Скопин допил чай - кипяток с жидкой заваркой из сушеных смородиновых листьев и трав, - доскреб ложкой в банке из-под американской тушенки и выбросил пустую жестянку за окно. Подумав, прикрыл его, подняв раму. Зачем-то переставил в сторону фонарь с оплывшей свечой и, прихватив чайник с остатками кипятка, вышел из купе.
"Потащился тамбур убирать, - лениво приоткрыв глаза, подумал Ромин. - Польет из чайника на пол и размажет веником, а потом начальство будет мне шею мылить за грязные полы. Сказать ему, чтобы не халтурил?"
Неохотно поднявшись, он зевнул, отодвинул в сторону дверь и выглянул в коридор.
Все в вагоне спят, только курит у приоткрытого окна один из хмурых мужиков - чего ему не спится? Мерно отсчитывают стыки колеса, скрипит старый вагон, хлопнула дверь в соседнем тамбуре, и Ромин сразу насторожился - кого еще там носит? Или Скопин решил начать с дальнего вагона, а потом убраться поближе к своему?
Осторожно пройдя по коридору, Ромин чуть приоткрыл дверь, ведущую в тамбур и тут же захлопнул ее, судорожно нашаривая ключ, чтобы запереть замок.
Там, в тамбуре, просто бросилось в глаза неестественно бледное, с прилипшими ко лбу мокрыми от пота волосами лицо напарника и рядом с ним кто-то в форме - широкая спина, перекрещенная ремнем портупеи, и другие темные фигуры. А Скопин - сразу ставший жалким и маленьким, - послушно выходил с этими людьми в соседний вагон.
- Спокойно! - вдруг прихватили Ромина сзади за руку, отнимая железнодорожный ключ.
Почти на затылке чувствовало чужое горячее дыхание и, словно молния, мелькнула мысль: мужичок, куривший в коридоре, его караулил, пока Скопина брали!
Послушно отдав ключ, Ромин вдруг рванулся в сторону, ткнув назад локтем. Еще ничего не поняв, просто почувствовал, что попал и, разворачиваясь, ударил поднятым коленом в голову согнувшегося от боли противника.
Отпихнув его, побежал по коридору в противоположный конец вагона, непослушными пальцами доставая пистолет - шалите, господа чекисты, так просто вам Романа не взять, не на того напали! Вам только скот вроде Скопина вязать!
Навстречу выскочил еще один контрразведчик, попытался поймать, но не успел, и вот уже совсем рядом дверь, ведущая в тамбур. Сзади грохнул выстрел, пуля расколола заменявшую стекло фанеру, полетели в разные стороны мелкие щепки; еще выстрел, глухой стук пули, попавшей в косяк, но Ромин уже успел выскочить на площадку.
Эх, остался бы у него ключ! Сейчас Ромин запер бы дверь тамбура и отцепил вагон: катитесь, голубки, к такой-то матери, а сам - в ночь и в лес.
Попробовать вылезти на крышу? Нет, не выйдет, не успеешь выбраться. Тогда рвануть в соседний вагон, забраться в туалет и высадить там оставшееся стекло? А позади гулко топочут сапогами, и каждый шаг отдается в голове похоронным набатом, бьет по ушам погребальным звоном подков на их каблуках.
Обернувшись, Ромин не глядя, куда стреляет, выпустил почти всю обойму, пятясь по площадке к торцовой двери вагона. Поезд на перегоне сильно качало из стороны в сторону, старые вагоны жалобно стонали и скрипели. Пистолет прыгал в руке, и пули уходили то в стены, то в пол, то в низкий потолок. Ну и шут с вами, главное - заставить преследователей отпрянуть, откатиться по коридору назад, боясь схлопотать в грудь кусок свинца.
Как все неудачно получается, а? Надо же именно такому стрястись! И как они только на них вышли, как додумались, как выследили, сумели подкрасться? Не выгляни он из служебного купе, так и взяли бы в нем тепленького, даже пикнуть бы не успел, а руки уже завернуты за спину и тряпка во рту. И поведут, словно козла на веревке под нож.
Рванув дверь, Ромин выскочил на подножку. Сильно ударил в лицо ветер, смешанный с горьким паровозным дымом, оглушил грохот колес, вагон мотало, и поручень подножки дергался как живой, готовый вырваться из рук и отбросить проводника в темноту, под откос.
Отшвырнув пистолет - некогда перезаряжать, - Ромин кошкой метнулся к вбитым в стенку вагона железным скобам, ведущим на крышу: надо рискнуть и попробовать уйти по крышам - пробежать по вагонам, а потом спрыгнуть - и в сторону, подальше от ставшей смертельно опасной железной дороги. Пусть шанс на удачу ничтожно мал, но стоит попытаться, поскольку иного выхода у него просто нет - не сдаваться же? Все одно, чекисты не пощадят.
Скобы показались жутко холодными и словно смазанными жиром - цеплявшиеся за них пальцы скользили по грязи и саже, налипшим на металл, но уже удалось ухватиться, подтянуть послушное тело и буквально вползти на крышу, ходуном ходившую под ним, как палуба карабкавшегося с волны на волну утлого суденышка, идущего по бушующему морю.
Куда бежать? Обратно, к хвосту поезда, или вперед, к паровозу? Вперед! Вдруг все же госпожа Судьба окажется этой ночью благосклонной и ему удастся отцепить вагоны, уехать к чертовой матери от погони, а потом пусть себе рыщут, пока не посинеют от бессильной злобы…
Пригнувшись, как будто собираясь упрямо боднуть летевший навстречу плотный поток воздуха, Ромин побежал по качающейся крыше, не думая о шуме собственных шагов - до этого ли теперь, надо скорее, скорее! Бросив быстрый взгляд через плечо, заметил темные фигуры позади себя. Выбрались за ним? Да, господа контрразведчики и здесь не отстают, того и гляди догонят, навалятся, а состав, как назло, начинает замедлять ход - видимо, они уже успели по вагонам добежать до паровозной бригады и приказали машинисту тормозить.
Неожиданно нога у Ромина подвернулась, и он споткнулся о трубу вентиляции. Не удержав равновесия, бывший поручик развернулся вокруг собственной оси и упал, с ужасом чувствуя, как его сносит к самому краю покатой крыши вагона - медленно, но неудержимо влечет к темной и страшной пропасти с грохотом колес внизу, к стуку реборд о края рельс, отполированных жуткой тяжестью ежедневно проходящих по ним составов.
Взвыв от отчаяния, он попробовал вцепиться ногтями в жесть крыши, но только слегка царапнул ее - тело стало неуправляемым и ухватиться просто не за что!
- А-а-а!.. - дико завопил Ромин, срываясь в темноту.
Страшно ударило в спину, сразу гася сознание, потом пошло молотить, как в жерновах и, словно насытившись, выплюнуло изуродованное тело на откос, освещенный равнодушной яркой луной. Проскрежетав по рельсам, поезд остановился, к телу бежали люди с фонарями в руках, но Ромин уже больше ничего не видел.
Последнее, что успело мелькнуть у него в мозгу, когда он сорвался с края крыши, было короткое словечко - Каин…
* * *
Все чаще болело сердце и короткие по времени бессонные ночи казались Ермакову долгими и длинными, как пустые коридоры управления - гулкие, слабо освещенные горящими вполнакала лампами в матовых абажурах, похожих на срезанные снизу капли молочно-белого, непрозрачного стекла, тускло сияющие над навощенным темным паркетом.
Словно идешь этими бесконечными коридорами, мимо долгой череды однообразных закрытых дверей, прислушиваясь, как к звуку шагов, к тяжелым и неровным ударам собственного сердца, тревожно ворочающегося в груди, ударяющего болью в ребра, плечо, горло, отдающей под левой лопаткой и заставляющей неметь руку.
Поизносила тебя жизнь, Алексей, укатала, как ту сказочную Сивку-Бурку, на своих крутых горках. Хотя разве возраст для мужчины пятьдесят с небольшим? Нет, видимо, прав любимый поэт жены Надсон - "как мало прожито, как много пережито"! Другим, наверное, хватило бы этого на несколько жизней, полных и ярких, до отказа насыщенных работой и событиями, требующих отдачи всего себя и самосожжения в тяжелом труде и кровопролитных боях. Разве болело бы сейчас сердце, если бы оно давно не привыкло переносить боль других, как свою собственную?
Неужели незаметно подкрался предел и скоро придется переступить тот порог, за которым уже нет возврата? Неужели у него однажды утром не достанет сил подняться и выйти в свой кабинет, чтобы заняться привычными делами и работать, работать, работать? Неужели он так никогда и не увидит светлого дня победы над страшным врагом, не завершит начатого, и мгла времени поглотит его, как уже поглотила множество других людей, число которых никто и никогда не сможет назвать? Разве только Бог…
Страшен не сам конец, страшно наступление предела познания и до слез жалко - нет, не себя, а всего того, что оставишь на многострадальной и прекрасной русской земле: голубого неба, плакучих берез, тихой грусти речных заводей и неожиданного чуда стоящих на пригорках старых белых церквей, подпирающих некогда золочеными маковками небеса Родины. Жалко полей, с их неповторимым ароматом разнотравья, гудящих над ними пчел, летящих по небу журавлей и трепета жаворонка в высоком полуденном поднебесье, жалко жену и дочь, всех людей, знакомых и незнакомых, с которыми не успел посидеть рядом и поговорить, вечно занятый службой, войной, делами. Не успел впитать в себя их мудрость, прикоснуться душой к некоему таинству, хранимому народом, частью которого, пусть малой, жалкой и ничтожной, посчастливилось тебе быть в этом грешном и беспокойном мире.
Если бы иметь стальное, не знающее усталости сердце, если бы перелить себя в хитрую машину, не ведающую смерти, и продолжать жить, видеть, чувствовать красоту и гармонию огромного мира, но…
Стараясь отвлечься, забыть про боль, генерал встал и, накинув на плечи китель, нетвердой походкой вышел в кабинет. Ощупью нашел выключатель лампы, зажег ее и опустился в рабочее кресло.
Отодвинув подальше, чтобы не появилось дьявольского соблазна, коробку папирос, подтянул к себе папку с бумагами. Поработать? Дело всегда успокаивало, заставляло забыть про болячки и невзгоды. Да, пожалуй, он поработает час-другой, а потом снова приляжет - до утра есть время, успеет выспаться. Стариковский сон короток, короче воробьиного скока.
Невесело усмехнувшись своим мыслям, Алексей Емельянович открыл папку и перелистал лежавшие в ней секретные документы.
Волков, через начальника партизанской разведки Колесова, своим личным шифром запрашивал о бывшем немецком переводчике Сушкове.
Майора интересовали на первый взгляд странные вещи - просил срочно ответить: где точно находился Сушков в семнадцатом году, разыскать бывшую жену Дмитрия Степановича, подробно опросить ее о всех приметах внешности погибшего, его привычках, болезнях, характере, и немедленно сообщить о результатах опроса и перенесенных ранее Сушковым заболеваниях. Эти сведения придется поискать в архивах, в том числе и лагерных. Где находился партизанский разведчик в период заключения, хорошо известно.
Что там такое, интересно, задумал Антон Иванович, какие шальные, авантюрные мысли забродили в его беспокойной и умной голове? Куда уводит его поиск скорейшего ответа на поставленные Верховным вопросы? Время неумолимо бежит, проходят сутки за сутками из отведенного срока, а пока нет возможности выстроить непробиваемую стену доказательств невиновности командующего фронтом, об которую разобьются любые обвинения. Господи, ну почему время утекает, как песок сквозь пальцы, и не дано человеку замедлить по своему желанию его бег?!
Ладно, отпишем запрос майора Волкова на исполнение подполковнику Козлову - пусть помогает приятелю. Тем более что с проклятой, не дававшей столько времени покоя агентурной станцией немцев наконец-то покончено. Правда, не совсем удачно получилось с вторым немецким агентом, пытавшимся уйти и сорвавшимся с крыши вагона прямо под колеса поезда. Придется выслушать неудовольствие руководства по этому поводу, ну да прошедшего теперь все равно не вернуть.
Зато второго взяли живым и здоровым, нашли рацию, удалили гнойник на Урале. Но самое главное, установили, что не тянется от этой рации нитка к подозреваемому в измене командующему и нет связи у задержанных вражеских агентов абвера с другими возможными изменниками в столице - по счастью, эта версия наркома оказалась бесперспективной и не нашла своего подтверждения. По счастью…
Так, что там еще не дает покоя майору Волкову? Козлов поднатужится, вытянет ему на божий свет все, что только можно разыскать о погибшем подпольщике Сушкове, служившем по заданию партии у немцев, а вот как поступить с данными на словака из аэродромной команды? Тут надо запрашивать, причем в самом срочном порядке, нелегалов, работающих в немецком тылу. У них и так забот по горло, но это дело не менее важно.
"Сколько же людей втянуто в эту секретную операцию, - легонько массируя ладонью грудь, чтобы скорее отпустила вновь возникшая боль, подумал генерал. - И сколько имен нам надо оградить от страшного позора? Разве только одного командующего мы пытаемся защитить и точно установить все обстоятельства дела, чтобы снять повисшее над ним пахнувшее смертью обвинение в измене? А погибший Дмитрий Сушков, а плавающий в мути сумасшествия Слобода, а другие подпольщики? Погибшие не смогут сами оправдаться, не придут к нам, не скажут веских слов в свою защиту. Значит, наше святое дело защитить усопших и живущих. Кто, если не мы?"
Придется, наверное, просить помощи других отделов для получения интересующих Волкова сведений - не из пустого же любопытства он запрашивает о словаке?! И это тоже надо делать срочно, не откладывая в долгий ящик - время идет, а парни работают в наводненном немецкими спецслужбами городе-городке, в котором, наверное, и скрыться-то толком негде и каждый человек на виду. Как же хитроумно закрутил все Бергер со своим учеником фон Бютцовом - мастера, ничего не скажешь!
Последнее - просьба направить в поиск войсковых разведчиков по ближним тылам немцев, для проверки маршрута выхода лейтенанта погранвойск Семена Слободы к линии фронта.
Ходили уже разведчики по тылам, дорогой майор Волков! На брюхе ползали по нейтралке, отсиживались в болотах, выходили к населенным пунктам, дневали в лесных массивах и снова упорно шли по маршруту, но ничего утешительного из поиска не принесли - нет больше тех деревенек и хуторов, на которых еще недавно гостевал Семен Слобода. Одни дотла сожжены, другие вымерли, - вернее, карателями уничтожены все жители, - из третьих угнали все население в немецкий тыл. Нечего тебе ответить, майор, нечем порадовать. Жаль, что и у партизанских разведчиков тот же результат, зато четко просматривается линия замысла оберфюрера Отто Бергера - выжженная земля, никаких свидетелей, мрак и туман! Не на что опереться его противникам: кругом созданная им пустота.
Как эсэсовец узнал маршрут движения Семена Слободы? Или он сам вел его по нему, пусть даже очень скрытно от беглеца? Версий много, a правда всего одна, и сидя здесь, в кабинете, ее не узнать, не добыть и не принести неоспоримых доказательств, способных перетянуть чашу весов в ту или иную сторону.
Свои соображения генерал радирует Волкову, ответы на запросы будут даны в самые сжатые сроки, но основная тяжесть работы ложится все-таки на плечи ушедших во вражеский тыл. Тяжко, когда сам не можешь быть рядом с ними - кажется, пошел бы, все узнал, поступил так, как надо, вовремя догадался и предусмотрел, но… Доверять надо больше своим сотрудникам и ученикам, доверять и верить в них, как в самого себя! Нельзя дергать попусту людей, занятых важным и опасным делом, им помогать надо, Волкову и Семенову, Колесову и Чернову, всем тем, кто работает в немецком тылу. Недоверие не только обижает, а быстро лишает необходимой инициативы, подрезает крылья, заставляет проявлять нерешительность и действовать с опаской, без конца оглядываясь на руководство. Так ничего не получится, не растут из таких бойцы, - из боязливых да постоянно оглядывающихся.
Стало зябко, замерзли босые ноги, по которым тянуло сквознячком. Поправив на плечах китель, накинутый на рубашку, Ермаков поглядел на часы - ложиться или еще поработать? Может, пора побриться, привести себя в порядок, согреть чаю и позавтракать?
Вон, за окнами посерело небушко, приобрело акварельную прозрачность, отливающую перламутром или скорее нежным цветом старого, чуть розоватого жемчуга. И боль, похоже, немного отпустила, ушла и коварно затаилась, выжидая новой бессонной ночи, чтобы подняться на него в смертоносную атаку - молча и страшно. Так поднимались, вытягиваясь в длинные цепи, "разноцветные гвардейцы" - дроздовцы, марковцы, взблескивая острыми жалами примкнутых к винтовкам штыков. Бывает ли что-либо страшнее штыковой или внезапной атаки конной казачьей лавы, несущейся на тебя с азиатским визгом и гиком, размахивая над головой острыми как бритва клинками?
Оказывается, бывает. Когда ты остаешься один на один с рвущей сердце болью, готовой утянуть тебя в небытие, а в руках нет оружия, нет рядом товарищей, и дать ей победить - значит, стать дезертиром, бросить свой взвод или свой эскадрон перед атакой врага, неумолимого и жестокого, а враг этот не только по ту сторону фронта.
Выйти бы сейчас на улицу, сесть в трамвайчик и катить, устроившись на жестком сиденье из деревянных реек, по Бульварному кольцу. Поплывут за окном старые аллеи, безлюдные в этот час тротуары, будет сипло дребезжать, как простуженный, трамвайный звонок, и наступит умиротворение от вида древнего русского хлебосольного города, ставшего за долгие годы таким родным.
Нет, надо попробовать еще немного поспать. Столько дел намечено на сегодня, и необходимо встать свежим и полным сил.
Придерживая сползавший с плеч китель, генерал прошаркал в комнату отдыха и лег в постель. Сначала показалось холодно, но потом он быстро согрелся под грубым солдатским одеялом и заснул со счастливой улыбкой на губах - снился ему московский трамвай, увозящий его по Бульварному кольцу навстречу поднимающемуся утру…