В тот день предстояла последняя германо-советская встреча - советское посольство уже уведомило германское министерство иностранных дел, что Молотов готовится к отъезду.
На этот раз Гитлер решил, что не будет принимать участия в заключительных переговорах. Он принял это решение не только потому, что верил в неотразимую убедительность задуманной им новой демонстрации миролюбия Германии, но и потому, что хотел своим отсутствием подчеркнуть недовольство поведением Молотова и тем самым оказать давление на Кремль.
…Тяжелая дверь парадного входа в министерство иностранных дел в ожидании Молотова и его спутников была открыта настежь. Этим подчеркивалась торжественность посещения, поскольку в обычных случаях открывался лишь небольшой проход рядом.
Молотов вошел и оказался между двумя огромными, загадочно глядящими на него гранитными сфинксами. Скользнув по изваяниям взглядом, он усмехнулся, видимо в ответ на какие-то свои мысли.
Мейснер поспешно провел гостей через белый вестибюль и жестом пригласил подняться по широкой мраморной лестнице.
Кабинет Риббентропа помещался в бельэтаже, и от лестничной площадки к нему вела широкая красная ковровая дорожка. Может быть, эта дорожка, а может быть, и расставленная в холлах и кабинетах массивная красного дерева мебель была причиной того, что на жаргоне чиновников министерства этот этаж назывался "винным".
Встреча состоялась во второй половине дня в кабинете Риббентропа. Но ей не суждено было закончиться там. После первых же произнесенных Риббентропом слов - он еще раз поблагодарил за вчерашний прием в советском посольстве, осведомился о самочувствии господина Молотова - раздался сигнал сирены.
Риббентроп развел руками, посмотрел на часы, сказал, что англичане прилетели в неурочное время, и предложил спуститься в бомбоубежище. Оно оказалось хорошо обставленным помещением, как бы дублирующим кабинет Риббентропа, только без окон: тяжелые портьеры на стенах, широкий красного дерева стол, мраморные бюсты Фридриха Великого и Бисмарка по углам, люстра из бронзы и хрусталя под высоким потолком. Риббентроп пригласил Молотова занять одно из двух глубоких кожаных кресел у письменного стола, а переводчиков - стулья с высокими спинками, расставленные тут же полукругом.
- Итак, - с улыбкой сказал Риббентроп, когда все расселись, - никому из наших врагов, - он поднял вверх указательный палец, явно имея в виду английскую авиацию, - не удастся сорвать германо-советские переговоры. Нас не разъединить ни там, на земле, ни здесь, под землей.
Улыбка сохранялась на лице Риббентропа и тогда, когда переводчик переводил его слова.
Молотов молчал, как бы ожидая продолжения. Но это не обескуражило Риббентропа.
- Здесь, - торжественно сказал он, кладя руку на левую сторону груди, - находится документ, который, я уверен, откроет новую эру в германо-советских отношениях…
Молотов недоуменно приподнял брови над овальными стеклышками пенсне.
- Великая Германия, - продолжал Риббентроп, - ничего не делает наполовину. Если она заносит меч, то опускает его на голову врага. Если она протягивает руку дружбы, то для того, чтобы пожать руку друга. Вот…
И он вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный лист, развернул и, держа за уголок, потряс им в воздухе.
В глазах Молотова, казалось, появилось любопытство. Он внимательно глядел на листок бумаги, которым размахивал Риббентроп, и даже несколько подался вперед.
- А теперь, - сказал Риббентроп, все еще держа бумагу в вытянутой руке, - я хочу сделать Союзу Советских Социалистических Республик предложение чрезвычайной важности…
Он встал. Поднялся и Молотов.
- Мы предлагаем России, - медленно, отчеканивая каждое слово, продолжал Риббентроп, - присоединиться к пакту трех держав: Германии, Италии и Японии, который с этой минуты станет четырехсторонним. Проект договора у меня в руке…
И Риббентроп умолк, победно глядя на Молотова. Пожалуй, он и впрямь достиг своей цели, ошеломив последнего. Молотов приподнял плечо, снял пенсне, стал протирать стекла, щуря свои близорукие глаза…
- Оглашаю, - снова заговорил Риббентроп, - проект договора с тем, чтобы его можно было обсудить и внести необходимые поправки…
Он широким жестом указал уже надевшему свое пенсне Молотову на кресло и сел сам.
У Риббентропа была назойливая привычка: беседуя, он передвигал все лежащие на столе предметы - пресс-папье, карандаши, линейку, скрепки, перемещал их, соединял, снова отделял друг от друга.
Так и сейчас, опустившись в кресло, он быстро расставил перед собой пресс-папье, коробку с сигарами, чернильницу с бронзовой крышкой и в некотором отдалении положил вечное перо.
- Итак, - продолжал Риббентроп, - политическая конфигурация мира изменится. Разделенные сотнями и тысячами километров страны объединятся. - Широко раскинув руки, он провел ими по столу, сгребая в одну кучу пресс-папье, сигарную коробку и чернильницу, однако не трогая ручку. Потом откинулся в кресле и, снова взяв в руки документ, начал читать…
Все еще не произнесший ни единого слова, Молотов внимательно слушал Риббентропа, с некоторым недоумением следя за его манипуляциями на столе.
Первые пункты, содержавшие обычные в международных соглашениях перечисления и формулы, Риббентроп читал скороговоркой. Но постепенно темп чтения замедлялся.
- "…статья одиннадцатая, - громко произнес Риббентроп, сделал паузу и продолжал, но теперь уже совсем медленно, тихо, даже таинственно, как если бы поверял Молотову тайну огромного государственного значения: - Статья одиннадцатая, секретная… Участники договора обязываются уважать естественные сферы влияния друг друга и, в частности, России, которая, несомненно, должна быть заинтересована в выходе к Индийскому океану…"
Риббентроп сделал паузу и добавил:
- Разумеется, эту и развивающие ее статьи мы публиковать не будем. Все остальное может быть предано гласности хотя бы завтра.
Риббентроп положил бумагу на стол, придавил ее ладонью, быстро ребром ладони придвинул лежащую в стороне ручку к трем другим, ранее сдвинутым с места предметам. Теперь, по его мысли, Германия, Италия, Япония и Россия были объединены. И он победно взглянул на Молотова.
Молотов сидел полуопустив веки. Затем сказал:
- Советский Союз совершенно не заинтересован в Индийском океане. Он расположен достаточно далеко от него…
Потом сделал паузу, неожиданно подался вперед, к Риббентропу, и продолжал, но теперь уже энергично:
- А вот в европейских делах и в безопасности своих южных границ мы заинтересованы. И об этом уже было дважды сказано господину рейхсканцлеру. Нас интересуют не слова и не бумажки, - продолжал он все громче и настойчивее, - не с-слова и не бумажки. Мы требуем эффективных гарантий нашей безопасности. Мы обеспокоены судьбой Румынии и Венгрии. Я еще и еще раз спрашиваю немецкую сторону: каковы намерения держав оси в отношении Югославии и Греции? Что будет в дальнейшем с Польшей? Когда немецкие войска уйдут из Финляндии? Намерено ли германское правительство считаться с нейтралитетом Швеции?
Молотов перечислял свои вопросы быстро и четко, как бы не желая давать Риббентропу время для обдумывания ответов.
Спрашивая, он все более и более подавался вперед, приближая свое лицо к Риббентропу, и наконец умолк.
Наступила пауза. Откуда-то сверху доносились глухие разрывы бомб и очереди зениток.
- Что это: допрос? - медленно, не то спрашивая, не то угрожая, произнес наконец Риббентроп.
Молотов откинулся на спинку кресла и пожал плечами:
- Да нет, почему же? Просто Советское правительство было бы благодарно за соответствующие разъяснения…
- Но все это второстепенные проблемы! - воскликнул Риббентроп почти с отчаянием. - К тому же и вы до сих пор не ответили на главный вопрос фюрера: намерена ли Россия сотрудничать с нами в деле ликвидации английской империи?
Молотов прищурил глаза.
- Вы действительно уверены, что с Англией покончено? - спросил он.
- Несомненно!
- Тогда, - уже не скрывая усмешки, сказал Молотов, - разрешите задать последний вопрос: если это так, то п-почему мы сейчас сидим в этом бомбоубежище? И чьи это бомбы падают сверху?..
…В тот же день вечером Риббентроп доложил Гитлеру, что переговоры оказались безрезультатными и что Молотов, не проявивший никакого интереса к участию в пакте трех, объявил о своем отъезде.
5
…Я стояла у окна вагона. Поезд замедлял ход, появились знакомые мне приметы Белокаменска: будка стрелочника, стоящее на пригорке здание школы, огороженный невысоким забором стадион.
Было так приятно, так радостно сознавать, что через несколько минут я приеду, а завтра проснусь рано утром в маленькой, чисто прибранной комнатке и буду долго лежать в постели, не двигаясь, в полудремоте, и слушать тиканье раскрашенных настенных часов с гирями на тонких, длинных, чуть тронутых ржавчиной цепочках, и крик петуха, и стук телеги, и ленивое цоканье копыт - все эти милые, простые, успокаивающие звуки, которые никогда не услышишь в Ленинграде.
Впереди два с половиной месяца тихой, бездумной жизни. Каникулы. Как хорошо!..
Все осталось позади. Зачеты, Анатолий, Звягинцев с его телефонными звонками, отец, мама, библиотечный зал, анатомичка, этот лекарственный запах - смесь йода, формалина и карболки, который въедается в кожу, постоянная нехватка времени, вечная спешка - все, все осталось позади!
Сейчас поезд остановится, я выйду из вагона и увижу тетю Машу и дядю Егора, они будут, как обычно, стоять в центре перрона, под часами. Увидев меня, они всплеснут руками и заспешат навстречу. Я все это знаю наперед, потому что уже привыкла, - так было и в прошлом году, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом, уже несколько лет подряд я приезжаю сюда на каникулы - когда-то школьницей, а теперь вот студенткой.
Итак, два с половиной месяца буду жить ни о чем не думая. Ни одной книги не возьму в руки, буду рано вставать, долго купаться в тихой, ласковой речке Знаменке, спать после обеда, вечером ходить в кино, смотреть по второму и третьему разу картины, которые шли в Ленинграде полгода, а то и год назад, рано ложиться, просыпаться от стука колес и крика петуха… Хорошо!
Я вернулась к своей полке, стащила с нее чемодан, попрощалась с попутчиками и стала продвигаться к выходу.
Ну конечно, все произошло так, как я и ожидала: через мгновение я уже бежала навстречу тете Маше и дяде Егору, волоча чемодан по дощатому настилу перрона, на ходу передавая им приветы от мамы и отца… Дядя Егор берет мой чемодан, по старой привычке вскидывает его на плечо - он когда-то работал носильщиком, - и вот мы все трое идем по пустынному перрону туда, к маленькой привокзальной площади, где стоит на конечной остановке в ожидании пассажиров автобус.
Я что-то болтаю без умолку, будто мне не двадцать лет, а четырнадцать, как тогда, когда я в первый раз приехала сюда уже самостоятельно, без мамы, а дядя Егор, как обычно, вставляет время от времени свои однообразно короткие вопросы: "Как мать-то?", "Как отец?", "Как Питер-то живет?"
И вдруг я останавливаюсь как вкопанная. Там, в дальнем конце перрона, стоит Анатолий. Чемодан в одной руке, белый плащ - мы вместе покупали его в Гостином - в другой.
Он стоит, и я стою. Тетя Маша и дядя Егор смотрят на меня в недоумении: шла, шла - и вдруг точно подошвы к доскам прилипли.
А я не знаю, что мне делать. Как он попал сюда? Ведь только вчера вечером мы попрощались на Варшавском вокзале и он сказал мне, что, очевидно, поедет на каникулы в Сочи, даже адреса моего белокаменского не попросил, и я обиделась, хотя где-то в душе почувствовала облегчение: немножко устала я от мыслей об Анатолии…
А он… Значит, вот оно что! Выходит, когда мы прощались на вокзале, у него уже был билет на тот же поезд, и чемодан он, наверное, успел отнести в свой вагон перед тем, как мы встретились.
И вот Анатолий стоит в дальнем конце перрона и смотрит на меня, как будто мы и не расставались. Я и рассердилась и обрадовалась, все вместе. "До осени, до встречи", - сказал он вчера как-то слишком спокойно, даже равнодушно. Значит, вот в чем была причина его наигранного безразличия!
- Что с тобой, Верунька? - недоуменно спрашивает дядя Егор.
Я отвечаю:
- Нет, нет, ничего… С каблуком что-то, в щели застрял.
Мы идем вдоль перрона. Анатолий все еще стоит неподвижно, потом небрежно перекидывает свой свернутый плащ с руки на плечо и как ни в чем не бывало идет нам навстречу, слегка покачивая маленьким чемоданом.
Я отвожу глаза, стараюсь не смотреть в его сторону, но тут же сознаю, отлично сознаю, как все это глупо, поворачиваю голову и смотрю на него в упор. Когда нас отделяет всего лишь несколько шагов, Анатолий с плохо разыгранным изумлением широко раскрывает глаза, опускает свой чемодан и восклицает театрально:
- Верочка?! Вот так встреча!..
Я чувствую, что краснею, шага сделать не могу, тетя Маша и дядя Егор останавливаются тоже и недоуменно-вопросительно смотрят то на меня, то на него. Проходит несколько мгновений, прежде чем я произношу:
- Здравствуй, Толя! Как ты попал сюда?
Сознаю, что это тоже звучит наивно, неестественно, как-то деревянно. Поспешно добавляю:
- Знакомьтесь. Это Анатолий… Тоже из Ленинграда.
Эти мои слова звучат уже совсем нелепо, просто по-детски. Но как иначе могла я объяснить в ту минуту наше знакомство?
Анатолий кланяется, то есть кивает, его мягкие волосы слегка рассыпаются при этом, он откидывает их назад быстрым движением руки.
- Вот решил отдохнуть в этом богоспасаемом городке после праведных трудов, - сказал Анатолий преувеличенно небрежным тоном, обращаясь не то ко мне, не то к моим спутникам. Мы все еще стояли на перроне.
- Так, так, - отозвался после короткого молчания дядя Егор, - что ж, родственников здесь имеете или знакомых?
- Да нет, откуда! - махнув рукой, ответил Анатолий. - Просто ребята с курса в Сочи собрались, а я, значит, соригинальничал. Положил на стол карту, ткнул пальцем, попал в Белокаменск. Что ж, думаю, название красивое…
- Так, так, - повторил дядя Егор. - И надолго пожаловали?
- Кто знает! - беспечно ответил Анатолий. - Сегодня двадцать первое июня, - значит, два месяца и десять дней я вольный казак.
- Вольный, значит, - повторил дядя Егор и вскинул на плечо мой чемодан. - Что ж, двинулись, а то автобуса долго ждать придется.
Он и тетя Маша пошли вперед нарочито, как мне показалось, быстро. Мы с Анатолием шагали за ними.
- Злишься? - тихо спросил он меня.
- Ничего я не злюсь, - сказала я сердито, - только… только это… авантюра какая-то! Зачем ты это сделал?
- Затем, что хотел видеть тебя! - ответил Анатолий.
- Ты должен сегодня же уехать обратно! - сказала я нерешительно.
- И не подумаю. И куда мне ехать? В Сочи? Смотреть, как пижоны и людоедки Эллочки выдрючиваются на пляже?
Не скрою, мне было приятно слушать все это. Но я и виду не подала. Сказала:
- Неужели ты не понимаешь, что это… неприлично! Ведь они мои родственники. Тетя Маша - мамина сестра. Пальцем в карту ткнул!.. Ты их что же, за детей считаешь?
- Что же тут неприличного? - переспросил он, пожимая плечами. - Я тебя знаю не первый день. Бывал у вас в доме. И мама твоя меня знает. А теперь вот и с сестрой ее познакомился. Не понимаю, зачем ты все так усложняешь?
- А ты упрощаешь! - ответила я, и это было все, что я нашлась ответить.
Он понял, что победил, чуть улыбнулся и сказал:
- Судя по всему, хороший, тихий городок. Как Торжок.
- При чем тут Торжок?
- Ну… "Закройщик…". Помнишь? С Игорем Ильинским.
- Ничего не помню, - буркнула я.
"Люблю я его или нет?" - спросила я себя, когда осталась одна в комнате.
…Мы только что расстались с Анатолием, вместе ехали в автобусе, и теперь он вместе с нами шел сюда, к знакомому домику, окруженному зеленым свежепокрашенным забором-штакетником. Он болтал без умолку, наверно, чувствовал смущение и хотел как-то заглушить его.
Я тоже ужасно волновалась.
Когда мы подошли к самой двери, я совсем не знала, что делать, и слова: "Где же ты собираешься жить, Толя?" - были уже готовы сорваться у меня с языка.
Но в этот момент дядя Егор неожиданно опустил мой чемодан на землю, повернулся к Анатолию:
- Ну, мы пришли. А вы что, тоже поблизости жить располагаете?
Я увидела, что Анатолий явно смутился, покраснел и ответил невнятно:
- Да нет… Я только так… проводить.
- Не имеете, значит, квартиры? - неожиданно вмешалась молчавшая до сих пор тетя Маша, и вопрос ее прозвучал сочувственно.
- Вот именно! - воскликнул уже энергично и даже с некоторой бравадой Анатолий. - Так сказать, бродяга беспачпортный.
- Бродяжить сейчас - дело пустое, - назидательно промолвил дядя Егор, - себе дороже обходится. А вот если с местожительством затруднение, то Марья поможет. Слышь, Марья, сведи молодого человека к Денисовым, они, кажется, в прошлом году дачников брали.
- Ну конечно, конечно! - захлопотала тетя Маша, обрадовавшись, что все так просто и благополучно разрешается. - Сейчас и пойдем! Они недалеко отсюда живут, Денисовы, и трех кварталов не будет. Вот только Верочку устроим…
- Верочку устраивать нечего, - прервал ее дядя Егор, - она домой приехала. И все для нее готово. А ты иди, время не теряй, молодой человек тоже с дороги отдохнуть, наверное, хочет…
Мы расстались. Уже на ходу Анатолий крикнул мне, что зайдет вечером, часов в семь.
…И вот теперь я сижу в своей маленькой комнатке на втором этаже, под самым чердаком, французы назвали бы ее "мансардой", и задаю себе все тот же мучающий меня вопрос: люблю я его или не люблю?
В моей "мансарде" метров восемь, не больше, железная кровать с никелированными шишечками, две табуретки, тумбочка, на ней кувшин с цветами, над кроватью на стене тканый коврик - по морю-окияну плывут лебеди, а на берегу стоит Бова Королевич, в кафтане и сапожках с острыми, загнутыми кверху носками, и смотрит на лебедей.
Я сижу на табуретке и гляжу в окно.
Еще совсем светло, да и времени-то немного - шесть с минутами.
Вещи свои я давно распаковала и развесила на вешалки-плечики. Повесила плечики на три вбитых гвоздя - вот и вся стенка занята.
А теперь я сижу у окна, опершись локтями на подоконник и подперев голову руками, наблюдаю за тем, что происходит на улице.
А там ничего особенного не происходит. Не спеша идут по своим делам люди, изредка проедет машина, чаще - таратайка или телега (таких теперь в Ленинграде и не увидишь), с шумом и визгом промчится на самокате мальчишка - вот и все уличное движение.
Я сижу и хочу думать о том, как хорошо и спокойно здесь, в Белокаменске, и ничего не надо делать, и никуда не надо спешить, и так будет и завтра, и послезавтра, и еще много, много дней.
Мысленно повторяю, точно гипнотизирую себя: все волнения позади, впереди тихий, безмятежный отдых, но знаю, что все это уже не так.
С той минуты, как я увидела Анатолия в дальнем углу перрона, для меня все изменилось.