Может, в моем лице он увидел себя, молодого, в папахе с красным бантом и маузером, таким, каким он был в гражданскую войну, и теперь, глядя на меня, он мысленно спрашивал: "Такие же вы, как мы тогда, или другие, можно ли на вас положиться?"
- Какие есть документы? - спросил он.
- Все!
И я подал ему перетянутую красной резинкой пачку.
Там были паспорт, комсомольский билет в целлофановой обложке, студенческая зачетная книжка да еще, кроме того, справка о сдаче ГТО II ступени, фотография отца и матери, когда они были молодыми, - отец в картузе с лакированным козырьком, а мать в свадебной фате.
- Так! Богато!
Он внимательно прочел мой комсомольский билет, посмотрел, уплачены ли членские взносы, потом долго читал зачетную книжку.
- Молодец! - сказал он, увидев, что по латыни "отлично". - А это что? Что такое? - проворчал он вдруг, седые брови его нахмурились. - Э-э, приятель! - и он ткнул в строчку, которая размашистым неприятным почерком профессора политэкономии констатировала, что по его предмету зачет сдан на "посредственно". - Не годится! - сказал он. - То наука Карла Маркса! Эх, дружок, у вас из школы в университет прямо как пересадка со скорого на скорый, расписания которых строго согласованы. А я первую ступень проходил знаешь где? У Аники-столяра. Гробы даже делал! - Он улыбнулся. - А вторую ступень в седле кавэскадрона. На учебу мобилизовали, как на войну. Собрали и сразу: "Анти-Дюринг". Я впопыхах и не разобрал: "Анти-кто, товарищ профессор?" - Он весело рассмеялся.
По истории античного мира у меня было "отлично".
- Древние войны изучал? - спросил он.
- Еще бы.
- В общем, Александр Македонский, - сказал он, возвращая документы, а глаза его говорили: "Эх, брат, у нас тут в одной Мышеловке мороки больше, чем за все вместе взятые походы Александра Македонского, Ганнибала и Цезаря". - Отец где? На фронте?
- Нет отца, - сказал я тихо.
- Ну, прости, сынок. - Он задумчиво посмотрел на меня. - Мать жива?
- В эвакуации.
- Что ж мне с тобой делать? Ну, вот что, давай пока поможешь по писарской части.
- Нет! - сказал я.
- Ух ты какой!
- Прошу послать на рубеж, - услышал я снова как будто бы со стороны свой хрипловатый, тусклый, чужой голос.
- Так-таки прямо и на рубеж? - сказал он.
Кто забудет ощущение первых дней войны? Казалось, вот-вот война кончится, а ты ни разу и не пойдешь в атаку, не крикнешь "ура".
- Успеешь, успеешь навоеваться, - как бы читая мои мысли, сказал он. - Хватит на тебя войны вот как! - И он рукой провел под самым подбородком.
Он повернулся к столику, на котором стояли многочисленные телефонные аппараты разной величины и формы, на мгновение задумался, как бы вспоминая, какой ему нужен, выбрал большой квадратный, старинной формы, с ручкой, и, повертев предварительно ручку, снял трубку. Из нее послышался хрип и вой и потом чей-то далекий-далекий, с натугой преодолевающий ветер и гул расстояния, пискливый голос.
- Дацюк! - сказал начподора в трубку. - Слышишь, Дацюк?.. Зимин говорит… Да обожди ты со своими сапогами! Я тебе тут Александра Македонского посылаю… Да нет, не техника-интенданта - полководца Александра Македонского.
Трубка что-то провыла в ответ, и Зимин рассмеялся.
- Студент, историк… Что? Для истории?.. А может, и для истории, - он посмотрел на меня. - А пока используй для стенгазеты, плохо в твоем хозяйстве с агитацией, - сказал он строго и вслед за этим другим, уже каким-то просящим голосом: - Смотри не отпускай от себя, Степан!
Опять что-то провыла трубка.
- Что? Сапоги? Ах, сапоги!.. - Он взглянул мне на ноги. - Нет сапог!
Трубка хрипнула и неожиданно замолкла. Зимин посмотрел на нее, подул:
- Черт!..
Он подошел к окну, открыл штору, и поток ярко-синего, с золотом, утреннего света погасил печальную лампу.
Вдаль уходила голубая улица с желтыми каштанами у домов, и почему-то казалось - это детство мое, самое раннее, первоначальное, стоит передо мной.
Я почувствовал на плече его руку, большую, сильную, добрую. Он спросил:
- Что, не уступим им?
- Да нет же…
- Верно!
Он долго так стоял и смотрел в окно, как бы вспоминая и видя что-то очень важное для него и для меня. Я чувствовал его теплую отцовскую руку и был точно ветвь могучего дерева.
- Ну, давай шагай, - сказал он наконец.
И когда я был уже за порогом, он окликнул:
- Стой! А карандаш есть?
Оказывается, карандаша не было.
- Какой же ты пропагандист без карандаша? А блокнот?
И блокнота не было.
- Эх, студент, студент, а на войну собрался!
4. Киев
Как хорош был Киев в этот тихий и грозный золотой сентябрь 1941 года!
Даже суровая военная одежда города - слепые, зашитые досками и доверху заложенные мешками с песком витрины, противотанковые ежи и баррикады на улицах, дзоты и траншейные щели, вырытые в скверах и на площадях, не могли изменить величественной живописности Киева. Он был все так же прекрасен в ясной прозрачности осеннего воздуха, и золотистые громады домов стояли на холмах как видения.
Кончился патрульный час. И тотчас же с разных сторон возникли сигналы машин, свистки милиционеров. Вышли дворники в белых передниках с большими, как у носильщиков, медными бляхами на груди и из длинных шлангов стали поливать тротуары.
Девушки, бойцы ПВО, провели по свежей улице на веревках, точно пойманного ночью на улицах города слона, аэростат воздушного заграждения; он все время вырывался из рук.
Открылись затемненные на ночь окна, с громом полетели вверх жалюзи в дверях магазинов.
В книжных киосках выставили новинки: "Силуэты германских самолетов", "Танки", "Эволюция стрелкового оружия".
Солнечно-ясно и оживленно на Крещатике. На тротуарах, как в мирные дни, много народу: военные, женщины, старики. Через узкие ворота в баррикадах проносились переполненные троллейбусы, вереницы машин с зенитными пулеметами, огромные грузовики, в которых стояли попарно кони, изумленно разглядывая город, проезжали высокие обозы сена с лежащими под самыми облаками ездовыми.
На солнечной стороне улицы веселой стайкой пробежали с портфелями и сумками мальчики и девочки.
- Какой школы?
- Сорок четвертой! - ответили они хором.
Это у линии фронта.
Прошел расклейщик афиш, и в утреннем воздухе мирно повеяло клейстером, и на тумбах появилась афиша об открытии сезона в госцирке с участием артистов драмы, эстрады, оперы, цирка и труппы лилипутов.
У главного почтамта выгрузили брезентовые мешки с почтой. Письма пришли сюда, в осажденный фронтовой город, дальним и кружным путем: до Харькова - в вагоне по старому как мир почтовому тракту, а потом уже добирались попутными военными эшелонами, вместе с танками, авиабомбами, маршевыми ротами до Дарницы, а из Дарницы их везли в больших зеленых военных машинах по мостам через Днепр, киевскими улицами до почтамта, а отсюда их повезут к городским окраинам - до штабов дивизий, полков и уже на конях - до угнездившихся на киевских холмах КП батальонов, откуда ползком ротные почтальоны доставят их адресатам в траншеи или индивидуальные ячейки. В дороге почту бомбят, обстреливают из пулеметов и снайперских винтовок, и многие письма проштемпелеваны осколками и пулями.
Во всю мощь гремит радио: "Увага! Увага! Говорыть Киев! Радиостанция РВ-9 на хвыли 539,6 метра".
Трансляция радиопереклички городов Москвы, Ленинграда и Киева идет вперемешку с зенитной стрельбой. Иногда голос Москвы уходит далеко-далеко и снова возвращается, еще более громкий, мощный, уверенный, победивший расстояние, заглушая зенитную стрельбу.
Все так же зажигаются на перекрестках попеременно зеленые и красные огни, сообщая улицам обычную размеренную жизнь, стоят те же милиционеры, только теперь они не в белых шлемах, а в касках, с карабинами. Ближе к Демиевке, у переезда через баррикады, место милиционеров заняли девушки-регулировщицы с красными флажками, и это означает, что здесь не только городская улица, но и военно-автомобильная дорога. И идут не машины, на которых написано: "Мясо", "Молоко", "Пончики", а огромные зеленые военные грузовики с авиабомбами в клетках, тягачи с артиллерией.
Так же открыты ателье мод, на вывесках нарисованы франты в клетчатых гольфах и ковбойках, но за длинными столами мастерицы шьют ватники и ватные штаны. Из выбитых окон летит вата, и ветер носит ее по улице вместе с алыми листьями.
Без перерыва, день и ночь, входят люди в подъезды высокого нового здания над древним Днепром, где помещается ЦК КП(б)У. До утра ярко освещены коридоры, и никогда не утихают телефоны. Но на совещаниях уже говорят не об осенних перевозках, подъеме зяби, новых музыкальных школах, переподготовке врачей и садовников, а об укреплении огневых рубежей и строительстве баррикад, о производстве колючей проволоки, мин и бутылок с горючим, о подготовке подрывников, минеров и партизан-радистов. Все нити круговой обороны сходятся к этому высокому новому зданию на берегу древнего Днепра.
…Этот день был по-особенному тихий, солнечный, с таким ясным голубым небом, словно вернулось лето. Городские парки наполнились серебристой паутиной. Тишине в природе как бы поддалась и война. Все тише и реже доносилась орудийная канонада, беспрерывно много дней громом грохотавшая за Соломенкой и в Голосеевском лесу, и наконец смолкла совсем. Не слышно было и самолетов в небе.
И старые рабочие Арсенала в кожаных куртках, с винтовками и гранатами, которые еще помнили бои на этих улицах с гайдамаками и сечевиками; и молодые бойцы истребительных батальонов, строем проходившие по Крещатику мимо кинотеатра "Комсомолец Украины", где они когда-то смотрели "Броненосец "Потемкин"", а затем и "Чапаева", мальчики, которые стали солдатами и которым все в городе - каждый дом, каждая вывеска и афиша - приносило столько воспоминаний; и проезжавшие через город на позиции солдаты - рязанцы и туляки, жители Алазанской долины и Памира, которые в первый и последний раз в жизни видели Киев; и девушки-регулировщицы в касках, с красными флажками; и танкисты в открытых люках танков, стоящих в засаде под каштанами; и зенитчики на крыше гостиницы "Красный Киев"; и шагающие по улицам патрули - все, все глядели в этот день на город и не могли наглядеться.
Но как странно пустынно и прозрачно над ним небо… Где вы, дружные заводские дымы Подола и Печерска, Шулявки и Соломенки, богатырским кольцом окружавшие Киев? Как тоскливо торчат бездыханные, точно обезглавленные, трубы заводов и фабрик.
Рабочий Киев дрался бок о бок с Красной Армией. Слесари, механики, вахтеры, учителя, бухгалтеры, сцепщики, парикмахеры, телеграфисты, кондуктора, милиционеры насмерть стояли на огневых рубежах круговой обороны - за Соломенкой, у Мышеловки, в Броварах…
…Чем ближе к окраинам, тем улицы пустынней, изредка прогрохочет трамвай, но, не дойдя до конечной остановки, возвращается назад, в город; дома стоят с зияющими пробоинами, и в окнах верхних этажей видно небо, а нижние заложены мешками с песком, из-за которых иногда выглянет ствол противотанковой пушки. В старой, знакомой всему району аптеке на углу, где жители чуть ли не целое столетие покупали валерьянку, горчичники, - перевязочная санбата, куда весь день, и особенно ночью, на скользких от крови носилках приносят бойцов прямо с передовой.
В магазине "Бакалея", где еще пахнет цикорием и лавровым листом, у прилавка сидит боец и в полевой телефон до хрипоты кричит:
- Я "Маргаритка"… Я "Маргаритка"!..
Но то ли его не слышат, то ли не верят, что у маргаритки может быть такой неподходящий сиплый бас, но он снова и снова выкрикивает свои позывные.
- Мина! Берегись! - Крик доносится одновременно с воем летящей мины, и под грохот разрыва вы поспешно скрываетесь во внутреннем дворе большого каменного дома.
Здесь жизнь продолжается. Раскрыты окна, пахнет кухонным дымом, дети играют в Чапаева и Тимура, прислушиваясь к разрывам мин. Из окна кто-то кричит:
- Владик, брось осколки, брось патроны, иди кушать.
Как железная пристройка к дому, в засаде стоит танк. И хотя танкисты прибыли только сегодня утром, мальчики уже всех знают по именам, а хозяйкам известно, кто холост, а кто женат, и, если женат, пишет ли письма жена, и сколько детей, и какие у них в школе отметки. Уже вокруг на веревках развешано выстиранное белье танкистов. Несут в чугуне горячий, с красными помидорами борщ и пахнущие духовкой пирожки. И танкист, пообедав, кричит на крышу зенитчику:
- Эй, воздух, кинь сигаретку!
А в сумерки, когда танк выйдет из засады на перекресток улиц, возле него соберутся дежурные с противогазами, обсуждая стратегические и тактические возможности круговой обороны.
Вы проходите еще несколько кварталов - к линии железной дороги. Здесь чаще звучит свист снарядов, и на ваших глазах они разрываются, опрокинув стоящий на рельсах пустой трамвайный вагон или подняв в воздух уличный киоск "Минводы".
На трамвайном пути сигнал: "Осторожно, листопад!" Прижимаясь к стенам домов, медленно пробираются раненые, изредка останавливаются и под защитой каменного портика отдыхают или даже подкрепляются холодным мясом из консервной банки. Жителей как будто нет, и вокруг не слышно ни женских голосов, ни детских криков.
Но вглядитесь в эту высокую седую женщину в пуховом платке и старомодных высоких ботинках, несмотря на близкие разрывы снарядов неторопливо идущую по железнодорожным путям с узелком, в котором, и не заглядывая можно наверняка сказать, пироги с капустой или сладкой пшенной кашей, крупные, как здесь их называют "яблуковые" помидоры, пара крутых яиц с солью, завернутой в пакетик, да еще сочные, цвета янтаря, сливы из собственного садика.
Вот уже не менее пятидесяти лет ежедневно носит она так "сниданок" сначала отцу - слесарю депо, потом мужу - механику того же депо, а теперь и сыну - инженеру. И все по этим путям, по этой дороге - сколько раз уже шпалы менялись, и даже рельсы, и старого деревянного вокзала нет, а новый - каменный - она каждый день появляется с узелком. Теперь она проходит мимо депо к стоящему у самого перрона на первой линии зеленому бронепоезду, укрытому серебряными ветвями ив. Она стучится в броневую обшивку паровоза:
- Это я, Данило Тимофеевич!
И нет на лице ее ни удивления, ни вопросов. Просто ее "старый" временно перешел из депо. Да если хорошенько вспомнить, это уже бывало - вот так же приносила она узелок и стучалась в железную обшивку паровоза на том же самом пути, только было это очень давно, она была еще молодой и сильной, и гнали тогда не то Петлюру, не то Деникина, а может, и кайзеровскую немчуру.
Легкий маневровый паровоз "ОВ", вечный труженик, день и ночь бодро свистящий на станционных путях, нежно прозванный железнодорожниками "овечкой", теперь закованный деповскими слесарями в броневые листы, тащит огромные, обшитые броней шестидесятитонные углярки, вооруженные легкими пушками и пулеметами.
Ночами бронепоезд с потушенными огнями носится по железным дорогам укрепленного района и оказывает поддержку не только железнодорожным истребительным батальонам, но и регулярным частям Красной Армии. Его видят в одни и те же сутки на западе, на севере и на юге, к нему привыкли, а железнодорожники даже в официальных бумагах пишут не Б/П, а по-родственному - "Борис Петрович".
Появляется русый мальчик в кургузой курточке с оттопыренными карманами.
- Дима пришел! - говорят на перроне.
Командир бронепоезда разворачивает карту-двухверстку, находит дорогу, разъезд и село у разъезда.
- Ну, валяй!
- Одна орудия, дядя Степан, - говорит мальчик, - за переездом, как раз где паровозы дают свисток, а на поле, где была маевка, стоят черные машины.
- Сколько?
- Насчитал штук двадцать, а потом стали стрелять.
Мальчик-разведчик, сын станционного стрелочника, и "дядя Степан", секретарь парткома узла Степан Дацюк, долговязый, жилистый, цыганистого типа, в черном кожаном картузе, затянутый в ремни, с длинным маузером на боку, и комиссар в синем железнодорожном кителе, с умным юношеским лицом, и стоящие на подножках деповские слесари, котельщики, стрелочники, составители, сигналисты, технические конторщики в перепоясанных пулеметными лентами пиджаках - похожи на красногвардейский десант времен гражданской войны, прибывший на бронепоезде, стоявшем все эти годы на запасном пути. Железный, до последней капли крови преданный революции пролетарский десант, появляющийся немедленно в грозный для родной страны час!
5. Степан Дацюк и его товарищи
Степан Дацюк никогда не был военным. Правда, в комсомольской юности он носил картуз защитного цвета, гимнастерку с широким командирским поясом и любил употреблять в применении к мирным делам военные термины: "штурмуем прорыв!", "атакуем прорехи!", "двинем девчат в разведку!" и т. д. Но потом Степана Дацюка послали по комсомольской разверстке учиться, сначала на рабфак, а потом в университет, и уже много лет все на дороге знали Дацюка - лектора в мягкой шляпе и вышитой косоворотке с узким кавказским ремешком.
С большой пачкой книг и длинным круглым, похожим на зрительную трубу кожаным футляром, в котором хранились свернутые в трубку карты и наглядные иллюстрации, Дацюк ездил по станциям и полустанкам Юго-Западной дороги и читал лекции: "Как устроена вселенная?", "На чем Земля держится?".
У него был приятный украинский баритон, на лекциях всегда увлекался и рассказывал так достоверно и убедительно, что казалось, он сам присутствовал при возникновении мира и поэтому все знает во всех подробностях.
Его любили и знали на дороге и на станциях; завидя его долговязую фигуру, мальчики кричали:
- Лектор приехал!.. "На чем Земля держится"!..
Но теперь, когда видели нового Дацюка - в кожаном картузе, в кожаной куртке, с широкими и скрипучими ремнями, с длинной, до колен, деревянной кобурой маузера, Дацюка, громовым голосом отдающего команды, - всем казалось, что он был всегда таким.
Я представился Дацюку. Голова моя была на уровне ремней на его груди.
- Помнишь, когда родился Алкивиад? - усмехнулся командир бронепоезда.
- Да.
- И знаешь, как Плиний Старший наблюдал извержение Везувия?
Я кивнул. Дацюк стал серьезным.
- Забудь!
Я вышел тогда, в августе, из дому одетым в пиджак и рубашку в голубую полоску. Так и стоял я теперь перед командиром бронепоезда. Кепку я потерял по дороге, краги были в глине, ботинки разбиты.
- Не богато обмундирован, - сказал Дацюк и похлопал меня по плечу. - Соломонов, подбери-ка там что есть.
Маленький, толстенький и краснощекий Соломонов, начхоз, как все начхозы, не открывал, что у него есть и чего у него нет, а выписывал то, что ему казалось нужным выписывать. Он выдал мне пилотку со звездочкой, широкий брезентовый пояс с пустым подсумком и большие кирзовые сапоги.
- Намотаешь потолще портянку - и будет в точку, как в ателье, - отдуваясь, сказал Соломонов.
Мне нечего было делать в пассажирском зале, но я оказался там как бы случайно и раза два прошелся мимо большого зеркала, которое видело на своем веку столько разных пассажиров дальнего следования.