…Мы познакомились в позапрошлом году на проводах белых ночей. Случайно, нас никто не знакомил. Я терпеть не могу уличных знакомств, хотя понимаю, что этот факт сам по себе еще ничего дурного не означает.
А тут так получилось, что мы целой институтской компанией после кино поехали в парк вечером, часов в десять. И мне взбрело в голову покататься на лодке. Все вместе мы спустились к лодочной станции, но там у окошечка стояла очередь. Небольшая, правда, человека четыре, но до закрытия станции оставалось очень немного времени. И было ясно, что до нас очередь не дойдет.
Мои спутники стали уговаривать меня бросить эту затею, пойти в кафе или ресторан.
Но я не двигалась с места и твердила, что хочу кататься на лодке, хотя сама понимала, что это глупое упрямство.
Ребята сердились, говорили, что я ломаю компанию, что мы достоимся здесь до того, что не попадем ни в кафе, ни в ресторан. А на меня точно нашло что-то. Я понимала, что они правы, что надежды получить лодку нет никакой, но повторяла, как попугай: "А я буду ждать".
- Ну и жди! - наконец со злостью крикнул мне кто-то, и все они стали подниматься по лестнице вверх.
Я поняла, что ребята не шутят, что через минуту и впрямь останусь одна, и уже готова была окликнуть их и побежать следом, но в это время услышала чей-то голос:
- Послушайте, девушка! Лодка вас ждет!
Я посмотрела по сторонам, чтобы увидеть эту счастливую девушку, но голос раздался снова:
- Я к вам обращаюсь, девушка в синем берете! Пожалуйста, это ваша лодка!
На мне и вправду был синий берет. Я посмотрела вниз, на воду, и увидела, что у причала колышется, слегка ударяясь бортом о сваю, маленькая лодка, а в ней стоит, широко расставив для равновесия ноги, высокий, широкоплечий парень в голубой рубашке и серых фланелевых брюках.
Я нерешительно спустилась к причалу.
- Это ваша лодка, - сказал он, улыбаясь. Качнулся и, одной рукой ухватившись за сваю, подтягивал лодку к причалу, а другую протянул мне.
Я колебалась, не зная, что делать. Растерянно обернулась, но мои ребята уже скрылись из виду.
"А вот и поеду!" - упрямо сказала я себе и шагнула в неустойчивую, колеблющуюся на воде лодку.
…С этого все и началось. Иногда мы виделись часто, иногда реже, но не проходило недели, чтобы мы не встретились или не поговорили по телефону.
Однажды мне захотелось познакомить Толю с отцом, но из этого ничего путного не получилось. Отец мой - человек сухой, неразговорчивый и к людям подходит с какими-то старомодными, жесткими, ему одному попятными мерками. Мне даже странным кажется, что такой человек, как он, старый член партии, участник революционных боев, начисто лишен чувства романтики. Иногда я смотрю на него и думаю, что он вообще скорее похож на бухгалтера, чем на кадрового рабочего, мастера огромного цеха. Педант! Утром в будни и праздники встает всегда в одно и то же время, минута в минуту; газета должна ждать его аккуратно сложенной, и никто не смеет к ней прикасаться - ни я, ни мама, - пока он ее не прочтет; обед, когда отец приходит с работы, должен уже стоять на столе, а щи - он почти всегда ест на первое щи - должны быть горячими, как кипяток. Докторов отец не признавал, а если, случалось, заболевал, то лечился травами, которые мать всегда хранила в пакетиках на отдельной полке кухонного шкафчика…
Я кое-что рассказала Анатолию о моем отце, и он пришел, так сказать, уже подготовленный. Наверное, поэтому и решил польстить отцу и затеял какой-то разговор о революции. При этом, кажется, сказал: "Я всегда жалею, что не пришлось жить в то время…"
Отец все молчал, насупившись, и тогда Толя спросил, приходилось ли ему непосредственно участвовать в штурме Зимнего.
Отец сухо и коротко ответил, что в ту ночь и близко к Зимнему не подходил, а по заданию ревкома стоял за Нарвской, часовым у склада с оружием, и никаких происшествий с ним не случалось.
Анатолий стал горячо и пространно доказывать, что суть не в том, где именно находился в ту ночь человек, а в сознании, что он участвует в общем революционном деле. Потом спросил отца, что он думал, когда стоял на посту. А тот, сощурив глава, как всегда, когда сердился, ответил, что в ту ночь был сильный мороз и думал он о том, догадаются ли товарищи принести ему тулуп или нет.
Словом, разговора у них не получилось, и я предложила Толе пойти в кино.
Когда я вернулась, отец не спал и спросил:
- Это что же, ухажер твой, что ли?
Я смутилась и ответила, что, во-первых, терпеть не могу этого мещанского слова, а во-вторых, не понимаю, чем Толя ему не понравился.
- А кто тебе сказал, что не понравился? - ответил отец, пожал плечами и добавил: - Говорит только много. Лет-то ему сколько?
- Двадцать три.
- Что ж, может, и обойдется, когда обкатку пройдет, - с усмешкой сказал отец.
Я обиделась, сказала, что Толя не болтун, не маменькин сынок, а студент, будущий архитектор, член комитета комсомола в институте, и если уж на то пошло, то затеял он весь разговор просто из вежливости.
- А-а, это он мне, значит, уважение хотел сделать… А я, дурак, и не понял, - снова сощурясь, сказал отец.
- Ты, видно, многого не понимаешь, - сказала я в сердцах и отвернулась.
Я была уверена, что отец сейчас сердито оборвет меня, потому что не терпел, если я говорила с ним или с матерью без должного почтения, но вместо этого он неожиданно положил руки мне на плечи, повернул к себе, пристально посмотрел в глаза и ушел в свою комнату.
И тогда я поняла. Все поняла. Он просто боялся потерять меня. Боялся, что настанет день и я уйду с Анатолием… Если бы он знал!.. Ведь я никогда не признаюсь ему, что люблю Анатолия, люблю и… боюсь его потерять! Мне даже самой себе страшно признаться в этом.
…Вдруг точно что-то толкнуло меня, и я с испугом взглянула на часы. Половина седьмого. Он обещал прийти в семь. Еще полчаса!..
Что ж я мудрю, зачем задаю себе все эти смешные риторические вопросы: "Люблю - не люблю?" Разве я не понимаю, что когда сержусь на Анатолия, даже делаю вид, что без него мне будет лучше, то все это в целях самозащиты, чтобы обмануть его, не дать ему до конца понять, что я тряпка безвольная, готовая ради него на все.
Когда я сердилась на него там, на перроне, когда убеждала себя в том, что устала от него, - все это неправда, я обманывала и себя и его.
А правда в том, что я боюсь потерять Толю. И знаю, что потеряю, потому что его увлечение мною ненадолго. Он никогда не захочет связать свою жизнь с моей и будет прав. Он красивый, умный, сын известного ленинградского архитектора, любой девушке будет лестно внимание такого парня. А кто я? Как говорится, ничего особенного, талантов никаких. И, как часто напоминает отец, "если бы не советская власть", то и в институт бы не попала, осталась бы швеей или прислугой на всю жизнь.
И если бы Анатолий ушел от меня, перестал бы встречаться со мной, наверное, мне было бы легче. Я уговорила бы себя, убедила бы, что так и должно быть.
Нет, наверное, не убедила бы… Я ведь пробовала. Представляла себе, что Анатолия нет, совсем нет, и старалась уговорить себя, что без него мне легче и лучше.
Но не могла уговорить. Не могла ни когда была одна, ни тогда, когда рядом был Алеша Звягинцев.
Впрочем, с Алексеем мы редко встречались. Я не хотела этого. Часто не подходила к телефону, когда он звонил. Правда, он два или три раза бывал у нас дома, случалось, ходила с ним в театр. Только очень редко. А он звонил и звонил… Иногда мне хотелось ему сказать: "Не надо, Алеша, не надо!.."
Ну конечно, я сама виновата. Вначале мне было интересно с ним. Мы познакомились вскоре после окончания войны с белофиннами. Мне хотелось узнать как можно больше об этой войне. Хотелось представить, смогла бы я выдержать, если бы пришлось в ней участвовать. Я слушала его рассказы и пыталась вообразить, увидеть все это как бы наяву. И думала: нет, мне этого никогда бы не выдержать - холода, ветры, смерть, поджидающая тебя за каждым сугробом…
А он, Алеша, воспринял все это совсем иначе. Ему показалось, что мое отношение к нему совсем иное. Сперва мне это даже в голову не пришло. Я поняла это только там, в парке, на скамье, когда он попытался обнять меня…
Да, конечно, я сама во всем виновата. Мне надо было сразу сказать ему, что это совсем другое, что наши отношения должны быть только дружескими, иных между нами не может быть…
Но… как-то язык не поворачивался, боялась обидеть. А вот матери моей он нравится. Однажды, когда я в очередной раз попросила ее подойти к телефону и, если звонит Алеша, ответить, что меня нет дома, она рассердилась. Сказала: "Вот сейчас возьму и все расскажу! Врет, мол, она! И бросьте вы ей звонить! Такой человек, майор, самостоятельный, не женатый! Да любая девка…"
А я только рассмеялась в ответ. Я знала - он хороший человек, Алеша. Как он расстроился, когда я сказала ему, что уезжаю на все лето!.. Но Анатолий заслонил для меня всех. Я люблю его и всегда боюсь, что вижу его в последний раз. Боюсь, что он уйдет и уже не вернется…
…Но он не уходит. Вот и сюда, в Белокаменск, приехал.
Я снова посмотрела на часы, сорвалась с места и стала торопливо одеваться, - он должен был прийти через десять минут…
Они сидели в кино, в маленьком, летнего типа зале, и смотрели картину, которую и он и она видели уже по нескольку раз.
Фильм назывался "Петер". Забавная история девушки, современной наивной Золушки, которая волею обстоятельств и собственного очарования пробивается к благополучию и соединяет свою судьбу с красивым, немного легкомысленным молодым доктором.
Все было так, как и должно быть в маленьком провинциальном кино. Занявшие первые ряды мальчишки звонко чмокали губами, когда герои - он и она - целовались, все - и мальчишки и взрослые - дружно топали ногами, когда рвалась лента.
И все неотрывно следили за событиями на экране, где развертывалась чужая, занятная жизнь, отраженная в зеркальных витринах магазинов, в стеклах элегантных автомашин, в до блеска начищенных ботинках прохожих.
Когда раздались звуки знаменитого танго, которое комично танцует героиня, переодетая в мужской костюм, танго, уже давно ставшего непременным "боевиком" на всех советских танцплощадках и в ресторанах, Анатолий положил свою широкую ладонь на Верино колено.
Она вздрогнула, но не отодвинулась, не стала убирать его руку, даже не прошептала обычное "не надо". Она просто не смогла этого сделать, у нее не было для этого сил. Ей было и приятно и тревожно, гораздо более тревожно, чем там, в Ленинграде, потому что здесь, в этом городке, они были по-настоящему вдвоем и как бы отгорожены от всего света.
Вера нерешительно положила свою ладонь сверху на кисть его руки, еще не зная, для того ли, чтобы отодвинуть ее, или, наоборот, как-то ответить на прикосновение. Но, уже почувствовав тепло его руки, поняла, что не сделает ничего для того, чтобы перестать ощущать это тепло. Так бывало и раньше. Он обнимал ее в темноте кинозалов, целовал, когда прощались, но тогда чувство безопасности не покидало ее.
А теперь все ощущалось иначе…
Наконец фильм кончился, в зале зажгли свет. Они вышли на улицу. Около кинотеатра толпились люди, ожидая начала следующего сеанса.
- В третий раз смотрю эту чепуху, - сказал Анатолий, - и в третий раз с удовольствием. Даже зло берет. А ты какой раз смотришь?
- Тоже третий, - ответила Вера. - Очень хорошая актриса Франческа Гааль. Только трудно себе представить, что это происходит в Германии.
- Что именно?
- Ну вот вся эта жизнь… И люди такие мирные, остроумные, доброжелательные…
- По-моему, фильм снимался не в Германии, а в Австрии.
- Ну, в Австрии, в газетах пишут, тоже не сладко. Впрочем… Знаешь, о чем я сейчас подумала? А что, если мы что-то преувеличиваем?
- В каком смысле?
- Может быть, все, что там происходит, не затрагивает… ну как бы это выразить, весь народ? Где-то что-то громят, кого-то бьют, истязают, а народ этого и не слышит и продолжает жить своей жизнью. Ну вот той самой, которую мы сейчас видели. Неужели так может быть?
- Во-первых, то, что мы сейчас видели, не народная жизнь, - назидательно сказал Анатолий. - Если говорить всерьез, то этот самый "Петер" не что иное, как типичный мелкобуржуазный фильм. Хотят посеять иллюзию, что счастье доступно каждому…
- Ты не ответил на мой вопрос.
- А на твой вопрос ответить очень легко. Преуменьшать опасность и массовость фашизма - значит впадать в серьезную ошибку.
- Я не впадаю в "серьезную ошибку", - с добродушной иронией сказала Вера, - просто мне интересно, может ли так быть. Совершается что-то страшное, необычное, а рядом течет спокойная жизнь. И между тем и этим - как бы стена.
- Разумеется, для обывателей жизнь всегда…
- Очевидно, ты прав, - сказала, прерывая его, Вера.
На главной улице шло гулянье. Люди медленно двигались по тротуару, толпились возле сатуратора с газированной водой, у бочки с квасом, встречали знакомых и останавливались с ними посреди тротуара, заставляя других гуляющих идти в обход; шныряли мальчишки, засунув в рот леденцы-петушки так, что снаружи торчала лишь одна палочка; невидимый репродуктор обрушивал на город потоки музыки - попурри из песен Дунаевского…
Теперь они проходили мимо тира. Он располагался чуть поодаль от тротуара, на пустыре, похожий на кукольный театр из-за своих ярко освещенных, раскрашенных мишеней.
У барьера толпились ребята.
- Давай постреляем? - неожиданно предложил Анатолий.
"Что за ребячество!" - подумала Вера, но Анатолий уже тащил ее к барьеру, который при ближайшем рассмотрении оказался широким прилавком, как в магазине, и приговаривал:
- Ты никогда не видела, как я стреляю, нет? Никогда? Сейчас посмотришь!..
Анатолий протянул рублевую бумажку сидящему на табурете по ту сторону прилавка человеку и сказал:
- На все. Кутить так кутить.
Человек поднялся - Вера заметила, что одна его нога была деревянная, - покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь пригоршню маленьких темно-серых пулек. Затем он подал ему винтовку.
- Ну, кого для тебя убить? - спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол. - Зайца?
Вера посмотрела на мишень. Казалось, что там, метрах в десяти от них, жил своей собственной жизнью какой-то странный, диковинный мир. Скалил зубы фашист с черной, паукообразной свастикой вместо сердца. Задрав хвост, куда-то со всех ног удирал заяц. Стоял на задних лапах бурый медведь. Распластав крылья, парил в голубом небе орел. Над неестественно зелеными зарослями летели утки. В стороне отплясывал гопак батька Махно.
- Не надо зайца, давай лучше фашиста, - сказала Вера.
- Смерть фашизму! - весело откликнулся Анатолий и вскинул винтовку.
Затихшие ребята настороженно глядели на него. Щелкнул выстрел. Фашистская свастика - сердце - повернулась и упала, переместившись теперь на живот фигурки в зелено-сером мундире.
Анатолий опустил винтовку и, улыбаясь, повернулся к Вере.
- Ну, а теперь кого? Впрочем, знаю, - он рассмеялся, - ты предпочитаешь классовых врагов.
Он перезарядил винтовку, поднял ее и выстрелил почти не целясь. Папаха на голове волосатого Махно откинулась в сторону.
- Вот это да! - восхищенно проговорил один из толпившихся у барьера мальчишек. Они поплотнее окружили Анатолия.
- Ну, а теперь кого? Всех подряд?.. - спросил он. - У меня еще целых восемь патронов осталось.
- Знаешь что, пойдем лучше гулять. В голове шум от этих выстрелов, - сказала Вера, боясь признаться, что ей стало совсем по-детски жалко этих аляповатых мишек, зайцев и птиц, которым теперь предстояло стать мишенями для Анатолия.
- А патроны? - в замешательстве спросил он.
- А патроны отдай ребятам. Они тоже хотят пострелять. А денег нету. Верно, ребята?
- Идея! - воскликнул Анатолий и ткнул пальцем в кучку пулек, лежащих на прилавке. - Налетайте!
Несколько пар ребячьих рук быстрее молнии метнулись к прилавку…
- Ну как, - с улыбкой спросил Анатолий, когда они вышли из тира, - талант?
- Дай бог, чтобы этот талант никогда тебе не пригодился, - тихо и как-то по-старушечьи горестно сказала Вера.
- Ты что имеешь в виду? - сразу посерьезнел Анатолий. - "Если завтра война"? К сожалению, война неизбежна. Это тебе даже твой майор может подтвердить. - Последнюю фразу он произнес не без иронии.
Но Вера не обратила на нее внимания. Она вдруг подумала о том, что все последние годы слово "война" всегда произносилось рядом со словом "неизбежна".
Два точно приросшие друг к другу слова: "война неизбежна"… Это уже как-то само собой разумелось. Она не помнила ни одной речи, ни одной посвященной международному положению газетной статьи, в которой не говорилось бы об опасности войны. Эта мысль пронизывала многие современные романы, кинокартины, наиболее популярные песни. К ней уже все привыкли. И казалось, если завтра вдруг объявят, что война началась, это уже не будет ни для кого неожиданностью.
- Чего ты замолчала? - спросил Анатолий.
- Не знаю, - ответила Вера. - Наверное, потому, что думала о войне. Ужасно, если она все-таки начнется. Мне кажется, что только теперь мы начинаем жить по-настоящему. И отец всегда так говорит. И мама. То разруха, то голод, то карточки… Того нет, этого не достать… А теперь все иначе.
- Ну, в тех витринах ширпотреба побольше, - сказал Анатолий.
- Ты про кино? Наверное. Только я себе не представляю, смогла ли бы жить так, как они. А ты?
- Я ее презираю, такую жизнь, - убежденно ответил Анатолий, - тупые мещане. Вчерашний день похож на сегодняшний. И завтрашний будет таким же. Все течет медленно, точно вода в узкой, мутной речушке… А знаешь, - сказал он, понижая голос, - мне иногда хочется, чтобы скорее была война.
- Ты что, с ума сошел?
- Нет, нет, я все понимаю… Любая война - это бедствие… Но мне кажется, что я быстро нашел бы в ней свое место. А что? Стрелять умею…
- Перестань!
- Конечно, все это звучит несколько… глупо, - сказал Анатолий. - И все же мне… ну, как бы тебе это объяснить, хочется настоящей борьбы, опасностей, что ли… Я понимаю, это звучит по-мальчишески. Но я говорю искренне. Мне иногда кажется, что, когда я окончу институт, все уже будет позади. Все главное будет уже построено, основные дела сделаны… Ты подумай только, сколько мы уже пропустили: Комсомольск - без нас, Кузнецк и Магнитка - без нас, Днепрострой - без нас. Все главное - без нас. Но уж война без нас не обойдется!
- Перестань, - снова сказала Вера.
Он умолк.