2
После просторного житья в бывшем храме и близлежащих домах населенного пункта Н. редакции на новом месте пришлось потесниться. На все про все удалось занять лишь две небольшие хаты, в одной из которых с трудом поместились наборщики. В соседней хате нашлась отдельная клетушка для редактора. Хозяйка с двумя детьми ушла жить на кухню, а весь редакционный аппарат, включая корректоров и Марью Евсеевну с ее "ундервудом", разместился в тесном "залике".
По улицам поселка нескончаемым потоком текли войска. Месила грязь многострадальная пехота. Артиллеристы, обливаясь потом, продвигали вперед тяжелую технику. Тянулись обозы, склады на колесах, медсанбаты и госпитали, бытовые учреждения - всякие ПАХи и банно-прачечные отряды. Ночью все это останавливалось, требовало себе места, а потом опять сворачивалось и двигалось дальше. Оставалось загадкой: как все эти тысячи людей находили себе ночлег?
Применяясь к обстановке, Станицын терпеливо читал материалы за тем же столом, на котором сотрясался и громыхал "ундервуд" Марьи Евсеевны.
Во время переезда она развила кипучую деятельность. Наступление неожиданно пробудило в ней дремавшую энергию, а условия тесного походного сосуществования создали для нее почти неограниченную возможность вмешиваться во все, Начальник издательства - тихий и вежливый Ашот Бастанжиев - пытался оказать сопротивление, но был смят и подавлен, после чего Марья Евсеевна полностью взяла на себя командование в вопросах быта.
Очередной задачей, которую должен был решить ее разбуженный административный гений, оказалась организация обеда. Столовая Военторга обещала развернуться лишь на другой день, а пока сотрудники редакции получили сухой паек: рис, масло и сахар. В связи с этим коллектив узнал, что Марья Евсеевна умеет готовить настоящий узбекский плов. Она охотно сообщила способ его приготовления и заодно рассказала, как она угощала пловом одно видное лицо и как это лицо заявило, что такого плова оно не едало во всем Узбекистане. Распалив воображение и аппетит слушателей, Марья Евсеевна сказала, что она с величайшим удовольствием приготовила бы такой же плов и сейчас, но так как нет барашка и кореньев, то на обед (или на ужин, поскольку уже темнело) лучше всего приготовить простую рисовую кашу. Изголодавшиеся журналисты ответили, что согласны на все, лишь бы поскорей.
Во дворе на летней печке был поставлен чугунный котел. Серегин рьяно исполнял обязанности истопника. Нашлись и праздные наблюдатели - художник Борисов и Бэла Волик.
Вода закипела быстро. Марья Евсеевна, священнодействуя, посолила ее, несколько раз попробовала, бросила еще щепотку соли, потом высыпала рис.
Затем, движимая человеколюбием, она вдруг заявила, что у нее тоже есть кулечек риса, который она жертвует в общий котел. Заявление это было тепло встречено присутствовавшими и еще более повысило популярность Марьи Евсеевны. Сопровождаемая приветственными криками, она принесла из комнаты кулечек и высыпала в котел его содержимое. Вода весело кипела. Из дома выскакивали голодные сотрудники и нетерпеливо спрашивали, скоро ли будет каша. Марья Евсеевна не удостаивала их ответом. Она могла бы быть сравнена разве что со сталеваром, готовящимся выдать ответственную плавку, или с капитаном, проводящим корабль через опаснейшие рифы.
Наконец, зачерпнув половником немного каши и сложив губы дудочкой, она отведала… В тот же момент всем присутствовавшим, даже Серегину, который был здесь не больше как кочегаром, стало ясно, что на капитанском мостике что-то случилось. На лице Марьи Евсеевны отразилось смятение.
- Попробуйте вы, Бэла, - неожиданно тихим голосом попросила она.
Бэла попробовала и сплюнула.
- По вкусу типичный рассол, - сказала она. - Как вы этого добились?
Марья Евсеевна слабо охнула, засуетилась, убежала в хату и тотчас возвратилась с кулечком, как две капли воды похожим на тот, содержимое которого она высыпала в котел.
- Произошло ужасное недоразумение, - пролепетала она, - ужасное недоразумение: в таком же кульке у меня была соль.
Удивительно, как быстро рушатся иногда репутации! Только что Марья Евсеевна была на высоте положения, командовала, покрикивала, упивалась властью, и вот маленькая ошибка, пустяк - и все погибло. И уже Марья Евсеевна смотрит на свидетелей своего позора заискивающими глазами, а свидетели - о ужас! - отворачиваются.
Кашу, однако, надо было спасать.
- Рис еще не разварился, может быть отмоется, - подала мысль Бэла.
Мысль приняли. У хозяйки нашлось большое сито.
Серегин доставал из колодца воду с плававшими в ней кленовыми листьями и лил ее в сито, которое держал Борисов. Бэла размешивала кашу половником. Марья Евсеевна стояла рядом, трагически сжимая руки.
- Надо скрыть этот несчастный случай от масс, - сказала Бэла, шуруя половником.
- Вы думаете, возможны голодные волнения? - полюбопытствовал Борисов.
- А что? После того как Марья Евсеевна своей лекцией о плове вызвала усиленное выделение пепсинов…
Марья Евсеевна нервно хихикнула, давая понять, что она еще способна чувствовать шутку.
Десяти ведер воды оказалось достаточно, чтобы каша приобрела более или менее приемлемый вкус. После этого ее поставили на огонь, и она быстро доварилась. И вовремя, потому что в тот самый момент, когда Серегин и Борисов снимали чугун с печки, распахнулась дверь хаты и грозный голос Станицына спросил:
- Где же, чорт побери, ваш хотя бы упрощенный плов военного образца?
Каша была спасена, но авторитету Марьи Евсеевны это происшествие нанесло непоправимый урон. В дальнейшем, когда она пыталась давать руководящие советы, ссылаясь на свой опыт и широкие знакомства, ей задавали вопрос: "А каша?" - и Марья Евсеевна мгновенно увядала.
Серегин, Марья Евсеевна и Бэла ели злополучную кашу из одного котелка. Неожиданно Марья Евсеевна сказала:
- А вас, Миша, сегодня одна девушка спрашивала.
Серегин глянул на нее подозрительно. Уж не хочет ли пострадавшая взять хотя бы небольшой реванш? Но тотчас он отбросил это подозрение. Горячая волна радости охватила его.
- Какая девушка? - делая безразличный вид, спросил он.
- Высокого роста, - оживилась Марья Евсеевна. - И очень интересная. Глаза такие темные.
- Бедняжка Серегин, - ядовито сказала Бэла, - у него так много знакомых девушек, что нужны особые приметы, чтобы не запутаться.
Серегин простодушно улыбнулся.
- Одна, - сказал он, - всего одна. И ту не видел уже два месяца. Что же она говорила?
- Спросила, здесь ли вы, - продолжала Марья Евсеевна. - Я сказала, что вы еще не приехали. "Может, что передать?" А она говорит: "Нет, не надо".
- И ничего больше не сказала?
- Нет, ничего. По-моему, она очень гордая, эта ваша знакомая.
- Вот неудача, - огорчился Серегин. - И надо же было нам в кювет влезть. Если б не эта задержка, я бы ее наверняка застал!
Он обращался к Бэле, привычно ища у нее сочувствия. Однако на этот раз не нашел.
- Ужасное несчастье! - с откровенной иронией воскликнула Бэла. - Сможете ли вы его пережить?
- Бэла, раздосадованно сказал Серегин, - я серьезно говорю, а вы все шутите.
- Ну, конечно, - ответила Бэла с какими-то новыми, незнакомыми ему нотками в голосе, - я только и знаю, что шучу. Такой уж у меня характер.
Она бросила ложку и вышла из комнаты. Серегин растерянно взглянул ей вслед. Марья Евсеевна с откровенным любопытством посмотрела на Серегина.
3
Обитый со своих позиций в горах, противник оказывал жестокое сопротивление. Войска Северо-кавказского фронта успешно развивали наступление в сторону Ростова. С выходом этих войск на побережье Азовского моря у гитлеровской армии, находившейся на Кубани, осталась бы только одна коммуникационная линия: Краснодар - Темрюк - Керченский пролив. Уж одно то, что эта линия шла через пролив, делало ее ненадежной. К тому же части, наступавшие с гор, угрожали перерезать и ее, а это могло привести к "котлу". Но в Берлине еще носили траур по группировке Паулюса, ликвидированной в "котле" у Сталинграда. Вот почему противник оборонял линию Краснодар - Темрюк с диким остервенением. Однако сколь яростным ни было сопротивление врага на Кубани, становилось ясно, что в ходе войны произошел крутой перелом.
Наиболее восторженные из редакционных "стратегов", к которым, в частности, принадлежал и Серегин, пророчили скорый конец гитлеровской армии. Но редактор однажды охладил их пыл, заявив, что сил у противника еще много и он, конечно, будет жестоко сопротивляться. Энтузиасты несколько остыли.
С началом наступления необычайной популярностью в редакции стал пользоваться младший лейтенант Никонов, более известный под именем Кости-анахорета или Кости-отшельника. Никонов был радист. Редакционный движок мешал радиоприему, поэтому Костя устраивался со своими аккумуляторами, сухими батареями и антенной где-нибудь вдали от электрических моторов. Работал он ночью, а днем отсыпался и, таким образом, оставался невидимым, для большинства редакционных работников. За это и прозвали Никонова Костей-отшельником. Вообще же Никонов - симпатичнейшая личность лет тридцати пяти, с голубыми глазами. Он преждевременно облысел, и, когда снимал пилотку, легкие, как пух, светлые волосы стояли венчиком вокруг его головы. Вопреки своему прозвищу, он очень любил, когда товарищи заходили к нему в радиокелью, и был весьма гостеприимен. У него, - например, можно было иногда пропустить стаканчик спирта-сырца, который "отшельник" ухитрялся добывать якобы для технических целей. Серьезным недостатком Никонова считалась его привычка по многу раз рассказывать один и тот же анекдот. Но теперь он избавился и от этого недостатка: было не до анекдотов. Встречая Костю, все спрашивали: "Ну, что нового на фронтах?" - и просили: "Ты ж, Костя, жми, не давай гадам передышки!" Последний всем своим видом давал понять, что не все от него зависит, но что он со своей стороны постарается.
Почти каждую ночь связной приносил в типографию от Никонова сообщение Совинформбюро "В последний час", и наборщики, прежде чем набирать, читали его вслух.
Наступление шло на Юго-Западном, Южном, Северо-Кавказском, Воронежском, Ленинградском и Волховском фронтах. Редакционные тактики отмечали на карте занятые города и бурно радовались, встречая знакомые места.
Иногда в редакцию возвращался кто-нибудь из командированных на передовую и, едва успев снять забрызганную грязью шинель, начинал с жаром рассказывать о боях, свидетелем и участником которых он был.
Однажды, часа в два ночи, в "залик" ворвался Никонов, прошел, наступая на ноги спящих сотрудников, на середину комнаты и закричал:
- Товарищи, освобожден Батайск!
Батайск! Это известие подняло на ноги всех. Десять километров от Ростова!
Серегин долго не мог уснуть. Больше чем когда-либо ему захотелось действовать, быть в гуще событий. Рядом беспокойно ворочался Тараненко.
- Виктор, ты не спишь? - спросил Серегин.
- Не идет сон, - признался Тараненко.
- Ты представляешь, что сейчас в Ростове делается, - горячо зашептал Серегин, - как народ ждет освобождения. Батайск - это ж рукой подать! Простым глазом видно. Как ты думаешь, где наши позиции: сразу же за Батайском или по берегу Дона?
- Скорее всего - по берегу.
- Значит, бойцы видят дома, и улицы, и прохожих…
- Да, как же, допустят немцы прохожих на передовую!
- Подожди, а воду? Воду-то жители берут - из Дона!
Серегин с ослепительной ясностью представил себе обледенелые ступени набережной, темный квадрат проруби, в которой медленно струится хмурая донская вода, худых, изможденных женщин, набирающих воду и с надеждой глядящих на другой берег, откуда должно прийти освобождение.
- Слушай, Виктор, - сказал он, - пошли меня в командировку. Что ж я уже четыре дня в редакции сижу?
- Ничего, посидишь еще, - сказал Виктор. - Я сам в командировку прошусь.
- С больной ногой? - воскликнул Серегин. - Тебе нельзя.
- Нога давно зажила, - ответил Тараненко, укладываясь поудобней. - Вообще спи, старик, и не давай советов начальству. Оно само знает, как поступить…
В самом деле, нога у Тараненко зажила. Шагал он во всяком случае довольно быстро, и Серегину приходилось даже прибавлять шагу, чтобы не отставать. План был такой: ознакомиться в штабе с обстановкой, побывать в только что освобожденном Горячем Ключе и оттуда пойти в части, ведущие бои под Краснодаром. На том, чтобы выяснить обстановку, настоял Серегин, втайне надеявшийся увидеть подполковника Захарова и узнать что-нибудь о Галине.
Возле хаты, где помещался один из отделов штаба, Серегин столкнулся с широкоплечим солдатом в ватнике. Рассеянно ответив на приветствие, Серегин прошел было мимо, но вдруг остановился, удержанный смутным воспоминанием, что этого бойца он где-то уже видел. Боец смотрел на него спокойными глазами, голубевшими на загорелом лице, как васильки на пшеничном поле.
- Донцов! - сказал Серегин. - Здравствуйте!
- Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, - улыбаясь, ответил Донцов, видимо довольный тем, что корреспондент узнал его.
- Как дела?
- Да вот вызывали, - Донцов повел головой в сторону хаты, - рассказывал кое-что. Я ведь из разведки ухожу.
- Вот тебе и на! Почему же?
- По состоянию здоровья, - сказал Донцов и, уловив недоверчивый взгляд Серегина, объяснил: - В аккурат перед наступлением был я в разведке и попал в такой переплет, что пришлось несколько часов без движения на голой земле пролежать. Думал, душа во мне вымерзнет. Ну, в общем обошлось благополучно, только стал я после этого кашлять, не часто, да здорово, подопрет - удержу нет. Ну, а какой же из меня разведчик, если я кашляю? Вот и приходится менять специальность.
- Ну, ничего, - пробормотал Серегин, не зная, что сказать в утешение. Но Донцов, оказывается, и не нуждался в утешении.
- Видите ли, товарищ старший лейтенант, - сказал он, - разведка, она не по моему характеру. Во-первых, больно тихое дело: сходишь в поиск, потом неделю без дела сидишь. Другой раз аж совестно станет. В обороне-то еще ничего, а в наступлении… А пехота - она всегда при деле! Ну, а во-вторых, нервы сильно расшатываются, потому - приходится свою натуру ломать. Бывало, схватишь его, поганца, тут бы вдарить его об землю, как он того заслуживает, и дело с концом! Так нет, должен ты его доставить в целости и сохранности, да еще другой раз приходится его, сукиного сына, на своем хребте нести. И опять же сдерживаешь себя изо всех сил. А от этого в руках постоянно нервный зуд…
- Понимаю, товарищ Донцов, - смеясь, сказал Серегин, которому все больше нравился этот невозмутимый степняк. - Желаю вам на передовой подлечиться.
- Спасибо на добром слове.
- Да, а было у вас что-нибудь новое? - спохватившись, спросил Серегин.
- Да ничего особенного. Хотя, - тут Донцов ухмыльнулся, - была одна деликатная операция.
- Ну-ну, расскажите!
- Рассказывать особенно нечего. Вспомнил молодость, провожал одну барышню… через линию фронта.
- Какую барышню? - почему-то холодея, спросил Серегин.
- Так из себя ничего, - шутливо продолжал Донцов, - чернявенькая и ростом хороша…
- А кто же она такая? - стараясь не выдать волнения, спросил Серегин.
- Одета в гражданское. Я так понял - разведчица-партизанка она. Только работает не как мы, грешные, поблизости и гуртом, а поглубже и в одиночку.
Серегин провел языком по пересохшим губам и уже собирался было задать еще вопрос, но Донцов опередил его.
- И скажите, товарищ старший лейтенант, - с искренним восхищением произнес он, - какие ж бывают девки отчаянные! Был момент, попали мы с ней в такой переплет, что у меня аж озноб по спине прошел, а она хоть бы бровью повела. Я ей потом сказал: "Ну, ты, Наталья, настоящий казак в юбке". Она только смеется.
- Наталья? - удивленно спросил Серегин.
- Наталья, - подтвердил Донцов.
Наступила долгая пауза.
- Ну, до свиданья, товарищ старший лейтенант. Приезжайте к нам.
Донцов осторожно пожал своей Медвежьей лапой руку корреспондента.
Посещение штаба оказалось неудачным. Подполковник Захаров уехал куда-то. Огорченный, ничего не узнав о Галине, Серегин вернулся к ожидавшему его Тараненко. Здесь же они встретили одного знакомого майора из санотдела, который, узнав, что они хотят попасть в Горячий Ключ, скептически заметил:
- Не знаю, как вы туда доберетесь. Дорога от Семигорского до Горячего Ключа на протяжении десяти километров минирована в пять слоев.
Корреспонденты изумились, но решения своего не изменили.
Уже в темноте Серегин и Тараненко пришли в село, стоявшее еще недавно на самой линии фронта. Очутившись на безлюдных, изрытых воронками улицах, вдоль которых чернели развалины, корреспонденты усомнились, удастся ли им найти ночлег.
- Придется развести костер, да возле него и переспать, - сказал Тараненко после того, как они с полчаса пробродили по селу.
Серегин при этом почему-то вспомнил, что Тараненко пишет стихи. Вся его прозаическая натура, человека, любящего тепло, запротестовала против такого романтического ночлега.