* * *
Суббота всегда радовала возможностью передохнуть, побаниться. Но надо было дорыть ходы сообщения, нарастить блокгаузные накаты, перед блокгаузами вырубить кустарник, расчистить секторы обстрела из амбразур. А с банькой порядок: натопили, натаскали и нагрели воды, часов с четырех потянулись с газетными свертками под мышкой. Обычно банились в непреложной очередности: сперва рядовые пограничники и сержанты, меж которых затесывались бойцы-железнодорожники, затем старшина заставы и его окружение - писарь, кладовщик, повара, затем Брегвадзе и Варанов, затем Белянкин с семейством и завершал Скворцов с женой. Поначалу Ира ни за что не соглашалась мыться со Скворцовым: стеснялась. Подействовал пример Белянкиных, но все же Ира не переставала конфузиться: Скворцов же, наоборот, дурачился, резвился, а бывало, и озоровал: казацкая, чертячья необузданность… Субординация банного дня соблюдалась и нынче - с той, однако, разницей, что Скворцов зашел в предбанник с первой партией. Он наскоро простирнул трусы, майку, носовой платок, наскоро намылился, обдался из шайки, на полок париться не полез - и будь здоров, грехи смыты. Он подумал об этом и вспомнил, как Женя прыгнула в старицу: "Смою с себя грех!" Впрочем, Женя не только дерзко пошутила, но и поплакала и в испуге оглянулась. На шершавой, в потеках, стене предбанника опять возникло: Женя улыбается, руки и ноги бронзовые, с выгоревшим пушком, на шее коралловые бусы, белое платье, белые туфельки нетерпеливо пританцовывают, - такой Женя предстала на Владимир-Волынском вокзальчике. Протяни сейчас руку, и ощутишь теплое, податливое тело. Но он не протянет, так лучше обоим, Жека. Жекой звала ее да и посейчас зовет Ира. А Женя с ней почти не разговаривает. Молчит теперь и со Скворцовым. Но сегодня утром, словно ненароком зайдя на кухню, сказала ему:
- Пожалуй, я уеду в Краснодар…
Он растерялся, не зная, что и как ей ответить. Она повторила: "Уеду домой", - и выбежала из кухни. Сквозь тонкую дощатую дверь слышно было, как она в своей комнатушке двигала чемоданом, раскрывала шифоньер и всхлипывала. Скворцов едва не выскочил вслед за ней, но на кухню вошла Ира, принялась наливать ему чай в чашку с голубым ободочком, и он остался сидеть за кухонным столом, у чашки с голубым ободочком, подавленный безвыходностью положения и собственной мелкостью. Но, быть может, действительно ей уехать в Краснодар? Переболеют они трое, перемучаются, все рассосется в семье лейтенанта Скворцова и вернется на круги своя. Рассосется все? Нет! Та ему дорога и эта, без них он не сможет. И с ними отныне не сможет. Так, как было прежде, не будет. Любовь? А не моральное ли, не бытовое ли это разложение? Явления многозначны, еще более многозначны слова, так повернут смысл, что закачаешься. Как он будет без Жени, ежели она уедет? Надо было жениться в Краснодаре не на Ире, а на Жене?.. Запутался. Чепуха какая-то, ересь! Нет хороших, чистых и ясных мыслей, есть немощные, виляющие, скользкие мыслишки-недоноски. Сам ты на поверку скользкий тип, лейтенант Скворцов. Да… И не забывай о нависшей над тобой тени военного трибунала. И о нависших, как туча, фашистах не забывай… Из бани Скворцов направился в канцелярию, подписал подсунутые старшиной накладные. Потом поднялся на пограничную вышку. Часовой доложил ему, передал бинокль. В окулярах, в перекрестии делений вставали песчаные откосы берега, ивы в рябившей воде, желтое ржаное поле, тоже всхолмленное ветром, и лес, лес, где за каждым кустом и деревом - машина либо живой немец. А вот движения колонн на просеках и проселках не видать, пыль улеглась, часовой правильно доложил, что передвижение у немцев кончилось. Сделали свое и утихомирились? Солнце било в бинокль, закатывалось в Забужье, багровое к ветреной погоде, да ветер и сейчас уже упруго толкает вышку. Часовой неспелым, ломким баском сказал:
- Товарищ лейтенант, не простыньте с бани-то. Сквозняки туточки гуляют…
- Ништо! - сказал Скворцов. - А баня мировая, с темнотой сменишься, дуй париться!
- Есть париться, товарищ лейтенант! - осклабился часовой. - Кино ноне не будет?
- Обещали подбросить кинопередвижку.
- Товарищ лейтенант, осторожней! Там седьмая ступенька вовсе расхлябалась…
- Ништо! А ступеньку завтра приколотим… Наблюдай в оба!
И покуда Скворцов спускался с лестницы, - седьмая ступенька и впрямь держалась на волоске, - и покуда вышагивал по затравеневшему двору, меж подбеленных груш, яблонь и вишен, мимо колодезного сруба, мимо беседки, где резались в домино, - его не покидало раздумье: что означает эта утихомиренность за рекой? И моторов не слыхать - ни танковых, ни автомобильных. Только самолет подвывает в облаках. Скворцов тревожился, когда немцы мельтешились за Бугом. Но еще тревожнее стало сегодня, при тишине. Что за странная, уплотненная тишина, что она сулит? Тревога проникала в Скворцова, пропитывала, черная, липкая, знобящая. Или холодно после бани, - не обсох как следует, волосы мокрые, на сквознячках продувает? Скворцов зашел домой, повесил на террасе выстиранное бельишко, вернулся в канцелярию, там уже Варанов, распаренный, с чистым подворотничком, волосы на косой пробор.
-Сгоняем блиц, товарищ начальник? Не уважишь бывшего пограничника?.. И мне, кстати, не до шахмат. Муторно на душе: чего фашисты затаились?
- Иди к мосту, будь с бойцами, - сказал Скворцов.
Проводив Варанова, испытывая гнетущее томление, он пошел к беседке. Там курили, переговаривались, стучали костяшками домино, политрук Белянкин и сержант Лобода пели под баян. Приятно поет политрук, звонко, врастяжку. Хлебом его не корми - дай спеть и сыграть на баяне, бойцы его слушают с удовольствием. Лобода подхрипывает, но с чувством. Пойте, ребята, смолите цигарки, забивайте "козла", беседуйте о своих завтрашних планах, а у меня на завтра планы - завершить саперные работы. Кто-то из курильщиков позвал:
- Товарищ лейтенант, прошу к нашему шалашу.
- Спасибо, - сказал Скворцов, - я так, мимоходом.
- Народ настаивает, - сказал Белянкин, обрывая пение.
- Ну, коль народ… - Скворцов присел на скамейку подле Лободы, спросил Белянкина: - Товарищ политрук, как с кино?
- Не состоится, товарищ начальник заставы. Из отряда звонили: не приедет передвижка.
- Ну вот, - досадливо сказал Скворцов. - А что за фильм обещали?
- "Веселые ребята". Комедия.
- Вечно они подводят, - сказал Скворцов и подумал: "Веселые ребята"? Комедия? Не до веселья нам будет, трагедией пахнет, не комедией: война надвигается…"
5
Около полуночи зазвонил телефон.
- Скворцов? Слушайте меня, Скворцов, внимательнейше…
Показалось, что говорит майор Лубченков - неторопливо, веско, в нос, - но это был начальник отряда. Без утайки, открытым текстом он говорил:
- В двадцать три часа на участке четвертой комендатуры задержан немецкий, солдат двести двадцать второго пехотного полка семьдесят четвертой пехотной дивизии Альфред Лисков…
"Везет же капитану Бершадскому, все на его участке происходит", - машинально подумал Скворцов, прижимая трубку к уху.
- Он перешел на нашу сторону и сообщил, что немецкая армия предпримет наступление на Советский Союз в четыре часа утра двадцать второго июня, что это ему стало известно от его командира обер-лейтенанта Шульца…
"Так вот оно… Так вот оно… Так вот око…" В висках запульсировало, и стало нечем дышать, и Скворцов расстегнул пуговицу.
- Перебежчик рассказал далее, что немецкая артиллерия заняла огневые позиции, а танки и пехота - исходное положение для наступления…
"Неотвратимо… Неотвратимо… Неотвратимо…" Молоточки выстукивали в висках и затылке, испарина покрывала лоб и шею, рука с телефонной трубкой подрагивала.
- Заставу приведите в боевую готовность, организуйте взаимодействие с соседями. Дальнейшие указания получите через коменданта. И не робейте, в случае чего - помощь подоспеет… Ясно?
Скворцов хотел и не смог ответить, голос отказал, в горле булькало.
- Я спрашиваю: вам ясно?
Мучительно преодолев спазм, Скворцов произнес:
- Ясно, товарищ майор.
- Надеюсь на вас…
В трубке щелкнуло, а Скворцов еще держал ее возле уха. Не молоточки выстукивали башку - иглы покалывали, боль острая, колющая. Скворцов потер виски, затылок, подтянул ремень и уж затем заметил, что он делает. В комнату набивался лунный свет, отпечатывал на полу переплет рам, в раскрытую форточку наносило запах зацветших роз - с клумб, сырость, лягушиное кваканье и соловьиный свист - с поймы, и никаких чужих звуков, даже самолет сгинул.
- Так, - сказал Скворцов, прокашлялся, повторил: - Так.
Очухался? Можешь действовать? И забудь томление, растерянность, боль от сознания непоправимости того, что стрясется, - обо всем забудь. Действуй. Командуй. Решай. Не сиди сиднем. Позвонил Варанову, проинформировал. Тот сперва не поверил, перебивал, переспрашивал, потом сказал:
- Будем драться, товарищ начальник! Идейно рассуждаю?
- Идейно, - сказал Скворцов.
Послал за Белянкиным и Брегвадзе. Пока дежурный бегал за ними на квартиру, позвонили соседи. Сосед слева был возбужден, частил:
- Всыплем гитлерам! Мне дежурный по комендатуре под секретом шепнул: начальник отряда доложил о показаниях перебежчика командованию погранокруга и командующему полевой армией, которая прикрывает наше направление. В Москву звонил! Примут меры, получат гитлеры по зубам! Будь спок!
Сосед справа был подавлен, потерянно ронял:
- Обстановочка, хоть стой, хоть падай… Уж если начальник отряда позвонил по прямому проводу в Москву о перебежчике, то можно представить, какая ожидается заваруха… Я в отряде два года и не упомню, чтоб звонили по прямому проводу в Москву…
И Скворцов такого не упомнит, а поводы как будто были: налеты банд, обстрелы нарядов, поимка шпионов и диверсантов, увод пограничника за кордон и прочие чепе. Прибежали запыхавшиеся, заспанные Белянкин и Брегвадзе. Не приглашая садиться, Скворцов проинформировал их о разговоре с начальником отряда. Брегвадзе зацокал языком:
- Вай, вай, большое несчастье! Большая война будет!
- Не может быть, чтоб война… - побледнев, сказал Белянкин. - А не провокация это - с перебежчиком? Мы же изучали заявление ТАСС…
- Изучали, изучали! Но я слышал начальника отряда, вот как тебя…
- Что-то здесь не то, не так. - Белянкин, белый, с трясущимися губами, суетливо переставлял на столе стакан, чернильницу, книгу. - Я отказываюсь принимать это за доказанное…
- Ну и не принимай, - устало и спокойно сказал Скворцов, удивляясь этому спокойствию.
Он приказал поднять с постели командиров отделений, сержантов, проинформировал их. Он говорил, - и словно тень ложилась на знакомые молодые лица: они темнели, замыкались, жесточали. Он спросил в заключение:
- Вопросы есть?
Младшие командиры молчали.: Лобода покачал головой.
- Все понятно?
И опять младшие командиры промолчали, а Лобода кивнул. Юные, красивые, знакомые лица заострялись, становились отрешенными и еще более темными, словно пороховой дым сражения уже коснулся их. И Скворцову показалось, что и на его лицо отраженно - от этих юношеских черт - легли пороховой ожог и тень близких смертей. И нечто текучее, зловещее, необратимое начало стремительно расти в нем или вне, и уже заполонило его, стоящих перед ним ребят, канцелярию, казарму, территорию заставы, весь участок отряда, всю государственную границу от моря до моря. Сержанты во главе с Брегвадзе ушли, чтобы перенести со склада боеприпасов в блокгаузы цинковые коробки с патронами, деревянные ящики с гранатами, установить в блокгаузах и окопах станковые и ручные пулеметы. Белянкин отправился проверить секрет, заложенный неподалеку от заставы. Скворцов остался один. На минуту он почувствовал легкое головокружение - от того зловещего и необратимого, что полонило его и окружающий мир. Он прикрыл глаза, усилием воли преодолевая головокружение. А когда открыл, увидел: в углу комнаты, на обшарпанное, замытом полу, на задних лапках стоял мышонок. Востроглазый, с тонким хвостиком. Скворцов смотрел на мышонка, и мышонок смотрел на него. Испугавшись чего-то, юркнул в щель. Глупый, серый, будто игрушечный мышонок, - он схож с игрушечными мышатами братьев Белянкиных, у каждого по мышу, чтоб не делили, не ссорились, заядлые скандалисты и драчуны. И, вспомнив про Вовку и Гришку, Скворцов вспомнил про их мать, про Иру, Женю. Подумал: а как же быть с ними, если война? В конце мая начальник отряда поставил перед округом вопрос об эвакуации семей командного и начальствующего состава, округ - перед Москвой. Покамест ставился вопрос об эвакуации, приехала Женя. А Москва категорически отказала, помянув паникерство. Ну, как теперь поступить, когда до начала войны несколько часов? Нет, это страшно - начало войны… Зазуммерил телефон. Разрываемый расстоянием и помехами, голос старшего наряда: достигли стыка, встретились с нарядом соседней заставы. Скворцов спросил:
- Как ведут себя немцы?
- Спокойно ведут, - ответил старший наряда.
Что же станется с ними - с Женей, с Ирой, со Скворцовым? Не пройти ли ему сейчас к своим женщинам, чтобы сказать те единственные слова, которых он до сих пор не находил? Решай, Скворцов, времени в обрез, будет поздно. Но Скворцов не вставал, покусывал нижнюю, губу и глядел прямо перед собой. Все же он встал, но, уже вставая, перерешил: не пойду домой, проверю-ка установку пулеметов и сколько поднесено боеприпасов в блокгаузы. На дворе было тепло, звездно и росно, маленькая черешня под ветром терлась о большую, как жеребенок об матку. Ветром же то сшибало, то раздергивало запахи навоза, роз, конского пота, полыни, псины, пыли, папиросного дымка…
В два часа ночи позвонил комендант:
- От начальника отряда поступило распоряжение привести весь личный состав комендатуры в боевую готовность… Фиксируешь, Скворцов? Весь личный состав… Поэтому немедля подымай заставу в ружье. Снимай с границы наряды, занимай оборонительные сооружения, приготовься к бою…
- Будет выполнено,. товарищ майор… Разрешите задать вопрое? Как поступить с детьми и женщинами?
- С детьми и женщинами? - озадаченно переспросил комендант. - Если бы я знал… У меня на комендатуре их - полна коробушка… Ну прощевай, лейтенант!
- Прощайте, товарищ майор, - сказал Скворцов, положил трубку и крикнул: - Дежурный, ко мне!..
Минутой позже дежурный ворвался в спальное помещение и гаркнул: "Застава, в ружье!" - и бойцы вскакивали с коек, натягивали шаровары, гимнастерки, сапоги, хватали подсумки и винтовки из пирамиды, вымахивали во двор. Когда старшина доложил о построении заставы, Скворцов спустился с крылечка, встал перед строем.
- Товарищи! Вот и пробил час испытаний… Я еще имею возможность к вам обратиться, потом будет недосуг. - Поняв, что говорит неположенное, говорит не по пограничной инструкции, запнулся. После паузы сказал: - Перед тем, как вы займете место согласно боевому расписанию, позвольте пожелать вам… чего? Пусть враги будут мертвыми, мы - живыми…
Кто кашлялул, кто звякнул оружием, кто переступил с ноги на ногу. Скворцову почудилось: в сумеречности, в лунной и звездной голубоватости на всех лицах различим грозный отсвет сражений, что лег давеча на лица сержантов, - сражений, которые еще предстоят. Некстати и приглушенно в глубине сознания возникло: "Теперь меня не снимут, не засудят? И третий кубик в петлицу повесить не успею, аттестация на присвоение "старшего лейтенанта" была послана в мае…"
Туман слоился в низине, подкатывал к бугру, к заставским постройкам. За околицей, в лесу, как в трубу, ухал филин. Низко пролетела крупная птица - аист или цапля, опустилась на болотце, канула в туман. Заржала обозная лошадь. Мимо Скворцова поспешно проходили пограничники, скрывались в клубах тумана, спрыгивали в ходы сообщения, растекались к окопам и блокгаузам. Звяканье, невнятный говор, топот. Скворцов сказал:
- Шевелись, хлопцы. Больше жизни!
Подбежал Брегвадзе, вскинул пятерню к козырьку. Четко:
- Товарищ лейтенант! Телефонная связь с левым флангом прервана. Полагаю: наряды вызвать на заставу ракетами…
Думая о том, отчего прервалась связь - повреждение либо диверсия? - Скворцов сказал:
- Давайте ракеты, товарищ Брегвадзе. И поживей!
Подковылял прихрамывающий, в заляпанных грязюкой сапогах политрук, привел с собой секрет. Скворцов сказал:
- Товарищ Белянкин, хлопцы объявились вовремя. Захватите их в тыловой блокгауз, к себе.
- А что, застава поднята по тревоге?
- Поднята. Распоряжением начальника отряда. Все по блокгаузам, по окопам… В помещении останутся телефонист, дежурный, повара - завтрак-то варить нужно… Ну и я покуда останусь…
- Разрешите идти, товарищ лейтенант? - сказал Белянкин и вразвалку, прихрамывая, зашагал прочь. Но Скворцов окликнул его:
- Да, еще… Сходите на квартиру, приведите в блокгауз жену и детей, также моих домашних…
- Считаю преждевременным…
- Я приказываю! Выполняйте!
Тиком дернуло щеку Белянкина. Он покосился на секрет и пошел, сильно сутулясь. Нелепым, чуть ли не строевым шагом рубанул дежурный, доложил:
- Товарищ лейтенант! Наряд Макашина, вызванный с правого фланга, по пути на заставу подключился к розетке. Макашин сообщил: в Забужье видна серия ракет и слышен шум танковых моторов.
- Вблизи границы?
- В тылу. Непосредственно на границе спокойно.
Скворцов поднес часы к глазам: три ноль-ноль. Подставил ладонь к уху: ветром наносило слабый, далекий клекот моторов. Прогревают? А когда танки подойдут к границе? Позвонил коменданту. Тот куда то отлучился, разговаривал с дежурным по комендатуре; была ли скверная слышимость, был ли дежурный глуховат, но он исходил сипом и хрипом:
- А? Алле! В три? Ноль-ноль? А? Алле! В три? Ноль-ноль?
"Веселенькое собеседование", - подумал Скворцов, повесил трубку и вышел на крыльцо. Шум танковых моторов из-за леса и Буга сделался явственнее, грубее. Он, как и клочковатый туман, накатывал из низины на бугор, на заставу. Была чернь, луна зашла, звезды мерцали, тлели, близок рассвет: загустелая, колеблющаяся, будто дышащая чернь - вернейший его признак. Дежурный рывком распахнул дверь, задев Скворцова, смутился.
- Извините, товарищ лейтенант. Старший лейтенант Варанов на проводе! Срочно вас требуют!
Голос Варанова, взбудораженного, глотающего окончания слов, то зычно наполнял трубку, то замирал. Скворцов, однако, понял все: в три пятнадцать часовой у моста обнаружил две группы неизвестных, скрытно приближавшихся с сопредельной стороны, и потайной сигнализацией поднял охрану в ружье; когда немецкие разведчики, - а это были они, - не увидев часового, бросились к мосту, по ним в упор открыли огонь; уничтожено до тридцати автоматчиков.
- Тридцати? Ого, - сказал Скворцов обыденно. - Предполагаешь, сызнова полезут? Подброшу подкрепление… Сколько человек? Шесть-семь… А ты не пропускай немцев на мост…
"До тридцати фашистов скосили, ого!" - по-иному, поражаясь и радуясь, подумал Скворцов. - А у нас никаких потерь!"