Повесть "Отчаянная" посвящена героическому подвигу советского народа в годы Великой Отечественной войны.
Анатолий Баяндин
ОТЧАЯННАЯ
1
Снаряд выхватил часть бруствера и с грохотом швырнул в траншею кучу раскаленного суглинка. Запахло взрывчаткой и горячей землей.
Пашка высвободил голову из норки, выкопанной в стенке траншеи, поднялся и… удивился. Из лощины поднималась незнакомая девушка. Она глядела себе под ноги, словно собирала цветы.
- Эге-ге-ей! - крикнул он.
Девушка вздрогнула, остановилась.
- Ты что, под снаряд захотела? - рассердился солдат.
Та медленно подняла голову, незлобиво оглядела Пашку, улыбнулась.
- Ладно, в следующий раз остерегусь. А теперь скажи, где тут батальонный блиндаж?
Пашка хлопал глазами, не мог взять в толк: как это девка - и вдруг не боится? И вроде бы необстрелянная. Не понимает, что ли, а может, просто не обвыклась еще?
- А для чего тебе батальонный блиндаж?
- А для того, товарищ гвардеец, что я направлена в ваш батальон. Теперь понятно?
С солдатской бесцеремонностью Пашка разглядывал девушку, пока та, прищурив зеленые глаза, не ответила ему каким-то колючим и тяжелым взглядом.
- Может, хватит? - холодно спросила она.
Солдат смутился. Пашка Воробьев, связной командира второй роты, парень отчаянный и дерзкий, смутился. Виданное ли дело, чтобы он перед дивчиной растерялся, сдал позиции!
- Чего хватит?
Девушке, видимо, надоело препираться, и она, опять опустив голову, пошла вдоль траншеи.
- Да погоди ты, покажу, где КП, - спохватившись, быстро проговорил парень и бросился за ней. Но где-то там, в глубине вражеской обороны, уже нарастал стонущий посвист следующего снаряда.
Девушка сначала вроде бы прислушалась, но потом, когда страшный свист, казалось, повис уже над ее головой, двинулась дальше, глядя себе под ноги. Пашка рванулся к ней и, схватив за ноги, с силой дернул на себя. В ту же секунду грохнул взрыв, пыль и дым окутали траншею. Последнее, что увидел Пашка, - это кирзовые сапоги девушки и упругую гладь ее бедра под плотным обтянувшим ногу коричневым чулком. Сильный удар отбросил их на дно траншеи, поток раскаленного песка хлестнул по лицам - и все закружилось…
Первой пришла в себя девушка. Шумело в голове, в ушах, зыбкий туман застилал глаза. Саднили коленки и локти. Вытянула руку. Рука уперлась во что-то мягкое. В испуге отдернула ее обратно и разглядела покрытое пылью лицо своего спасителя. Глаза закрыты, но веки с черными ресницами вздрагивают. Значит, жив. Она осторожно коснулась его лба, сдвинула жесткие вихры, нащупала на виске пульс. Губы у парня красивые, нос прямой с чуть обозначившейся горбинкой. Пульс немного учащенный, но это не страшно.
А вдруг он ранен?
Девушка подобрала ноги, села. Пилотки на голове не было. Внимательно оглядела парня. Его ноги упирались в осыпавшуюся стенку траншеи. Под правым сапогом виднелся краешек пилотки. Она потянулась за пилоткой, грудью задела парня. И в то же мгновение сильные руки обхватили ее плечи и горячие губы скользнули по ее губам. Закружилась голова, опять зыбкий туман застлал глаза. Она не сопротивлялась. Было и смешно, и сладко, и романтично целоваться под взрывами снарядов, когда смерть сторожит каждое твое движение.
Рука парня протиснулась к ее груди. Это уже не романтика!
Девушка тут же освободилась из цепких объятий.
- Довольно! - как и в тот раз, холодно и ядовито, бросила она.
Пашка словно очнулся. На него глядели зеленые глаза. Плотно сжатые губы не улыбались. И показалось Пашке, что сейчас он получит увесистую оплеуху. Но девушка рывком встала, стряхнула с себя песок, подобрала пилотку, как бы невзначай обронила:
- Подлец! - И пошла.
Широко раскрытыми глазами смотрел Пашка на плотную спину девушки, на широкие бедра, на тяжелые гребни каштановых волос.
И вдруг ему захотелось заплакать. Обида, бессилие перед ее взглядом, желание и стыд - все это шершавым катышом подступало к горлу и спирало дыхание. И, чтобы сдержать близкие слезы, Пашка сплюнул сквозь зубы, выругался зло и грязно.
2
Командир второй роты лейтенант Костя Шкалябин намыливал щеки, когда ему доложили о девушке.
- Пусть зайдет! - взбивая на раздутой щеке желтоватую пену, сказал он.
Прошуршала плащ-палатка, заменявшая дверь, и, пригнув голову, вошла девушка.
- Старшина Киреева! - доложила она, приложив руку к виску. - Назначена санинструктором в вашу роту.
Лейтенант мельком взглянул на прибывшую, взял бритву-безопаску, сдунул с нее воображаемую пыль, сказал:
- Очень хорошо! Садитесь. Устраивайтесь. Жить будете здесь с нами; об отдельной землянке позаботимся позже. - И он со скрипом провел бритвой первую полосу по щеке. - А теперь извините, парикмахеров не имею.
Девушка опустилась на выступ земляного топчана, огляделась.
В землянке горела трофейная плошка, обливая стены обманчивым желто-красным светом. Черная ниточка копоти висела над рваным лоскутком пламени, изгибалась, свертывалась в спираль. У входа в углу стояли два автомата, походная коробка телефона с красным вьющимся кабелем; рядом валялись шинель, накидка и широкий офицерский ремень, продетый в ушки пистолетной кобуры.
Узкий проход упирался в наскоро сбитый дощатый стол, за которым сидел командир роты, жикая бритвой по намыленной щетине.
- Как зовут? - спросил он.
- Мать называла Анной…
- Давно на фронте?
- Как вам сказать… на передовой вот уже второй час.
- Что-о?!
- Второй час, говорю.
Шкалябин положил бритву, в упор посмотрел на девушку и вдруг громко захохотал, задорно, по-мальчишески.
- Второй час… вот здорово, второй час… - захлебывался он, роняя на дощатый стол жидкие мыльные сосульки. В его темных, глубоко посаженных глазах заплясали две искрящиеся точки.
Девушка, прищурив глаза, ждала. Шкалябин еще раз посмотрел на нее и вдруг замолчал. Лейтенанту стало не по себе.
- Извините, Аня, - называя девушку по имени, сказал он.
Она не ответила.
- Вы сердитесь?
- Когда вам станет так же весело, предупредите меня.
- Вы не любите смеха?
- Нет, не люблю, товарищ гвардии лейтенант. Тем более - насмешек! - Голос санинструктора звучал ровно, немного глухо. Шкалябину стало неловко. Когда и где он встречал подобные глаза? Может быть, на картинах старых мастеров? А может, просто во сне?
Добривался молча. Аня, притулившись к земляной стенке, казалось, дремала. По проходу стучали тяжелые сапоги. Мягкий говорок, пересыпанный веселыми прибаутками, висел над окопами переднего края роты. Плащ-палатку откидывали невидимые руки - и тогда поток дневного света разливался по проходу, ручейками бился о стену.
Командир роты украдкой, как нашкодивший мальчонка, взглянул на Аню, вытер полотенцем лицо, на минуту задумался, глядя на тусклое отражение в круглом зеркальце. Он думал о новом санинструкторе. Что-то необычное было в ней. Почему он так послушно замолчал, встретившись с ее взглядом? Ведь он не робкого десятка.
Впрочем, судить о ней еще рано. Что она такое - покажет первый же бой.
Вот она сидит, делает вид, что дремлет. И ничего-то особенного в ней нет. Обыкновенное русское лицо, немного круглое, немного веснушчатое. Полная шея очень белая с голубенькими прожилками вен, высокая грудь. Да, ничего особенного! Вот разве тяжелые локоны коротких темно-каштановых волос хочется самую малость поворошить, убедиться, что они в самом деле ее, не чужие, не поддельные. Правая половина высокого лба прикрыта двумя такими гребешками, изогнутыми внутрь. Перелом бровей резок, упрям, так же как линия плотно сжатых губ.
Веки девушки дрогнули, она открыла глаза. Шкалябин виновато улыбнулся, покраснел. Чтобы сгладить неловкость, предложил:
- Устраивайтесь вот сюда, - он показал на земляной выступ, прикрытый плащ-накидкой, - отдохнете, а потом познакомлю с ротой. - Взял ремень с кобурой, опоясался.
Аня сняла шинель, бросила на указанное место, легла на бок, подобрав ноги. Ничего не сказала.
"Странная девушка", - подумал лейтенант и вышел.
Пашка возвратился в роту усталый, злой. В ушах все еще гудело, ломило кости. Можно бы и в санчасть, но он, конечно, не пойдет. И контузия пустяшная, и разговоров потом не оберешься. К черту санчасть, где наверняка продержат порядком. "А девка молодец, правильно отшила! Интересно, куда ее направили?" - размышлял он.
На угоры с пролысинами суглинка, где проходил передний край батальона, ложилась синяя тень. Из лощины, полукружием опоясывающей всю оборону полка, выкарабкивалась седая волна тумана. Потянуло холодком и запахом влажной земли. Дробная россыпь пулемета вспорола задремавший воздух, затрепала его, как огромный кус полотна, разорвала на клочья. На секунду вздыбилось эхо, споткнулось, упало, замолкло. Кто-то застонал протяжно, тяжело: "Ы-ы-ых, ы-ы-эх".
Пашка, не доходя до ротной землянки, бросился по ходу сообщения в окопы. На повороте в траншею лежал молоденький белобрысый солдат. Он захлебывался, хватая ртом воздух. Возле раненого суетились его товарищи, что-то предлагали, спорили.
Заметили связного. Подвинулись, уступили место. Пашка хоть и связной, ординарец, но перевязывать раненых мастак, да и крови не боится.
- В руку его садануло, - объяснили ему.
Пашка опустился на колени, расстегнул у раненого ворот гимнастерки, достал из кармана складной ножик, располоснул взмокший от крови рукав до самого плеча. Но то, что он увидел, заставило его зажмуриться, скрежет в ушах усилился, точно терли друг о друга две металлические заслонки. Разрывная пуля раздробила всю кость левого предплечья, наизнанку вывернула мышцы, разорвала кровеносные сосуды.
Пашка растерялся. Рука с ножом опустилась, мелко задрожала. Как накладывать жгут в таких случаях, Пашка не знал. За спиной тяжело сопели солдаты, ждали. Кровь заливала дно траншеи, впитывалась в сухую землю.
Кто-то решительно оттолкнул его. Пашка покачнулся и чуть не упал. Захотелось ругнуться, окрыситься, как давеча с той девкой. Пашка оглянулся. Рядом с ним, задевая его плечом, так же на коленках, стояла она! Он тупо уставился на девушку, а она даже не взглянула.
Что происходило дальше - Пашка помнил плохо. Видел, как девушка перетянула жгутом плечо солдата, ловко отсекла руку, наложила на обрубок целую подушку ваты, перевязала. Появились носилки, раненого унесли. А Пашка все стоял на коленях и никак не мог понять, что к чему.
- Отчаянная, - сказал кто-то.
- Отчаянная, - согласились солдаты.
- Что, Воробьев, сдрейфил?
Пашка посмотрел на насмешника. Перед ним стоял командир роты. А за носилками удалялась та, новенькая. Видно, очень смелая, коли тут же при всех, не моргнув глазом, оттяпала руку.
Лейтенант легонько подтолкнул его в спину.
- Ладно, пошли, товарищ хирург! Пашка съежился, устало переставляя ноги, поплелся за командиром.
3
Аня не спала. Ей все еще чудился запах крови, рука в красных лоскутках разорванных мышц с множеством костных осколков, бледное лицо парня и нетерпеливое ожидание солдат.
Первое и какое тяжелое испытание! Рядом, через проход, тонко посвистывал носом командир роты. У самых дверей, подложив под голову автомат, спал его связной. Спят! А может, просто притворяются? Пусть, не донимают вопросами - и ладно. Не хочется думать, но думы как-то сами собой вплетаются одна в другую, образуя длинную вереницу из далеких и близких воспоминаний, из пережитого в недавние дни.
Нескладно началось детство. Отца она не помнит. Мать говорила, что он умер скоропостижно от разрыва сердца. Сохранилась одна-единственная пожелтевшая фотография, где отец был снят в красноармейской форме с шашкой на боку. Но почему-то мать не любила показывать эту помятую и пожелтевшую карточку. И хотя маленькая Аня верила, что у нее был отец, но скупые объяснения матери выслушивала недоверчиво, с сомнением. Уж слишком часто в ту пору менялись мамины знакомые. И как ни странно, почти все они приходили пьяные, пили с мамой, кричали непонятные песни и, самое главное, дразнили Аню, называли волчонком. Мало-помалу она действительно стала волчонком. Смотрела на них исподлобья, на вопросы не отвечала, конфет не брала.
Мать почти никогда не ласкала дочь, разве только в пьяном бреду обнимет костлявыми руками за шею, дохнет винным перегаром:
- Горюшко мое непутевое! - И громко, по-мужицки чмокнет в щеку мокрыми холодными губами.
Утром с больной головой, с отвисшими синеватыми мешками под глазами она уходила на работу, оставляя дочь в нетопленой квартире. Аня развлекалась, как умела, а чаще сидела у окна и смотрела на прохожих.
О чем она думала в ту пору, какие мысли посещали ее головку… Так и росла среди барачных стен, обляпанных дешевыми пестрыми обоями, без ласки, без развлечений. Только книги помогали ей забывать о пьяной матери, о ее пьяных гостях.
Шло время. Мать старела, дочь вступила в раннюю юность. Мужчины заходили редко и то, чтобы занять денег. Анна смотрела на них уже не с прежней злостью волчонка, а с нескрываемой ненавистью и презрением. Этот взгляд принесла она и в школу. Любила подолгу глядеть в глаза учителя, пока тот не отворачивался или просто не обрывал ее;
- Киреева! Я вам не железо, а вы не сверло!
Так и прозвали ее в школе: "Сверло".
С годами "Сверло" переиначилось на "Странную", да так и осталось.
Однажды на школьном вечере она пошла танцевать с красивым парнем. Анюта двигалась легко и уже с той грацией, которая появляется у зрелых девушек. Парню она, видно, понравилась. Он весь вечер танцевал только с ней. На следующий день она краешком уха уловила страшное, убийственное; "Дочка потаскухи". Плакала. Потом перестала. Душа словно застыла. Но после этого не стало подруг, не стало друзей. Мать казалась чужой, ненужной и грязной. Вступить в комсомол Аня отказалась наотрез, зная наперед, что и там будут спрашивать, чья она дочь.
Но вот позади десятилетка. Можно в институт, куда-нибудь подальше от матери, от знакомых, от злого, ненавистного городка. Выбрала медицинский. Началась война. Мысль об институте отпала. Пошла на фабрику к матери. Работала, училась на курсах медсестер. После разгрома фашистских войск на Волге не хотелось больше стоять у станка. Отпросилась на фронт. Направили работать в прифронтовой госпиталь. На душе немного полегчало. Ведь здесь уже нет знакомых, которые могли бы уколоть ее. Сознание, что она приносит пользу людям, облегчало душу.
Однажды (это было в начале сорок четвертого года) на госпиталь налетели фашистские бомбардировщики. В числе других ранило и Аню. Поправлялась долго, с мучительными операциями. Ухаживания молодого хирурга воспринимала как нечто обязывающее, как неизбежное. Но после выздоровления попросилась в действующую часть. Ее просьбу удовлетворил тот же хирург. На прощание она одарила его колючим презрительно-уничтожающим взглядом, от которого он съежился и пролепетал:
- Ведь я люблю тебя.
Это была явная ложь. Аня ничего не ответила. Она не боялась фронта. Слишком изломана душа, чтобы бояться снарядов, пуль, смерти. Слишком много дум, чтобы замечать все это. Она уже знает, что "Странная" пришла в батальон вместе с ней, что ей, должно быть, никогда не избавиться от этого прозвища.
Пусть! Ей, Ане Киреевой, ничто не страшно! Разве только чья-нибудь любовь, подобная любви военного хирурга, спасшего ей жизнь, может принести новые неприятности, горе, страдания…
Тонко посвистывал носом лейтенант, сонно бормотал связной. Аня не спала. Она думала, думала.
4
Появление Ани в роте уязвило самолюбие Пашки. Новый санинструктор делала вид, что не замечает связного. Это еще больше бесило его, разжигало какое-то непонятное чувство: что-то среднее между неприязнью и желанием понравиться девушке, заинтересовать собой.
Но то, что делал Пашка, оставалось по-прежнему незамеченным и даже, как показалось ему, вызывало скрытое раздражение санинструктора или просто насмешку, хотя девушка смеялась очень редко и то как-то натянуто, не от души.
В разговоры Аня не вступала, на вопросы отвечала неохотно, скупо, односложно. Шкалябин возмущался скрытностью девушки, но повышать тон не хотел. "Придет время, и она сама изменится", - думал он.
И в самом деле: каждый новый день привносил незаметные изменения в замкнутый характер девушки. Одно беспокоило лейтенанта: уж слишком безрассудной бывала Аня. Ходы сообщения и траншеи точно стесняли ее. Она часто выбиралась на открытое место и шла так, как будто здесь не жужжали пули, не завывали снаряды, не грохались мины.
Однажды Шкалябин не выдержал:
- Вы могли бы и не бравировать своим бесстрашием. Солдаты этого не любят.
Впервые девушка выслушала его без обычной суровости, не щурясь и не коля взглядом зеленых, как весенняя трава, глаз. Наоборот, на ее щеках выступил чуть заметный румянец, губы дрогнули, и вся она как-то сникла.
- Бравировать? - шепотом переспросила Аня. - Нет, товарищ лейтенант, я просто не знала… не думала об этом.
Шкалябин видел, что она нуждается в его помощи, а может быть, и в дружеском участии.
- Аня, - тихо начал он, - вот вы такая… ну странная, что ли… Я не знаю, как вам объяснить…
Девушка чуть заметно повела плечами.
- Видите ли, - продолжал он, глядя куда-то вдаль, - война не средство от душевных ран, не аптека, где можно получить лекарство.
- К чему вы это? - резко спросила она.
- Дайте мне высказаться, товарищ, санинструктор. - Шкалябин повысил голос. - Вы скрываете то, что у вас на душе. И меня это не интересует! Но предупреждаю: за гибель каждого человека я отвечаю. Погибнуть лишь для того, чтобы избавиться от какой-нибудь неприятности, - не геройство! Это просто трусость.
Аня прикусила губу, молчала. Ей и в голову не приходило, что кто-нибудь ее пожалеет, посочувствует, поможет. И даже тон этого человека, немножко грубый, немножко сердечный, ей понравился. Таким и должен быть командир! Да, таким! Он не должен жалеть солдата, но он обязан не дать ему погибнуть так, ни за что ни про что.
Конечно, здесь, на переднем крае, не место разным романтическим натурам и хлюпикам, здесь нужен человек чистый, крепкий, сильный духом и, главное, без напускной храбрости и без позерства. В одном неправ командир: она не собирается стать героиней. И бравировать она не думает. У нее просто так получается от душевного беспокойства.
- Если вам когда-нибудь захочется рассказать о себе - пожалуйста! А неволить не стану, - сказал Шкалябин и пошел по траншее.
Аня глядела на его высокую худощавую фигуру, чуть сутулую, чуть неуклюжую. Улыбнулась. Взгляд ее стал мягким, мечтательным.
Подошел Пашка. Потоптался, сплюнул сквозь зубы.
- Всыпал?
Аня все еще смотрела в спину лейтенанта с белыми пятнами соли на гимнастерке и ответила не сразу. Пашка кашлянул, потом засвистел.
- Скажи, Воробьев, лейтенант хороший? - не оборачиваясь спросила Аня.
Связной оборвал свист так внезапно, словно девушка сообщила какую-то важную новость.
- Лейтенант? - переспросил он.