"Бессаме, бессаме мучо…" – это пианист бросил под ноги Деспоту пыльный ковер воспоминаний о первой семнадцатилетней любви. В памяти воскресли теплые летние ночи, когда под шум моря они с друзьями тайком просачивались на бетонные танцплощадки при гостиницах, смешиваясь с постояльцами, и песок с мелкими пляжными камешками скрипел под их ногами. "Бессаме, бессаме мучо…" И вечно там появлялся местный красавец в белом костюме и черной рубашке с выпущенным на лацканы воротничком, открывавшим золотую цепочку с Господом на курчавой груди. Обычно этот черно-белый альбатрос прижимал к груди затянутую в корсет пышнотелую туристку с Севера, кожа которой сочилась жаром летнего дня, проведенного на пляже. Обычно они с ребятами висели на невысоком заборе и с завистью рассматривали веселящихся людей, которые в состоянии были заплатить за пиво и большую порцию мороженого. Деспот явственно ощутил соленый запах моря и сосновой смолы. Ладонь Белы была теплой и доверчивой.
"Этот ребенок живет в мире утраченных запахов…" – подумал Боб с нежностью и грустью.
American patrol
Он никогда не видел, чтобы отец танцевал. И вновь его охватило давнее чувство вины за то, что занимается чем-то несерьезным и не совсем приличным. Мужчины не пляшут.
Он вспомнил отцовских друзей, которые вечерами собирались в их сараевском доме, хмурых и серьезных, похожих на заговорщиков. Они теснились на кухне (в то время зимой обогревались только кухни) и до глубокой ночи вели беседу. Все они были уроженцами Кордона, так и не привыкшими к Сараево. Они годами жили в этом городе, но не доверяли ему. Джордже Деспот был старшим, своего рода дуайеном небольшой компании, а поскольку он был вдовцом, его кухня с молчаливой старой родственницей в черном стала чем-то вроде земляческого клуба. Деспот еще помнил их странные фамилии: Мраович, Мамулла, Бакрач, Деврня, Ркман, Тепавац, Бастай, Пекеч… Были среди них судья и офицеры в отставке, но приходили и два носильщика – настоящие богатыри с огромными ручищами, похожие на джиннов из сказки. Старая родственница днями напролет стряпала вымоченную в вине вяленую баранину с капустой и картошкой, и дом насквозь пропитывался духом кухонного дыма и ветрами далеких гор. Они почти набожно ели эту пищу своего родного края, запивая ее тяжелым красным вином из Джеврсака, после которого в стаканах оставался густой осадок. Беседовали тихо, почти шепотом, а иногда запевали вполголоса песни, в которых нельзя было разобрать ни слова – только протяжное, утробное подвывание, которое неожиданно обрывалось страшным вздохом: о-ой!
Уйдя на пенсию, отец Боба принялся чертить большое родословное древо. Ему полагался бесплатный проезд по железной дороге, и он добирался до дальних родственников, где бы те ни проживали, лишь бы дорисовать еще одну веточку на раскидистой кроне дерева, корни которого уходили глубоко в золотые земли, которыми владели деспоты из туманных преданий и легенд, обладатели византийских титулов, самодержавные господари утраченной прародины. Подводя итоги долгой и тяжкой жизни крестьянского сына из села Деспоты, что в Коранских Лугах, на левом берегу изумрудной речки Кораны, который всю жизнь учился и выслужился наконец до должности чиновника Государственных железных дорог, старый Деспот нашел утешение в розысках собственных корней. Он считал, что жизнь не будет прожита напрасно, если он сумеет отыскать и переписать всех предшествовавших ему Деспотов, потому что сам он всего лишь мелкое звено в долгой цепи войн и страданий, былой славы и поражений. Это была серебряная нить, которая вела его сквозь тоскливые пенсионные годы. Это была надежда.
Он ходил по государственным архивам и монастырским хранилищам, искал списки "Statut Valachorum" 1630 года, на основании которого воины Деспоты поселились на Кордоне, чтобы защищать христианский мир от турецких набегов. Они пустили корни на караульном посту Деспоты, вокруг которого возникло одноименное село. Там и по сей день можно увидеть фундамент их сторожевой башни и остатки некрополя с грубо отесанными каменными надгробиями. В народе их зовут Церквина и Сватово кладбище. Как и многие другие сербы, Деспоты поселились тут, чтобы стать пограничниками, и подчинялись они не хорватским феодалам, а только Австрийскому двору. Они сражались с османами и в Великую турецкую войну 1683 года.
Они пришли на ничейную, опустошенную и выжженную землю. Непреодолимый пояс укреплений и караулов назывался красивым и таинственным французским словом Cordon. Парижские друзья Боба, у которых он останавливался между рейсами, удивлялись, почему он предпочитает прекрасному шампанскому "Moet et Chandon" куда более дешевое "Cordon rouge".
– Это шампанское из моих краев! – обычно отвечал он, и все улыбались. – Только у нас оно называется "Кровавый Кордон"!
Так старый Деспот одинокими ночами путешествовал во времени вместе с поколениями своего рода, отыскивал гайдуков и повстанцев, капитанов и священников (один из Деспотов был в XVII веке игуменом монастыря Гомирье), узнавал имена офицеров и командиров "зеленого кадра" – дезертиров из австро-венгерской армии, разбойничавших на Петровой горе. Он хотел оставить сыну Слободану хоть какое-то наследство, искренне сомневаясь в том, что тот хоть чего-то достигнет в своей жизни. Ему, в сущности, хотелось опустить на грешную землю прадедов первого в истории рода Деспотов стюарда. На славном фамильном древе он отмечал, как и полагалось, только мужские имена: Марко Милош Николин; Иован Перо Джурин; Симо Алекса Йоков; Павле Сава Лукин; Дабо Стефан Тодоров; Петар Ачим Кузманов; Спасое Пека Джорджев; Заре Авакум Машев; Васил Яков Милутинов; Мате Митар Антов; Богич Видак Гаврилов… Единственное женское имя на родословном древе, на самой высокой веточке, расположенное вопреки всем правилам, было… имя Белы! Бела Слободана Джорджева.
Боб был из того поколения, которое научилось танцевать в спортивных залах, где по субботам и воскресеньям устраивались настоящие сиротские балы. Танцевали и в залах разных культурно-просветительских обществ, гимназистами иногда ходили на танцы, что устраивались в окрестных фабриках – табачной и чулочной, где девчонок всегда было больше, чем парней. Однажды в зале табачной фабрики Боб танцевал с невероятной красавицей. Когда она положила свою ладонь на его руку, Боб с удивлением обнаружил, что кожа на ней грубая и с трещинами. Бедная девушка нарезала на станке табачные листья. Впервые в жизни парень кожей ощутил социальные различия и устыдился этого.
В танцевальном зале "Согласие", куда приходили молодые люди и девушки из городских семей, танцы превращались в настоящий праздник – теплая мешанина молодых тел колыхалась под звуки джазового оркестра, который старался подражать Глену Миллеру. С возбуждением и дрожью Боб отправлялся туда, позаимствовав отцовский пиджак (широковатый в плечах) и его красный полосатый галстук, расстраиваясь из-за брюк, которые не вписывались в ансамбль, или из-за пятен на манжетах рубашки. В то время, когда Боб начал ходить на танцы, еще не было специальных курсов, да и нынешней свободы, когда каждый танцует так, как ему хочется. Все движения были строго расписаны, и каждый партнер должен был соблюдать правила. Тогда было очень трудно найти партнершу, так что каждый учился танцевать в одиночку, в лучшем случае держа в руках стул. Закрыв глаза, можно было представить себе любую девушку, не опасаясь наступить ей на ногу. Стулья позволяли делать с собой что угодно. Правда, они были несколько костлявы – молодые люди прекрасно ощущали их жесткие ребра. Невероятная картина: сотни и сотни сараевских ребят в пубертатном возрасте, вдохновенные, с отсутствующим взором, разучивают па "инглиш-вальса", держа в объятиях старые кухонные стулья с высокой спинкой и напевая:
Домино, Домино,
Снова встретились мы в этом зале,
Домино, Домино,
Мы так долго об этом мечтали…
Там, в "Согласии", сначала пугливо, с самого краешка зала, он совершенствовал свои первые шаги в танго, "инглиш-вальса", свинга и рок-н-ролла, отдаваясь на волю девушек, которые были недостаточно красивы для того, чтобы за них бились молодые люди, но, вопреки мелким недостаткам, были вполне достаточны для наслаждения самим танцем и, к тому же, обладали незаурядными педагогическими талантами. Там почти все были шапочно знакомы, ходили в одни и те же гимназии и в одни и те же часы гуляли по сараевским улицам. В туманной золотой пыли и запахах дешевых духов, смешанных с молодым потом, крылось волшебство, которое никогда более не открывалось Бобу в этой жизни.
Истанбул – Константинополис. Время от времени в танцевальный зал заваливались банды с окраины – группки опасных парней, глаза которых светились необъяснимой ненавистью. Они являлись, чтобы затеять ссору, ревнуя счастливых по сравнению с ними гимназистов и студентов, и вскоре начиналась драка; визг и треск раздираемых рубах, после чего струя крови из разбитого носа или с балкона проливалась на лощеный паркет или чье-то белое платье. После этого уже невозможно было восстановить порядок.
Злобная компания очень любила врываться в кинотеатры, где, скрываясь в темноте, срывала демонстрацию фильма выкриками и свистом, матом и разными прочими ругательствами, а если кто-то из зрителей начинал протестовать или просто сердито оборачивался в их сторону, то моментально подвергался настоящей пытке. В него швыряли шариками жеваной бумаги, семечками и галькой, а еще у них были небольшие металлические рогатки, и выпущенные из них согнутые гвозди запросто могли выбить глаз. Прочие делали вид, что увлечены фильмом; никто не смел противостоять им. Обычно они дожидались самого лирического эпизода, как правило, нежного поцелуя или затянувшейся кончины кого-то из героев, и тогда кто-то из них начинал орать: "Прикончи его, не хер ему страдать!" – или громко рыгал, или громогласно портил воздух, что вызывало особый энтузиазм прочих членов банды. В то время ходить в сараевский кинотеатр с девушкой, на которую желаешь произвести хорошее впечатление, было весьма рискованным занятием. Наметив жертву, они со всех сторон зрительного зала, разметав зрителей, бросались на него, натягивали на голову его же собственное пальто и лупили от всей души, словно мешок с зерном, после чего, по какому-то тайному, бесшумному сигналу исчезали под покровом тьмы, оставляя в зале униженную публику. После этого мужчины долго не смели заглядывать в глаза своих спутниц.
Однако Боба больше всего злили и переполняли бессильной злобой не эти вульгарные выходки во время сеанса, а то, что прочие зрители льстиво хихикали и подбадривали невидимых хулиганов. Ничего подобного Боб не встречал нигде в мире. Даже в самых страшных кварталах Нью-Йорка накачавшиеся наркотиками "черные пантеры", украшенные цепями, с кольцами в носу, в полной тишине кинотеатра спокойно смотрели порнофильмы. Если же решали кого-то ограбить, избить или убить, то делали это без всяких предисловий, чисто и профессионально, не привнося ничего личного, а уж тем более без унизительной увертюры.
В этих неожиданных, быстрых и предательских налетах Боб очень быстро увидел другую, тайную душу Сараево, которая никогда и никому не противопоставляла себя открыто. Целью этих людей было не победить, а унизить выбранную жертву, навсегда оставить в ее душе позорный шрам. Унижение было самым страшным секретным оружием в Сараево. В таком противоестественном и подавляемом провинциальном духе, уходящем глубокими корнями во времена турецкого рафинированного издевательства, у жертвы отнимали последнее право достойно, покоряясь судьбе, в чистоте уйти с этого света – перед этим ее следовало вывалять в грязи и унизить всеми возможными подлыми приемами и средствами – начиная с лживой сердечности на грани издевки, через добровольный отказ от всего, что было для жертвы родным и святым, до покорного склонения головы на плаху в ожидании, когда же наконец палач поставит точку. Эти образцы высочайшей подлости, знакомые Бобу с детских лет по улицам, танцам, стадионам и вечерним бульварам, казалось, ждали момента, когда можно было появиться из мрачной тени кажущегося благополучия этого города, выстроенного на лжи и затаенном, хорошо скрытом насилии, мимо которого жители Сараево проходили тихонько, не желая вмешиваться, не замечая его. А если и замечали, то начинали твердить, что такое, как ни крути, случается обычно с теми, кто заслужил такое обращение, и не пристало вмешиваться в такие дела.
И вот это зло наконец открыло свою сущность, вынырнуло 1 марта 1992 года перед маленькой православной церквушкой Святых Архангелов на Башчаршии, в которой некогда крестили Слободана Деспота. Три мелких городских уголовника, появившись внезапно, из ниоткуда, попытались отнять и сжечь сербскую православную хоругвь, которую несли сваты. Это не была героическая атака на вражеский стяг, как поется в народных песнях; подлый налет, точно как когда-то на танцевальные площадки в Сараево – просто обычный прием шпаны и мелкой дряни, которая спускается из крутых окраинных селений в город, чтобы ограбить кого-то или налететь со спины, после чего стремительно скрыться в спасительном мраке своих грязных переулков. Сваты воспротивились им, тогда бандиты вытащили оружие, убили выстрелом в спину отца молодожена, ранили священника и моментально исчезли, как и много раз до этого, по своему скользкому восточному обычаю. Сараево взорвалось! Знаменитый "боснийский котел" вскипел под крышкой фон Папена, и мощное, более полувека нагнетавшееся давление разнесло в клочки и сам котел, и поваров, и кухню, и дом, и улицу, и город, и наконец всю Боснию.
На позавчера еще, казалось, мирных улицах за ночь выросли баррикады, перед которыми не успевали подбирать мертвецов. Стаи в тысячи ворон хлопали крыльями в метре-полутора над асфальтом, не в силах взлететь под перекрестным огнем с гор над городом, но и на дне этого ужасного котла также невозможно было оставаться. Птицы нападали на людей, и кое-кто пытался объяснить это странной ионизацией воздуха в Сараево, в то время как другие восприняли это как страшное предсказание! Городом завладели уличные банды во главе с уголовниками и религиозными фанатиками. Началась торговля людьми, их существование очутилось на грани жизни и смерти. Самые приспособившиеся и ловкие, которых исторический опыт приучил к тому, что не стоит в бурные времена оставаться в Сараево, сумели вовремя выбраться, побросав все, что у них было. Прочие превратились в заложников, физическое существование которых зависело от воли случая или власти фанатеющих идиотов и психопатов.
When the saints go marching in
И вот сквозь апокалиптически разрушенный город, по насквозь простреливаемым площадям и асфальту, исковерканному снарядами, плетется колонна сараевских сумасшедших. Держа друг друга за руки или за полы длинных светло-голубых полосатых халатов, ведомые длинным, наголо обритым парнем в развязанной смирительной рубахе с фонендоскопом на груди, брошенные больные, словно колонна "Слепых" Брейгеля, плетется под перекрестным огнем снайперов и свистом мин, не тронутые ни единым осколком. После нескольких дней обстрела района психиатрическую лечебницу в Ягомире покинули врачи, санитары и охранники, а несчастные пациенты напрасно ждали, когда их накормят, дадут лекарства и примутся лечить электрошоком. Наконец они направились в больничный сад, где убедились, что ворота обесточены и распахнуты настежь. На одной из дорожек лежала мертвая собака. Они взялись за руки и спустились в центр города, жители которого намного превзошли их в сумасшествии. Они видели горящие дома и перешагивали через трупы, глядя на страшный пейзаж с дебильно любознательными улыбками – причудливой смесью вежливости и понимания: наконец-то их сумасшествие уравнялось с помешательством всего мира! Никто их не трогал. Где-то им давали еду и воду, где-то они снимали с трупа ботинки и кое-что из одежды, тут же надевая все это на себя, поверх больничных халатов. Занятые ненавистью, местью и спасением собственной головы, жители Сараево уступали дорогу слабоумной стае, блуждающей по городу В этом городе еще с турецких времен живут суеверный страх и уважение к тем, у кого Бог отнял разум. На них, как и на городских голубей, никто не смеет поднять руку или причинить иное зло.
Несколько дней спустя группа сумасшедших сама по себе распалась. Некоторых из них видели, как они голыми валяются по газонам Большого парка, испуская печальные звуки, совсем как спаривающиеся куницы. Один долго стоял посреди сквера на Мариндворе в позе распятого Христа, словно принимая на себя и искупляя все грехи этого города, в то время как другой, по прозвищу Свистун, ночами бродил по Сараево, насвистывая во всю мощь легких знаменитую мексиканскую песню "Мама Хуанита", которую некогда так здесь любили.
Рассказывают, что мудрого Иво Андрича однажды спросили, правда ли, что на каждом базаре каждого боснийского городишка есть свой сумасшедший. Он ответил, что теперь там можно найти одного умного!
– Око за око – паста для зуба! – взвизгнул Балканский.
Когда началась война, отец Боба отказался покидать Сараево. Ему еще надо было восстановить несколько боковых ветвей на родословном древе. Престарелая родственница умерла, и он остался один в холодной пустой квартире, в которую больше не заходили его земляки с Кордона. Многие стали беженцами, некоторые скончались, а те, что остались, боялись, как бы их встречи не были истолкованы превратно. В Сараево можно было лишиться головы за куда более безобидные поступки. Умер ли он от голода и холода или настигла его пуля снайпера, потому что ходил он очень медленно, а может быть, его порешил случайный осколок гранаты – неизвестно. Город был полностью изолирован от внешнего мира. Любой проникший в него не мог выйти оттуда живым. Так что никто никогда не узнает, где похоронили Джордже Деспота. Сараевские кладбища перенаселены, и людей теперь хоронят в парках, на спортплощадках, пустырях, в братских могилах, без гробов и заупокойной службы, просто в пластиковых мешках, если таковые удается найти. Говорят, убитых и умерших хоронят стоя, чтобы как можно больше покойников поместилось в яме. Так Сараево получило свою подземную армию мертвых. Исчезли дрова, топить стало нечем, в ход пошли даже кресты с кладбища: многие теперь не смогут найти могилы родных и близких.
Так Боб остался и без отца, и без родословного древа. Оно сбросило его со своих ветвей. Отцовский дом ограбили, в нем поселились мусульманские беженцы из Восточной Боснии. Он отправил несколько писем по своему прежнему адресу, умоляя новых неизвестных жильцов сохранить родословное древо, а дом и всю обстановку пусть навсегда оставят себе, однако никто ему не ответил. Кто знает, что сталось с огромным ветвистым деревом, нарисованным на стене? Скорее всего, и его пустили на растопку. Деспоты привыкли исчезать в огне. Вот так вот и сгорели их узловатые корни.
– Остановите планету, я хочу сойти! – крикнул Балканский, прерывая "Иезавель".