дочитал я и посмотрел на Казанцева. Он стоял все так же, по стойке "смирно", словно в почетном карауле перед самим собой.
"Гр. Казанцев Алексей Сергеевич и гр-ка Кошкина Ольга Матвеевна вступили в брак, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке за 21 декабря тысяча девятьсот сорок первого года произведена соответствующая запись под №..."
- "Фамилии после заключения брака", - прочел Шустов и потянулся к этой бумажке. - Дай-ка, - тихо попросил он, - "после заключения брака", - он вздохнул и почесал свой нос, - "он - Казанцев, она - Казанцева..." А? - сказал он и вопросительно посмотрел на Воеводина.
Тот взял у него бумажку, повертел в руках.
- Первый раз такую штуку вижу, - вздохнул Воеводин и тоже прочел: - "Она - Казанцева".
Кошкин стоял напротив меня, слушал, как мы читали, и его маленькие глаза совсем утонули в набрякших мешках, но он ничего не сказал, он только стоял и слушал.
- Выходи строиться! - опять донеслось от дверей.
- Ладно, - сказал я, отдавая бумагу Казанцеву. - Потом разберемся.
Раздавались команды ротных и взводных. Батальон строился перед школой. Он вытянулся далеко, наш батальон, теперь это было настоящее войско, а не двадцать девять человек, какими мы пришли сюда. Мы заняли свои места в строю, и я видел левее школы, на посиневшем снегу у забора, группу женщин. Они стояли, тесно прижимаясь друг к другу, как и в тот вечер, когда мы их в первый раз увидели, и с краю этой группки стояла Оля. Женщины смотрели на нас, и все наше отделение смотрело в ту сторону.
- Алеша... слышь, Алеша, - услышал я шепот и краем глаза увидел, как Шустов протягивает Казанцеву сахар. - На-ка....
Казанцев подставил ладонь. И тут же Воеводин протянул ему свой сахар. И Дальский вынул из кармана, посмотрел на белые комочки, сначала понюхал, блаженно прикрыв глаза, и положил в ладонь Казанцеву. Тогда и я достал свой сахар. Теперь у Казанцева была полная пригоршня.
- Давай! - кивнул я ему.
Он отделился от строя, придерживая карабин, побежал к женщинам.
- На, - сказал он Оле, запыхавшись, и высыпал ей в карман сахар. - От наших ребят. Я тебе говорил, у нас мировые ребята.
Но она не смотрела, как он ссыпает ей сахар в карман, она оглядывала его лицо, словно хотела найти на нем что-то ей очень важное.
- Послушай, - сказала она. - Я боюсь. Я никогда не была на войне и боюсь. Страшно там?
- Страшно, - сказал он. - Но ты не бойся. Я к тебе еще приду, вот увидишь.
- Хорошо, - сказала она. - Только ты меня поцелуй. Ты ведь меня еще не целовал.
Тогда он наклонился к ней, и поцеловал, и побежал догонять нас.
Батальон двинулся, рота за ротой, взвод за взводом, мы шли и все оглядывались на край забора, где стояли женщины.
Мы шли и оглядывались...
23
Много лет меня мучила одна мысль: куда же девалась пайка Шустова?.. То мне казалось, что человек с таким нюхом, как Шустов, не мог ошибиться - пайку съел Казанцев. Я даже представлял, как это случилось. Казанцев вошел на какую-то минуту раньше нас, и этой минуты хватило, чтобы увидеть на нарах плохо прикрытый второпях вещмешком кусочек хлеба и проглотить его, не жуя. Я представлял его одеревенелое лицо при этом и опустевшую синеву глаз. Я не верил в это и... верил. Да, все это могло произойти. Человек от голода может на мгновение потерять себя, оставшись в одиночестве, так потерять, что не властен руководить своими поступками и хоть как-то контролировать себя. Когда перед тобой лежат буханки из разбитой машины и ты не один, а вокруг много людей, в тебе просыпается непобедимое чувство дисциплины и ответственности перед теми, кто стоит рядом, но когда ты один... Мужество можно потерять и на мгновение. И тогда этот маленький кусочек хлеба и это мгновение, когда ты проглотил его, стремительно перебросят тебя за черту, где нет никакого примирения между людьми. Так разве мог бы пойти на это Казанцев?
И тогда я начинал думать, что пайку съел сам Шустов. Он сжевал ее и проглотил двумя сильными глотками, когда раздалась команда: "Выходи строиться!" Сжевал и сразу забыл об этом, и пока стоял в строю, верил, что пайка ждет его на нарах под вещмешком. Голод иногда убивает память. В те дни мы видели и такое.
О Воеводине я не думал. Я хорошо помнил, как он вышел вместе со мной и вошел вместе со мной.
Я ломал голову над этим, потом успокаивал себя: мол, все это не так уж и важно, а важно другое - был Казанцев, и этот парень сделал дело, которое помогло нам жить, когда мы были там, возле Невы. Так я думал много лет и совсем забывал о Кошкине, об этом плосколицем человеке с маленькими пугливыми глазками, набрякшими синими мешками под ними и больным сердцем. А ведь это он протянул свою пайку на шершавой ладони. Вот это-то я видел своими глазами, видел, как он достал ее из кармана, завернутую в тряпицу, чтобы не потерять ни одной крохи, стремительно развернул, кинул хлеб на ладонь и понес его навстречу озверевшему Шустову. Он знал, как и все мы: пайка - это так свято, что в эту секунду никакой пощады Казанцеву не будет, даже если правота на его стороне, потому что никто эту правоту разбирать не станет. Кошкин знал только одно: "Убить зверя, рожденного в человеке. Убить!" Он сделал это просто, потому что. иначе не умел.
"Искать не умеешь, сопляк".
А я забывал об этом, размышляя лишь об одном: "Кто?" Я и сейчас не могу найти на это ответа. Слишком много лет прошло. Но как я мог забыть про Кошкина?!
24
Мы шли через город, через сгущавшуюся синеву мороза, мимо цоколей домов, покрытых густой солью инея, мы шли к Неве, где были окопы и где была война.
Так мы и идем до сих пор. Я навечно приговорен к этому городу. Здесь началась и кончилась моя юность. Но она начинается вновь, когда наступают белые ночи, стоят у домов в бессонном карауле, лишив все предметы теней. Тогда-то, зная заранее, чем это грозит, я сажусь в поезд, еду в Ленинград. Мне нужно пять дней отдыха от текущих рабочих дел. всего пять дней и пять белых ночей, чтобы вновь увидеть сон, где есть мраморные цоколи домов, покрытые крупным инеем, и отпечатки ладоней на них, чтобы пережить все с самого начала.
Так каждую весну снова начинается моя юность.