- Ну да, лейтенант. Как будто не слышал.
- Ну хороший, а что тебе до него?
- Ничего, просто так. - Повернулась и пошла.
Пашка скосил глаза, недоуменно проводил ее взглядом до землянки. "Ну погоди, ну погоди!" - шептал он, сжимая приклад автомата. Но что хотел сказать этим "ну погоди", Пашка и сам не знал. Не знал потому, что не мог разобраться в себе, в ней и еще в чем-то неопределенном и очень трудном.
Спустя полчаса он вошел в землянку. Аня лежала на топчане, скрестив вытянутые ноги в пыльных кирзовых сапогах, и смотрела на бревенчатый накат. Одну руку подложила под голову, другой теребила пояс санитарной сумки.
Пашка разобрал автомат, почистил и смазал части, промасленной тряпкой обтер руки и дерзко посмотрел на девушку. Ему хотелось расшевелить ее, сказать что-нибудь обидное, оскорбить. Но сама поза Ани, ее притворное спокойствие, которым она наверняка маскировала и одиночество, и, может быть, большое горе, невысказанное и оттого особенно болезненное, подействовали на Пашку, стерли в нем чувство неприязни и злобы. Ведь теперь уже не отошлешь ее обратно туда, откуда она пришла, не скажешь ей: ты не такая, как все, ты просто гордячка и задавака, ты не похожа на наших фронтовичек - ты нам не нужна! Нет, не скажешь. А коли не можешь это сказать, значит…
Пашка не находил подходящего слова. Он посмотрел на локоны, закрывавшие половину лба, на очень белую шею с голубыми прожилками вен, на ее грудь, на ноги в порыжелых сапогах. И, сам не зная, что хочет, грубовато сказал;
- Сымай сапоги, надраить их надо! А то вон они какие стали, противно смотреть.
Пальцы, ворошившие широкую тесемку санитарной сумки, замерли, девушка повернула голову.
- Ну что ты, словно век не видала! Сымай, говорю, - и баста! - Он достал откуда-то из угла сапожную щетку и банку мази. - Смотри, а то раздумаю, - уже весело добавил Пашка и рассмеялся тем бесшабашно-заразительным смехом, который часто можно слышать в окопах среди солдат, рассказывающих анекдоты или веселенькие истории. Ане понравился этот смех и даже в ту минуту сам Пашка. Она, смеясь, села, скинула сперва один, потом другой сапог и бросила их к ногам парня.
- Чисти!
Поток света, точно обрадовавшись откинутой с дверей плащ-палатке, ворвался в землянку, заполнил ее золотистой пылью солнечного дня. Одинокие выстрелы казались ненужными, лишними, как удары грома в ясную погоду.
В отдельном окопе с легким перекрытием из досок и дерна сидел связист. Аня видела его из землянки. До ее прихода он размещался здесь, в этом углу. Почему-то ей стало стыдно, что из-за нее он лишился места. Хотелось выйти и сейчас же предложить поменяться местами. Но связист пел, пел одну из старых матросских песен, вернее, просто напевал, и Аня боялась помешать ему.
А море бурное шумело и стонало,
На скалы с брызгами взлетал за валом вал,
Как будто море жертву ожидало,
Стальной гигант качался и стонал.
Телефонная трубка, подвешенная к его уху, раскачивалась, точно тот стальной гигант, о котором пел солдат. Его голос, хриплый и немного резкий, успокаивал и самую малость заставлял грустить.
Пашка, надев Анин сапог на левую руку, в такт песне размахивал щеткой, счищая с носка въевшуюся рыжую пыль. И, отогнав тяжелые думы, девушка вдруг подхватила знакомый напев песни и стала тихо вторить певцу низким грудным голосом. Пашка обернулся, озорно подмигнув: "Вот это по-нашенски, девка, по-солдатски!"
Из ближних ячеек подошли несколько человек.
Ничто так не трогает солдатское сердце, как песня! Знала это и Аня. Хмурые лица солдат смягчились и стали такими добрыми, родными, как будто они давно уже знакомы ей, как будто здесь не передний край фронта, а глубокий тыл с игрушечными окопами, траншеями, землянками.
Пашка, надраив сапоги, сел на ступеньку прохода и черным от сапожной мази пальцем выковыривал из земли мелкие камешки. Они, точно тяжелые капли дождя, падали к его ногам и скатывались вниз по ступенькам. И как в тот раз там, во второй траншее, Аня смотрела на Пашкин профиль, задорный и в то же время гордый, и ей опять захотелось коснуться его лица, разыскать на виске пульс и прислушаться к его мерному перестуку.
А море бурное шумело и стонало,
На скалы с брызгами взлетал за валом вал,
Как будто море жертву ожидало,
Стальной гигант качался и стонал.
И связист с телефонной трубкой на щеке, и Пашка, выковыривающий заскорузлым пальцем камешки, и солдатские лица, и сама песня с простыми словами и проникающим в душу мотивом перевернули в Ане прежнее представление о людях. Да видела ли она за свои восемнадцать лет настоящих людей? Все, кого она знала до сих пор, смотрели на нее, Аню, или с насмешкой, или как на что-то очень странное и непонятное. И сама она избегала, чтобы кто-нибудь заглядывал в ее душу, в ее взломанное нутро. Пусть и оказался Пашка мерзавцем, но ведь другие-то солдаты не пытались поступить с ней так же, как он там, в траншее. Да и сам Пашка, конечно, не такой, каким хотел себя показать при первой встрече. И командир роты тоже не такой, как, например, тот хирург из госпиталя. А может быть, она все же ошибается? Может, все они подлецы и хитрюги? Тогда зачем же предостерег ее лейтенант таким сочувственно-строгим выговором? Неужели эти люди способны на фальшь, на хитрость? Ведь вот они, такие добрые и такие суровые! Она теперь многих знает по фамилиям. Нет, они не могут ее обидеть, сделать ей зло, оскорбить!
Так стоит ли после всего этого чуждаться их, отворачиваться от часто насмешливых, но все же честных взглядов, от их простых и закаленных войной сердец, уходить в себя, слыть чем-то вроде той Странной, от которой она не могла отделаться столько времени?
Связист перестал петь. Разошлись солдаты по своим окопам. Пашка встал, взял сапоги, протянул их девушке:
- Вот так-то лучше будет. - И вышел, будто ничего не произошло, ничего не изменилось.
Девушка вздохнула легко и свободно, точно из нее вытянули ком мучительной и давней болезни. А Шкалябин прав: здесь не аптека… здесь просто люди, каждую минуту нуждающиеся в ее помощи. И она нуждается в них, в их грубоватой солдатской любви и добром слове. Значит, она должна забыть хотя бы на время о себе, а думать о том, ради чего они сидят в этих окопах и в свободную минуту слушают незамысловатые, но душевные куплеты песни, исполняемые связистом Алехиным, который теперь ютится в неудобном окопчике с ветхим и ненадежным перекрытием из полусгнивших досок.
Аня, натянув блестевшие сапоги, вышла из землянки, подошла к Алехину. Постояла, помялась.
- А сапоги-то как новые стали, - сказал Алехин.
Девушка смутилась, не зная, как понять замечание связиста: может быть, это скрытая насмешка?
Алехин точно понял ее.
- Ну что так смотришь? Правду сказал; как новые.
Его обветренное сухое лицо было серьезным и немного грустным. "Он всегда такой", - говорит про него лейтенант. Глаза солдата, маленькие под лохматыми черными бровями, смотрели доверчиво, но в этой доверчивости сквозило еще что-то: то ли сильная воля, то ли сознание собственной правоты. Во всяком случае девушка успокоилась.
- Давай поменяемся местами, - предложила она.
- Как это?
- Ну как? Ты в землянку, я сюда, на твое место.
Алехин покачал головой.
- Нет, этого не могу. - И стал скручивать цигарку.
Аня поняла, что спорить бесполезно.
5
С этого дня новый санинструктор второй роты вошла в солдатскую семью, привыкла к грубовато-откровенной речи солдат, стала своей, нашенской, фронтовичкой. Она даже не подозревала, что отношение солдат к ней определилось с той страшной операции, которую она без ведома командира санвзвода батальона Шуры Солодко решилась сделать в первый же день прихода в роту. За это ей крепко нагорело, но поскольку раненый солдат все же каким-то чудом остался в живых, ее вина сама по себе сгладилась и все забылось.
Шура Солодко не раз пыталась сблизиться с этой девушкой, но ее, как и многих, отпугивал колючий и тяжелый взгляд зеленых глаз, скрытность и отчужденность Ани. Хоть и встречались они часто, но других разговоров, помимо официальных, не вели.
Если Аня стала более приветливой в своей роте, то вне ее вела себя по-прежнему. На это были причины: батальонные, полковые и даже дивизионные офицеры часто навещали передний край. Они бродили по окопам, беседовали с младшими офицерами, с солдатами; политработники проводили читки газет, политинформации, сообщали новости или просто оставались наблюдать за противником. Это пугало Аню, пугали их взгляды, их слишком продолжительные визиты в расположение роты.
Поговаривали о наступлении. Длительная оборона изнуряла солдат не меньше, чем длительное наступление. Поэтому-то все, от солдата до генерала, стремились как можно скорее прорвать фронт и гнать противника пока хватит сил.
Шкалябин все эти дни точно не замечал Аню. В землянку он заходил лишь перекусить, побриться да отдохнуть. Роты получали пополнение. Зато Пашка целыми днями увивался возле девушки. Но разговоров не заводил, а только молча смотрел на нее да предлагал мелкие услуги.
Однажды Аня спросила:
- Почему бы тебе не пойти во взвод?
Сперва Пашка смутился, но потом ответил ядовито-вызывающе:
- А тебе какое дело! - и отвернулся.
Аня выждала, пока он успокоится - поняла, что спросила невпопад, под горячую руку.
- Паша, а ведь тебе больше подходит быть с солдатами, чем, скажем, с командиром роты.
- Это почему? - сверкнув глазами, спросил он.
- Потому… потому что… но ты это сам понимаешь. - Аня не хотела вторично обидеть его, сказав: "Потому что ты связной, ординарец".
- Мне, может, это нравится, - окрысился связной, но так, незлобиво. - Вот если бы… - Пашка осекся, - да что тебе говорить, тебе не понять!
- А вдруг пойму?
- Поймешь?
- Да, если хочешь, да, пойму! - она повысила тон.
Пашка исподлобья глянул на санинструктора, прикусил в нерешительности нижнюю губу, вздохнул.
- Хоть и поймешь ты, а мне от этого не полегчает.
Аню его упрямство неприятно кольнуло, она замолчала, делая вид, что занята сортировкой медикаментов.
Пашка посопел, вышел. Но через полминуты он снова раздвинул плащ-палатку и сказал решительно и зло:
- Если ты этого хочешь, то я сегодня же отпрошусь в окопы! - И с шумом взмахнул плащ-палаткой.
Аня оторопело выпрямилась, улыбнулась.
Солнце косыми неяркими лучами скользило по земле. Лиловые овчинки облаков ползли по небу. Воздух казался вытканным из паутины. Окопы пылали душным и тяжелым жаром.
Пашка сидел с Алехиным и о чем-то тихо говорил. Минные шлепки и повизгивание пуль вперемежку с дробными цепочками пулеметных очередей напоминали о войне.
Аня, взяв под мышку смену белья, подошла к Пашке.
- Скажешь лейтенанту, что я ушла на полчаса.
Связной ничего не ответил. Он только посмотрел на небольшой сверток и проводил девушку ворчливым "ладно". Пашка догадался, куда пошла Аня.
Метрах в шестистах от передовой в дальнем ответвлении лощины протекала небольшая речушка. Солдаты часто отпрашивались у своих командиров и бегали туда. Густой кустарник, почти не тронутый войной, скрывал эту речушку в своей тени, Аня, спустившись в лощину, полной грудью вдохнула сладковатый от обожженной травы воздух, крепче прижала сверток и опрометью бросилась бежать, как вырвавшийся на волю теленок. По склонам лощины мелькали артиллерийские и минометные позиции, ей кричали вдогонку, но она, не обращая внимания на непристойные реплики, продолжала бежать. Порозовели щеки, на лбу выступили бусинки пота. Где-то жужжали снаряды, но разве это что-нибудь значило по сравнению с тем, что она ощущает? Легкость, сознание молодости и свободы придавали ей силы, бодрили душу.
Под ногами шуршала колючая трава, воздух касался разгоряченного лица осторожно, с опаской. Вот и спасительная тень ивняка, в которой можно схорониться от любопытных глаз. Аня быстро сбрасывает одежду и с наслаждением ложится на прохладную воду. Речушка неглубокая, в ней не поплаваешь, но зато она скрыта в прохладной тени и ее течение такое мирное, такое покойное! И девушка тихо смеется. Робкое журчание воды вторит ее смеху серебристым переборчатым звоном, листья перешептываются и тоже смеются. На несколько мгновений девушкой овладевает то счастливое бездумное оцепенение, которое кружит голову, опьяняет душу, переполняет сердце.
Аня улыбалась, ощущая всем своим телом это прикосновение живой природы. Она потеряла счет минутам…
В кустах послышался шорох. Девушка вздрогнула, глубже окунулась в воду. Шорох не повторился, но счастливое ощущение уже исчезло. Она еще не видела, кто там за спиной, но уже чувствовала на себе, на своем порозовевшем от купания теле неприятную тяжесть посторонних глаз.
Аня выскочила из воды, быстро схватила белье, скрылась в кустах. Одевалась наспех, нервничая и краснея, проклиная того, кто помешал ей. Стыд и ненависть захлестнули ее. Хотелось драться, царапать, кричать.
В зарослях, вцепившись мертвой хваткой в сухие прутья ивы, лежал Пашка. Дышал он часто и тяжело, как тот раненый солдат, чью руку Аня так ловко отхватила.
Пашка плакал. Плакал оттого, что совершил такую непоправимую гнусность, такую подлость, которую обычно не прощает ни одна женщина. Плакал оттого, что полюбил ее, полюбил первой любовью юноши, но сказать об этом не умел. Что ни делал, получалось плохо, никчемно и глупо. Он видел, как Аня пошла к речушке, видел, как раздевалась, видел обнаженную красоту ее стройного и крепкого тела.
Трусливое, циничное подглядывание ременным кнутом полоснуло по телу, сдавило сердце, возмутило все ее существо. Но как ни было больно, Аня не произнесла ни слова. Только слезы, жгучие крупные слезы, брызнули из глаз - и она пошла, тяжело переставляя ноги, сутулясь, как их командир роты. Еще раз ее доверчивость была обманута так постыдно и грязно. Пашка, точно придавленный ее взглядом, лежал не двигаясь, пока не затихли ее шаги.
6
Все ночи напролет передовая жила той особой кипучей и в то же время затаенной жизнью, которая предшествует большому наступлению. По ничейной зоне шныряли разведчики и саперы; в траншеях шли последние приготовления; снабженцы обеспечивали солдат боеприпасами, оружием, пайками НЗ, обмундированием. Политработники и штабные офицеры приходили чаще, задерживались до рассвета.
Из лощины доносились приглушенные шорохи моторов, лязг гусениц, скрип повозок, ржание лошадей.
Артиллерийские позиции придвигались к самым окопам, пушки ставили на прямую наводку. И все это без лишнего шума, без суеты, быстро, четко, с подъемом.
Лица солдат казались оживленнее, разговоры веселее, чаще раздавались шутки, сопровождаемые гоготом. То и дело в ротную землянку забегали офицеры, связисты, солдаты. Шкалябин еще больше осунулся, но взгляд черных глаз горел молодым задором, нетерпением и деловитостью.
Теперь Аня смотрела на своего командира с уважением. Он уже не казался ей тем бесшабашным лейтенантом, который так заразительно хохотал в первую встречу.
Девушка узнала от Алехина, что Шкалябин бывший художник, на фронт пошел добровольно с первых дней войны, что в свободное время он любит рисовать и что у Алехина есть набросок, сделанный лейтенантом. И все же она ни разу не видела, чтобы Шкалябин рисовал. Были случаи, когда при виде девушки он поспешно прятал в планшет какие-то бумаги и карандаши, отточенные остро, как у чертежника. Но Аня не обращала на это внимания. Как-то Шкалябин спросил:
- Вы любите живопись?
Аня удивленно вскинула на него глаза, легонько передернула плечами.
- Не знаю. Я никогда не задумывалась над этим. Может, я просто не понимаю. Я видела когда-то картины, и они казались мне чем-то… недосягаемым. Может, поэтому я не стала задумываться над ними.
Шкалябин был удивлен таким откровенным признанием. Раньше Аня так не говорила. И тогда он сказал:
- А я, знаете, люблю, люблю все изящное, красивое. Это, конечно, вас удивит, но, видите ли, - он опустил глаза, потер крупный тяжелый подбородок, - это потребность, без которой жизнь становится… Ну как бы вам сказать, сухой, что ли, упрощенной и менее интересной.
- Это я чувствую, - сказала Аня.
- Но такие испытания, как война, - продолжал Шкалябин, - на время стирают эту потребность, то есть, не совсем стирают, а как-то пригашают…
- И человек делается другим, да?
- Пожалуй, - задумчиво ответил он. - Другим ровно настолько, насколько этого требуют обстановка, долг, совесть.
- И вы теперь такой?
Шкалябин смутился.
- Не знаю… может, такой, - неопределенно ответил он.
Аня больше ни о чем не спрашивала, лейтенант занялся своими делами.
И теперь Ане стало как-то неловко. Ведь ему хотелось, очень хотелось поговорить здесь, во фронтовой землянке, об искусстве, о том прекрасном, что облагораживает человеческую душу, делает ее тоньше, красивее. Он соскучился по своей профессии, он просто хотел на миг забыть о войне, о тяготах окопной жизни. А она? Она оказалась такой невеждой…
Аня попросила Алехина показать ей рисунок. Связист достал из вещевого мешка потертый с замусоленными корочками блокнот, бережно его раскрыл, обтер пальцы о полу шинели и вытащил небольшой кусок ватмана с портретом самого Алехина. Аня видела сходство, видела одухотворенный взгляд Алехина, внимательный и строгий, но почувствовать то прекрасное, о чем говорил Шкалябин, не могла. И ей стало еще обиднее за себя, за все, к чему она стремилась сердцем, а понять не умела.
- Нравится? - спросил Алехин.
- М-м, нравится.
- Хороший художник наш лейтенант. - Алехин так же бережно убрал рисунок, тщательно перевязал вещмешок.
- Память! - подняв кверху указательный палец с черной каемкой грязи за ногтем, многозначительно произнес связист.
Ане захотелось что-нибудь сделать для этого солдата с мятыми погонами на плечах, сделать хорошее, доброе.
- Дай я ногти тебе обстригу.
Алехин, согнув пальцы в кулак, внимательно осмотрел их, усмехнулся:
- Эх вы, бабы, бабы! Кто только вашу сестру научил так просто в Душу лезть? - И, рывком разжав пальцы, добавил: - Давай!
Пока Аня стригла и чистила ногти, связист, запрятав маленькие глазки под лохматыми бровями, мурлыкал какой-то мотив, знакомый и близкий. Но как ни силилась Аня вспомнить, откуда он - не смогла.
Неожиданно, оборвав мурлыканье, Алехин спросил:
- Скажи, Пашка что-нибудь напроказил?
Аня ответила не сразу.
- Нет, не очень. Лучше сам у него спроси.
Алехин покачал головой.
- Попадись он мне - всыплю! - пригрозил он, подставляя другую руку. - Ни с того ни с этого он не смотался бы во взвод. И правильно сделал, что смотался. Здоровый, как тюлень, а околачивался возле командира.
С этого дня у Ани появился защитник, на которого сна могла положиться.
Аня ходила из взвода во взвод, инструктировала санитаров, раздавала солдатам только что полученные индивидуальные пакеты. Солдаты жаловались то на одно, то на другое, но все эти жалобы были просто предлогом, чтобы поговорить с ней.
- Скажи, сестричка, чем вывести мозоли?
- Товарищ санинструктор, дайте соды, изжога печет!
- Аня, посидите с нами, мы вам сказочку расскажем.
- Моя жинка, сдается мне, трохи похожа на вас.