* * *
Навестить Тоню, работавшую в госпитале, Кривошеин выбрался только через несколько дней. Сомпольский не обманул: он рассказывал все, действительно, как на духу, выторговывая себе жизнь.
История оказалась простой и в то же время страшной. Раненый связник оказался двоюродным братом Сомпольского, во время Первой мировой войны попавшим в немецкий плен и там давшим согласие сотрудничать с немецкой военной разведкой. Вернувшись после заключения мира в Россию, он вступил в Добровольческую армию, воевал на юге, потом сумел добыть себе новые документы и скрыться, устроившись на жительство в Харькове, ставшем столицей Советской Украины.
Однако прошлое не давало покоя, и Геннадий Сомпольский переехал в Ленинград, потом в Свердловск. Откуда наведался к брату, давно потерявшему его из вида. Обнялись, поговорили.
Савелий Борисович ни в каких партиях не состоял, в белых армиях не воевал, с гражданской администрацией адмирала Колчака не сотрудничал и до революции не имел ни грехов ни заслуг - просто-таки круглый со всех сторон человек и всем удобный, исповедывавший вечные обывательские принципы "не высовываться". Жил одиноко, по-провинциальному донжуанствовал, заводя необязательные романы и с легкостью расставаясь с подругами, чтобы сменить их на новых.
Советская власть его уплотнила, и от этого он жестоко страдал, не имея возможности чувствовать себя в квартире полным хозяином. Солгав соседям, что зашел сослуживец, он долго слушал одиссею кузена, крутя головой и сочувственно кивая при рассказах о мытарствах, выпавших на долю Геннадия.
За разговорами выпили пару бутылок вина, спать легли поздно, но и ночью курили и разговаривали. Родственность оказалась в Савелии Борисовиче крепка, опять же не кто-нибудь, а кузен пожаловал, и надо ему помочь чем можно. Вот только как и чем?
К удивлению Савелия, кузен помощи не просил, а сам наставлял, как инженеру себя вести с новыми хозяевами - не перечить, упаси господь вредить чем бы то ни было, не собирать подозрительных компаний, выбиваться в люди доверенные, пользующиеся авторитетом. Геннадий был старше, много повидал, и Сомпольский прислушивался к его советам. Попросив ссудить деньгами, кузен исчез, чтобы снова объявиться только через пять лет.
За это время Савелий Борисович каким-то дуриком успел жениться, переехал к супруге в ее домик на окраине, с садом и огородом, потихоньку начав погружаться в сонную одурь хозяйственных забот. То солили на зиму огурцы и квасили капусту, то собирали яблоки, то занимались огородом: НЭП кончился, жили голодновато и волей-неволей приходилось постоянно думать о хлебе насущном. На службе его положение стало весьма прочным - он охотно брал сверхурочную работу, не вступал в споры с выдвиженцами и аккуратно посещал открытые собрания. Многие считали его человеком недалеким, но вполне благопристойным, заслуживающим доверия.
- Жируешь, - хмыкнул Геннадий, осматривая хозяйство двоюродного брата.
- Есть хочется, - насупился Савелий.
Годы прошли, растаял потихоньку задор молодости, и стала все чаще одолевать грустная печаль по прошлому, когда он жил безбедно и не думал со страхом о завтрашнем дне. И разве о такой супруге мечтал он? Купчиха-кулачиха, нечто среднее между Кабанихой и Салтычихой, да еще из себя как комод-бегемот. И угораздил же Господь!
Куда девались ее девичья стройность и завлекательные формы, заросшие плотным жирком? Детей Бог не дал, так и коптят небо, туго набивая утробу и выпивая для аппетиту по лафитничку полынной водки перед ужином. Мерзость! А жена еще, оказывается, умеет храпеть и браниться.
На службе только молчи и молчи, даже когда видишь, какие глупости делают в цехах. Но эта позиция нравилась Сомпольскому - сам вроде бы не навредил ничем, а действовал по пословице: слово - серебро, молчание - золото. Зато потом можно вдоволь позлорадствовать в душе над неумехами. Правда, огорчает, что учатся они слишком быстро и делают заметные успехи, но да уж…
Оглядывая кузена - похудевшего, загорелого под нездешним солнцем, ставшего поджарым, как гончий пес, - Савелии Борисович процедил:
- Откуда ты свалился? И как меня здесь нашел?
В отличие от прошлой встречи, особой радости он не испытывал - черт этого Генку знает, а большевики шутить не любят. Но злобы на них успело скопиться столько - хоть горстями через край плескай, и будет шипеть она и пениться, заливая все вокруг смертельным ядом. Это они, новые хозяева, во всем виноваты - что жена дура и заросла жиром, что пришлось навсегда расстаться с привычно-милым образом жизни, что переехал в этот проклятый домик на окраине, и вообще. Иногда хотелось задушить кого-нибудь из них, просто взять и задушить, не думая о последствиях.
В те дни, когда такие желания одолевали особенно сильно и становилось просто страшно за себя, Савелий Борисович старался поскорее вернуться домой. Прокрадывался к заветному шкапчику с графином полынной водки и прилипал губами к его горлышку, не чувствуя жгучей крепости настоянного на степной траве спиртного.
Через несколько минут наступало отупение, хмель брал свое, и недокуренная папироса выпадала из ослабевших пальцев. Едва успевал доползти до дивана или кровати, падал и засыпал мертвецким сном, уже не слыша, как шумит над ним разъяренная супруга.
Да вот беда, стали такие дни все чаще, жена пыталась прятать графинчик, но он, как прекрасно выдрессированная ищейка, просто нюхом отыскивал его в любых, самых замысловатых захоронках. И напивался, "назюзивался", как говорила жена. Где старые времена, где? Разве с ним тогда могло произойти такое? А тут еще Генка…
Кузен захотел осмотреть хозяйство, ничего не пропуская. Дотошно заглядывал в каждую каморку, облазил сад и огород, а после этого возжелал попариться в баньке, срубленной на задах.
Отдыхая от парной, закусывали под все ту же полынную, и Геннадий, не обращая внимания на замирающего от ужаса брата, негромко вещал, что, нелегально перейдя границу, прибыл он из Маньчжурии, где обретался в городе Харбине. А теперь вот пришло время вернуться и снова пожить здесь.
- Ты это… Как же сюда попал? - поперхнувшись водкой и едва отдышавшись, спросил с испугом Савелий. - Опять нелегально?
- Кто же мне паспорт даст, - криво усмехнулся кузен. - Ты только и поможешь, а то там такую липу сварганили, не знаю, как до тебя сумел доехать, нигде не загремев.
Падали на стол с закусками лучи вечернего солнца, проникая через низкое оконце предбанника, золотилась в графинчике полынная, алели надкушенные помидоры, такие яркие рядом с зелеными перьями свежего, недавно сорванного на собственном огороде лука, дымилась папироса в тонкой, крепкой руке кузена, а Сомпольский не мог поверить в реальность происходящего. Может, он, как часто теперь случалось, перехватил лишку и теперь мучается пьяным бредом, допишись до горячки и галлюцинаций? А рядом нет никакого кузена, только его фантом, рожденный отравленным алкоголем мозгом?
Савелий Борисович ошалело потряс хмельной головой, словно пытаясь прогнать ужасное видение и вытряхнуть из ушей страшные слова, но Геннадий не пропал.
- Завод тут строят, - аппетитно хрустя квашеной капустой, тихо говорил он. - Помоги туда попасть. Кем угодно. Главное - чтобы документы выправить, а после я не задержусь, у меня другие планы.
- Как же я тебя, с твоей липой?.. - вытаращился на него Савелий.
- Проверено, - засмеялся кузен. - Паспортов еще у Советов нету в деревнях, а нужная справка у меня есть. Не бойся, настоящая. И жить я у тебя не стану. И вообще, я у тебя никогда не был и ты про меня ничего не знаешь. Понял? Ну, поможешь?
- Попробую, - наливая себе водки, вяло пообещал инженер.
- Э-э, - брезгливо скривился Геннадий, заметив, как дрожат руки брата, проливавшего зелье мимо. - Такой ты мне не помощник. Лечить будем.
- Да?! Лечить? - взвизгнул Савелий. И прорвало…
Брызгая слюной, он бросал в лицо кузена горькие слова; всхлипывая и икая, говорил и говорил о том, как он живет тут, среди проклятых лапотников, все более и более опускаясь и не видя никакого выхода. О, если бы он мог взорвать их вместе с их властью, строящимися заводами, колхозами, Кремлем! И повернуть все на старое, как прежде.
- Нормально, - подытожил кузен, дождавшись, пока Сомпольский выговорится и обмякнет, утомленный вспышкой бессильной ярости. - Начнем помогать друг другу…
Устроить Геннадия на стройку оказалось проще простого - рабочих рук не хватало и никто особо ни о чем не расспрашивал. Через несколько дней кузен постучался вечером в окна дома Сомпольских.
- Пошли, дело есть, - мрачно сообщил он выглянувшему на стук Савелию Борисовичу.
Тот неохотно собрался и вышел из дома, отмахнувшись от заворчавшей жены. Идти никуда не хотелось, на душе было противно, и поселился в ней нехороший страх после появления кузена. Донести? Так самого упекут куда Макар телят не гонял. Придется терпеть.
Геннадий привел его в небольшую деревушку, раскинувшуюся почти в пригороде, велел ждать около невзрачного домика, а сам скрылся за его скрипучей дверью. Вскоре он вернулся и позвал брата с собой.
Войдя, Савелий Борисович долго моргал от чада множества лампад перед киотом и запаха незнакомых трав, щекотавшего в носу и вызывавшего неудержимое желание чихнуть. Проморгавшись, заметил маленькую сгорбленную старушонку, сидевшую на длинной лавке с пятнистой кошкой на коленях. Он вообще с детства терпеть не мог кошек, а тут еще вдобавок вонь, непролазная грязь, старуха, похожая на ведьму. Зачем они здесь?
- Подойди, - легонько толкнул его в спину кузен. Инженер послушался.
Старуха неожиданно цепко прихватила его своими жесткими костлявыми пальцами за ухо и посадила рядом с собой на лавку. Савелий хотел возмутиться таким обращением, вырваться, но… покорно сел, почувствовав, как разом ослабели и воля, и колени, а язык словно прилип к гортани.
В губы ему ткнулась деревянная плошка с теплым вонючим питьем, и ведьма ласково прошепелявила:
- Пей, касатик, пей.
Перестав удивляться и сопротивляться даже внутренне, инженер глотнул пахучую жидкость и ощутил легкое головокружение.
Остальное он помнил смутно. Бабка колола его какими-то иглами, поставив перед своим крыльцом, обливала голого холодной водой из ведра и бормотала наговоры…
Очнулся Савелий Борисович от этого кошмара у себя дома, на постели, ранним утром следующего дня. Голова нестерпимо трещала, как с глухого похмелья, во рту противная сухость, рядом басовито всхрапывала жена, а ходики на стене показывав половину пятого. Не сон ли ему привиделся? Но грязные, вымазанные рыжей глиной сапоги, не вымытые женой с вечера и валявшиеся у порога, говорили: нет, не сон!
Потихоньку он сполз с кровати и прокрался к заветному шкафчику. Прилип губами к родному горлышку графина, глотнул, ожидая знакомого жжения в горле и пота слабости, несущего долгожданное облегчение, однако вместо этого почувствовал неудержимый приступ тошноты.
Едва успел выбежать на двор и долго, мучительно выблевывал нутро за углом сарая, жутко ненавидя весь белый свет, проклятую старую ведьму, лишившую его забвения в вине, и хитроумного кузена, выполнившего свое обещание. Отдышавшись, Сомпольский понял, что пить он больше не сможет. Никогда. Иначе приступ окажется еще хуже - он еще ни разу не обманулся в своих внутренних ощущениях, а экспериментировать не было никакого желания.
И началась трезвая жизнь, ставшая для него еще более мучительной, чем прежняя. Злоба уже не копилась и не плескалась через край, - она душила…
Кузен, словно подслушав его настроения, вновь неожиданно объявился. Попарились в баньке, куда не было ходу супруге, пили после парной квасок, и монотонно журчал голос Геннадия, наставлявшего, как жить дальше - что и где узнавать, чем интересоваться, а чем нет, с кем заводить знакомства, а кого опасаться, как огня.
- Уеду я, - потянувшись тощим сильным телом, сказал кузен. - А ты жди, новые люди теперь у власти в Германии, свернут они нашим шею, дай только срок.
- Пока солнце взойдет, роса очи выест, - уныло ответил Савелий. - Тяжко мне, Гена, да еще эта под боком…
- Уладим, - хохотнул, хлопнув брага по плечу, бывший офицер, - не все сразу. Но гляди, - он приблизил свое лицо почти вплотную к брату, глядя ему в глаза. - Ты мне потом свободный нужен будешь. Понял? Новый хомут не надень.
Савелий только недоверчиво хмыкнул и забыл про тот разговор, а кузен вскоре исчез, будто его и не было.
Зимой, отправившись на речку полоскать белье, жена неожиданно провалилась в полынью и, вытащенная из нее, не приходя в сознание, тут же скончалась. Да и вытащили-то, как выяснилось, уже только труп.
Овдовев, Сомпольский первое время погоревал - хозяйство приходило в упадок, разладился быт, - но потом потихоньку ожил и вспомнил про обещание кузена - неужто у него остались здесь люди, способные на убийство? Иначе с чего бы вдруг здоровой трезвой женщине утонуть, не заметив огромной, черной на фоне льда, полыньи? От таких мыслей делалось томление в груди и становилось страшно до икоты. Однако постепенно он успокоился.
Страна жила большими делами - в том большом мирe были Халхин-Гол и Финская война, полеты Чкалова и строительство Комсомольска-на-Амуре, воссоединение Западной Украины и Западной Белоруссии с братскими народами, знаменитые Магнитка и Автосталь, процессы троцкистов и спасение челюскинцев, а в маленьком мире Савелия Борисовича родился и окреп холодный расчет, возобновились ни к чему не обязывающие встречи с "дамами" под патефон и сладенькое винцо, которого он в рот не брал. Сказать, что Сомпольский не ждал кузена, нельзя - иногда появлялись незнакомые, судя по всему, проезжие люди, стучали в окно, оставались переночевать и жадно выспрашивали новости о заводе, обещая, что и Геннадий вот-вот объявится.
Появился тот в сорок первом, вместе с толпами эвакуированных. Придирчиво оглядев домик брата, скупо похвалил:
- Молодцом, но про баб теперь забыть. Дело делать будем. Час пришел, наше время настало.
Где устроился кузен, Сомпольский не знал, но частенько тот неделями оставался у него, не выходя из дому. Завел себе рабочий ватник, серые валенки с самодельными галошами, склеенными из старых автомобильных камер, рваный треух, и в этом одеянии неузнаваемо преображался. Попытки кузена диктовать Савелий пресек - сам набрался опыта и лучше него знал, что интересовало "друзей" Геннадия. А деньги у того были, много денег.
После поражения немцев под Москвой кузен на лето пропал и вновь объявился только поздней осенью - злой, похудевший, но довольный.
- Нормально, - жадно поглощая пищу, бурчал он с набитым ртом, - все нормально. Глупо рассчитывать свалить их за три-четыре месяца. Но мы свое сделаем так, что они всю жизнь не додумаются.
И опять пошло по-прежнему: исчезновения, появления, недельные затворничества. Савелий Борисович боялся, что кузен прячет рацию, но тот как-то со смехом объяснил, что отсюда до немцев не достанешь с портативной рации, да и не нужна она, когда есть надежная и отлаженная связь; радировать - дело других, а их забота - добывать данные о стали, броневых листах, характеристиках выпускаемых боевых машин.
Когда Геннадий пропал в очередной раз, Сомпольский сначала не встревожился, но потом случайно узнал от одной давней знакомой о неизвестном раненом, которого чекисты прячут в палате военного госпиталя, и сердце нехорошо ёкнуло - конец!
Бежать? Куда? Бежать ему некуда, и оставалось только молить Бога, чтобы кузен отдал ему свою грешную душу, и трястись от страха при звуке проезжавших под окнами машин и каждом стуке в двери - вдруг за ним, или, хуже того, пришли сделать то же, что сделали с Геннадием? Ведь его убрали свои же, то есть его… Тьфу, пропасть, запутаешься!
Почему-то чекисты казались ему в этой ситуации чуть ли не избавлением от неминуемой смерти - все же русские, а там как кривая выведет…
Вспоминая показания Сомпольского, Сергей Иванович брезгливо поморщился, подавив желание сплюнуть - зачем он выбрал себе такую профессию, где приходится иметь дело не с самыми лучшими людьми, копаться в кровавом дерьме измен, бандитизма, шпионажа? Не лучше ли было стать, например, школьным учителем: дети, светлые головенки над партами, высунутые от старания языки, испачканные чернилами рожицы, чистые души, которым еще неизвестно взрослое грехопадение и неведомы жуткие страсти…
Тоня спустилась по лестнице со второго этажа, и, пока она медленно шла вниз, Кривошеин успел разглядеть, как похудела девушка, отметить глубоко залегшие под глазами тени, запавшие щеки и почти восковую бледность лица. Поздоровавшись, она поправила волосы под косынкой и устало присела на деревянную скамью, жестом предложив Кривошеину располагаться рядом.
- Устала? - не зная, как начать разговор и удивляясь собственной робости в присутствии этой, в сущности, девчонки, спросил Сергей Иванович.
О чем с ней говорить? Начать рассказывать про Первухина, обещать устроить ее вновь на завод? Пойдет ли? Вон как упрямо закусила губу и уставила глаза в пол, выложенный кафельными плитками - квадратик желтый, квадратик красный, потом снова желтый…
- Устала, - эхом откликнулась Тоня.
Он уловил запах карболки и йода, исходивший от ее застиранного белого халата, запах риванола и каких-то мазей, - запах госпиталя и послеоперационных больных.
- Тяжелых много, - вздохнула она. - Бои большие были. У нас все койки забиты, даже по коридорам лежат. Что же во фронтовых-то госпиталях?
Кривошеин не ответил. Зачем его вообще принесло сюда: утешить, помочь, сказать какие-то необязательные слова?
- Может, помочь тебе чем? - он вытащил платок и высморкался, проклиная себя в душе за то, что неспособен найти для нее верных слов. Ну не выходит, хоть режъ.
- Достаньте мне пропуск в Москву, - повернувшись к нему, неожиданно попросила она.
- Вона, в Москву? - ошарашено переспросил Сергей Иванович. - К своему Антону хочешь ехать? Только там ли он?
- Нет, - помолчав ответила Тоня. - Некого мне больше попросить, кроме вас. Родные у меня там, устроюсь как-нибудь, главное, чтобы пустили. Не здесь же рожать? Куда я здесь с дитем, кому нужна?
По ее щекам покатились слезинки, плечи мелко задрожали, и Кривошеин, неумело обняв ее, начал гладить по спине, приговаривая:
- Ты это, девка, брось… Слышь, брось. Вредно это для тебя теперь. Сколько уже?
- Два месяца, - уткнувшись лицом в его плечо, глухо сказала она.
- Дела, - протянул Сергей Иванович.
Этого еще не хватало. Гоняет там где-то майор Волков и не знает, что у его невенчанной-нерасписанной намечается прибавление: то ли сын, то ли дочь. И действительно, куда ей здесь с малым дитем податься, когда ни родни, ни жилья, ни бабок с дедками.
- Родня-то, как? - легонько отодвигая девушку от себя и заглядывая в зареванное Тонино лицо, участливо поинтересовался Кривошеин. - Не осудят? Примут?
И тут же пожалел о своем вопросе - нашелся, дурень, чего спросить. И так, небось, тошно ей, хоть в прорубь или в омут головой, а ты выпытываешь-выспрашиваешь, не ведая жалости. Что же война делает с людьми, да и сами люди друг с другом?
- Ладно, ладно, - успокаивая, он встряхнул Тоню за плечи. - Не реви, похлопочу, придумаем чего. Да не реви, говорю, поедешь в свою Москву, договорюсь. Где его искать, знаешь? Антона твоего?