- Антониде, понимаешь ли, в институте бы работать, - иногда говорит он мне.
Для него институт - это такой храм, где работают необыкновенно одаренные личности.
Старик оберегает свою сноху от всех забот.
Каждое утро мы купаемся с ней в озере, потом завтракаем, потом она идет к Адаму (он ждет ее у коряги), кормит его, ласкает и снимает ошейник. Адам прыгает и взвизгивает от радости.
- Сегодня во-он туда пойду, - показывает Тоня кивком головы на северо-восток. Она медлит, остановив на моем лице свои мягкие черные глаза.
Я молчу.
- Может быть, ты пойдешь сегодня со мной? - вдруг предлагает она. - Погода хорошая.
Я вопросительно смотрю на Кузьму Власовича, что он скажет. Тот поспешно соглашается.
- Иди. Я один справлюсь, дел нынче не больно-то…
И я, неожиданно для себя, как мальчишка радуюсь, словно в душе давно ждал этого предложения. Тоня мягко улыбается.
- Захвати с собой ружье, может, удастся подстрелить ястреба. Сделаю чучело для школы.
Я спешно забегаю в домик, беру ружье. Мы долго идем молча и это начинает тяготить меня. Зачем я иду?
- Ну, вот видишь, сегодня я выхлопотала для тебя выходной, - наконец заговаривает Тоня.
- Ты это хорошо придумала. Но что подумает твой муж, если узнает, что мы с тобой гуляем вдвоем?
Она смотрит на меня с лукавым укором.
- Смешной ты, право. Я не собираюсь из этого делать тайны. Сергей благоразумный человек.
Мы поворачиваем в прогалину, которая выводит нас на лесную поляну. Мне хотелось бы говорить, смеяться, петь. Ведь я на прогулке, иду бесцельно, куда глаза глядят. Я хочу отвлечься от повседневных дел, не думать о своих знакомых, не копаться в своей душе. На пасеке я не сижу ни одной минуты без работы. Сегодня разрешил себе выходной. Тоня любит шутку, остроумное слово, смех. Я тоже…
Но странное дело: здесь, с глазу на глаз с ней, я начинаю стесняться, теряю нить разговора, становлюсь неловким, даже скучным. Силюсь что-нибудь придумать. Ничего не получается. Разговариваю с Адамом, выдавливаю нелепые фразы. Глуп, как пробка. Просто ненавижу себя. Может, спросить о том, как она познакомилась с Сергеем? Нет, это уже слишком. Но молчать тоже нельзя.
- Тоня, расскажи о себе, кто твои родители. Я ведь о тебе ничего не знаю.
- Это совсем не интересно. Жили мы в Подмосковье. Когда началась война, отца сразу забрали на фронт, а мама с нами уехала сюда. Она всю войну работала в колхозе дояркой. Там и получила похоронную на отца…
Она замолчала. Мы идем медленно. Адам бежит сбоку, порой останавливается и выжидательно смотрит на нас, словно призывая идти веселее. Но мы не спешим.
- Случилось так, что после войны мама поехала на выставку в Москву. Ей дали путевку. И там, на Казанском вокзале, произошла ее встреча с… моим отцом. Да-да. Она сразу узнала его. Он тоже узнал маму, но сделал вид, что это не он. Понимаешь?..
Через год он все-таки приехал в отпуск и хотел остаться, но мать не позволила. "Теперь ты для детей просто чужой", - сказала она ему. Он пробыл месяц и уехал. Навсегда. А потом родилась я. Видишь: я случайное явление, - улыбнулась Тоня. - Много лет спустя мама рассказала мне об отце. Я никогда не видела его. Он, очевидно, и не подозревает, что я существую на белом свете. В общем, так все сложилось…
- Вот что наделала война, - вздохнул я.
- Наши дети будут счастливее нас, - сказала Тоня. - Это точно.
- Да. Если не будет войны.
- Я хочу учить детей, собирать растения для гербария, сажать деревья, выполнять любую работу. Только бы не было страшной войны.
Тоня часто и охотно помогает мне в работе. Когда я осматриваю пчелиное гнездо, она стоит рядом, подает мне стамеску, соты и держит наготове дымарь на случай, если взбунтуется какая пчелиная семейка. Она работает без халата, в кофточке и легком фартуке, туго затянутом вокруг талии. Когда она рядом со мной, я всегда волнуюсь и отвожу глаза в сторону. Мне почему-то неловко. Я просто боюсь и себя, и ее. Она притягивает, как магнит. Мне кажется, что она это понимает, видит, что я борюсь сам с собой. И это мое внутреннее смятение занимает ее, как игра. Устойчивый ли я? Крепка ли моя любовь к Марине? Да, пожалуй, Тоня мне не очень верит. В общем я не знаю, о чем она думает, но хорошо знаю: она мне нравится. Что душой кривить! Виноват ли я перед Сергеем? Не знаю. Значит ли это, что я изменяю Марине? Нет. И потом - что случилось? Мало ли кто мне нравится.
…Мы с Тоней обшарили все окрестные леса. Она, как ребенок, радуется каждой новой находке. Как-то она ехала по лесной просеке. Лошадь по самое брюхо утопала в траве. Присмотревшись к цветам, Тоня заметила на них пчелу. "Откуда она попала сюда? До пасеки далеко", - соображала Тоня. Пчела нагрузилась нектаром и полетела по просеке. А вот и другая, третья. Тоня на лошади поскакала за ними. Вылетев в степь, пчела пронеслась над ковылями и вскоре опустилась в траву. Тоня, слезла с лошади и заметила холмик, а в земле отверстие. Это была древняя казахская могила. Тоня присела на траву, задумалась. На фоне вечерней зари видно было, как одна за другой пролетают пчелы и ныряют в подземелье.
Тоня пометила место березовой вехой, а когда вернулась, рассказала мне о своей находке. Назавтра мы поставили на ходок новый улей, большую эмалированную миску, флягу, захватили с собой дымари, сетки, ножи и поехали к таинственному подземелью.
Кузьма Власович сидел на облучке, мы с Тоней - в коробе. Старик смотрел на эту затею, как на легкомысленную выходку снохи, как на каприз, посмеивался да качал головой.
Ночью веха упала, но Тоня все-таки нашла подземелье. Мы осторожно раскопали холмик и обнаружили, что пчелы прилепили соты к потолку могилы. Мы сначала выкурили пчел, загнали их в улей с рамками, потом вырезали более фляги великолепного душистого меда и довольно много воска. Тоня радовалась, как дитя. Вернулись на пасеку поздно вечером, привезли с собой мед и полный улей пчел. У костра нас поджидал Сергей. Он все время кочует по дорогам, ездит от села к селу и решает какие-то важные вопросы. Вид у него деловитый и озабоченный. Но не прочь и поболтать у костра, всегда щедр на шутку. И это получается у него легко, к месту, не так, как у меня. Мне кажется, что он все делает без ошибок. Его не грызут сомнения. Он уверен в правильности своих поступков. Он, видно, рад, что Тоня отдыхает на пасеке. Он не ревнив. В моем характере нет такой положительной черты. Вообще в присутствии Сергея я почему-то невольно ставлю себя в роль подчиненного, и это злит меня и раздражает, и, вероятно, из-за этого мы с ним не можем стать настоящими друзьями.
Сергей приезжает на машине без шофера. Подкатит к пасеке и, не открывая дверку, сидит, протирает платочком очки в роговой оправе, ждет, когда подойдет жена. Ему, очевидно, приятно, что Тоня, радостно улыбаясь, бежит к машине.
- Приехал? Как дела? Дома все в порядке? Ты не был у Сережи?
Это она беспокоится о сыне, который живет в деревне у бабушки. Муж не отвечает на ее вопросы, надевает очки и спрашивает однотонно с нарочитой придирчивостью:
- Ты ждала меня?
- Как всегда! - с некоторой робостью в голосе отвечает Тоня.
- Садись! - почти приказывает он.
Мы с Кузьмой Власовичем стоим в стороне. Тоня покорно влезает в кабину. Они уезжают куда-то в лес. Мне становится грустно.
В такие минуты я, кажется, ревную ее к собственному мужу. Без всякого права.
Я успокаиваюсь, только когда они возвращаются. Он выпускает ее из кабины и кричит мне:
- Как настроение, отшельник? Здорово!
Что-то ироническое улавливаю в его словах. Я не всегда отвечаю. Я знаю, что ему наплевать на мое настроение. Я желаю одного: чтобы он сию же минуту убрался отсюда. Обычно так и бывает.
Тоня, как всегда, с букетом полевых цветов, будто вокруг пасеки не такие же цветы. Она проходит мимо и не смотрит на меня. Я совершенно лишний.
Иногда Сергей остается и коротает вечер с нами у костра. Из его уст, как горах из дырявого мешка, сыплются исторические анекдоты. И каждый раз новые. У него феноменальная память: "Однажды Отелло спрашивает у Дездемоны:
- С кем ты вчера целовалась в парке?
- В каком парке? - интересуется она наивно.
И он задушил ее".
Тоня заразительно хохочет. Я криво ухмыляюсь.
- Тебе не смешно? - тепло и мило спрашивает она.
- Он очерствел здесь, - говорит Сергей.
- А ты? Ты ведь тоже все по дорогам да по степи колесишь, - вмешивается Кузьма Власович. - А не хуже других.
- Верно, отец. Я с людьми работаю, а вы с пчелами. С людьми тяжелее.
- Они менее сознательны, чем пчелы? - замечает Тоня.
- Нет. Людям не пустишь дым в глаза, как пчелам.
Поужинав, он уезжает. Тоня уходит в домик. Старик сидит у костра, вытянув деревянную ногу вперед, курит трубку и смотрит на огонь.
- Оба хорошие, умные, - говорит он, - а живут как-то смешно. Не по-людски. Не ругаются, но и ласковы друг с другом не бывают. Ровно чужие. Может, на глазах так, а за глазами по-иному? Не пойму я их. Потом хватятся, да поздно будет.
И меня не по доброму радуют эти размышления старика. Я, засунув руки в карманы, иду гулять на опушку леса, насвистываю. Мне весело. Да, черт возьми, мне почему-то весело!
Утром Кузьма Власович кипятит чай. К лесу, расстилаясь по траве, тянется сизый дым. Я вожусь с пчелами. Тоня чистит рыбу. Завтракаем мы обычно за столиком под березой или прямо на земле, расстелив скатерть. Тоня оживлена и приветлива. Улыбка не сходит с ее губ. Все это в ее характере. Но я нередко забываюсь, поддаюсь ее чарам и принимаю сияние ее глаз, улыбку, теплоту и ласку в обращении за нечто большее, чем дружба, словно она дарит это только мне одному. Я глупею от ее улыбки. Забываю о Марине. Потом одумываюсь и веду себя более сдержанно, подавляю свой порыв, свою нелепую мечту, ухожу в себя. Такую перемену во мне моментально замечает Тоня и настораживается, смотрит вопросительно.
За завтраком около скатерти, разостланной на траве, нас всегда трое. С какой бы стороны от Кузьмы Власовича не садилась Тоня, все равно она рядом со мной. Поджав ноги, опирается одной рукой о землю. Тоня ест аппетитно, непринужденно. Кузьма Власович аккуратен и внимателен. Подкладывает ей на тарелку лучших карасей, лучший кусок мяса. Он страшно любит сноху. Мне кажется, что он ее любит больше, чем Сергея. Благоговеет перед нею. Почти каждое воскресенье ездит в деревню проведать внука, хотя ребенок и не внук его. Туда он увозит полную сумку гостинцев, оттуда возвращается с кучей рассказов о мальчике. Надолго хватает этих рассказов.
Позавтракав, старик кладет на плечи две косы, Тоня подхватывает корзину с провиантом, я - топор и вилы, и мы идем к озеру. Садимся в лодку и плывем на остров. На корму, лицом ко мне, садится Тоня. Я гребу, Кузьма Власович рулит, Тоня опускает руки в воду. Теплая! Умывался ли я, спрашивает весело, хотя отлично знает, что умывался: мы вместе купались.
Она зачерпывает пригоршню воды и плещет мне в лицо. Я не протестую, не обижаюсь, мне даже приятна эта шалость.
- Вот так. По утрам я всегда буду умывать тебя, как ребенка. - Смех Тони звонкий и беззаботный разносится над озером. Улыбается и Кузьма Власович.
- Уймите ее, Кузьма Власович, - прошу я с нарочитой досадой в голосе. - Не то рассержусь и утоплю, как Стенька Разин княжну.
- Она еще дитя. Пусть порезвится.
- Слышишь? Я еще ребенок, не могу быть серьезной.
Остров весь зарос травой, кустарниками и деревьями. Зелень ослепляет. Цветы, как пламя, лижут нам руки и ноги, тянутся к губам. Воздух так пропитан ароматами трав, что стал тугим и звонким, как струны гитары. Птицы - в каждом кусте. Лениво летают огромные бабочки и плавают в синем воздухе голубые стрекозы. Солнце расщеплено на тысячи мелких лучинок. Лучины кто-то поджег, и небо запылало. Влажный ветер с озера чуть освежает лицо. Мы косим траву.
У нас на острове свой шалаш из веток и сена. В нем всегда прохладно. В часы отдыха, когда мы со стариком спим, Тоня бродит по острову, собирает растения.
Иногда мы ходим вместе. Видели умербековских лошадей. Они одичали. Сытые…
Тоня любит экзаменовать меня.
- Скажи, агроном, что это? - спрашивает лукаво, показывая синий цветок.
- Василек луговой.
- Характеризуй!
- Многолетнее растение из семейства сложноцветных, высотой до тридцати сантиметров, - произношу я скороговоркой.
- Стоп! Знаешь. А это?
- Кажется, кульбаба осенняя. Так ведь?
- Ошибся. Это козлобородник луговой. Он несколько похож своей золотистой корзинкой на кульбабу. Оба из семейства сложноцветных, но разница большая. У этого стебель голый, у того - чешуйчатый. Козлобородник цветет все лето. Его корзинка раскрывается каждый день в девять-десять часов утра.
- Что это?
Я вижу цветок иван-да-марья и цепенею.
"Иван! Иван! Ты забыл обо мне?" - слышу голос Степной красавицы. Я опускаю глаза, думаю о Марине. "Что она делает сейчас? Почему не приходит? Неужто поссорились на всю жизнь?" - "Иван! Иван! Ты любишь другую? Тебя околдовали…"
Мне становится невыносимо грустно. Я хмурюсь.
"Ты молчишь, Иван? Смотри, потеряешь меня. Потом ничего не вернешь, будет поздно".
- Ну, что же ты молчишь? - громко спрашивает Тоня.
Я поднимаю голову, поворачиваюсь и направляюсь к шалашу.
После обеда работаем молча. Куда ни гляну, передо мной стоят голубые, как васильки, глаза Марины. Все цветы превратились в ее глаза. Она смотрит доверчиво и нежно. И милые ямочки на щеках.
- В-ж-ж-ж-и, в-ж-ж-ж-и, - кошу траву.
Передо мной падают васильки - нежно-невинные, как девичьи очи.
Я поднимаю голову: на меня уставились полные тоски и любви черные глаза Тони.
- Что с тобой происходит? Ты думаешь о ней?
Я со злостью кошу траву.
Тонин смех сладко обжигает сердце.
Возвратившись с острова на пасеку, я ищу след, какой-нибудь признак того, что здесь в мое отсутствие была Марина. Но ничего не нахожу. Ко мне лезет Адам, преданно лижет руки, просится на волю. Псу надоедает целый день прятаться от зноя под корягу. Я развязываю ременный ошейник, и Адам в знак благодарности делает передо мной стремительный пробег то в одну, то в другую сторону.
- Адам, дружище!
Он садится и вопросительно смотрит: что я задумал?
- Иди сюда, - приказываю строго.
Пес ползет на животе, виляя хвостом и прижав острые уши. Он боится, что я снова посажу его на цепь. А ему так хочется свободы!
- Скажи, Адам, она приходила сюда? Ты видел ее? Ну что же ты молчишь?
В его собачьих глазах глубочайшая преданность и сочувствие. Он прячет морду в моих ногах.
- Значит, не видел? Понятно.
Он лает жалобно, с завыванием, так, что за сердце берет.
- Ладно, перестань. Это хорошо, что она не приходила. Ей, в сущности, нечего здесь делать, - выкрикиваю свою боль.
На душе тягостно, такое неприятное чувство, как будто я провинился перед кем-то и нет мне прощения.
И все же я должен ехать к Марине. Я должен знать: ждет ли она меня?
Из-за леса показалась лошадь, запряженная в ходок. В коробе сидел Хайдар. В последнее время он стал часто заезжать ко мне: то привезет кусок очень вкусной копченой конины, то банку кумыса. Я подбежал, протянул руку, поздоровался.
- Идем чай пить. Ты откуда?
Обычно при встрече со мной он выражает свою радость не только словами, но и жестами, улыбкой, а тут и лицо, и глаза печальны.
- Из города еду я, - сказал и отвернулся. - Слушай, я привез тебе одну плохую весть.
- Что? Какую? Ну, говори же!
- Отец Марины… совсем умирает. Совсем!
- Ты был у них?
Он утвердительно кивнул головой.
15
У желтого обрывистого берега Белоярки стоит сосновый покосившийся домик, обнесенный редким штакетником. В палисаднике два тополя к беседка. Летом она обрастает хмелем. Андрей Иванович, отец Марины, весь огород превратил в сад. В конце сада на берегу Белоярки доживают свой век сгорбившиеся ивы. Они и днем и в тихие лунные ночи задумчиво смотрят в реку. Эти ивы и берег были излюбленным местом наших детских игр.
Я осторожно, с тяжелым предчувствием беды, открываю калитку, поднимаюсь на крыльцо (оно высокое, с перилами, скрипучее), стучу в массивную дверь. Меня встречает незнакомая худая старушка в черней кофте и такой же юбке. Она не спрашивает, кто я, зачем пришел, молча пропускает в коридор, заваленный домашней утварью, молча закрывает за мной тяжелую дверь. Тихо, бесшумно входит в просторную полузатемненную комнату, где довольно много народу. На нас никто не обращает внимания. На этажерке в углу торопливо, как бы задыхаясь от быстрого бега, тикает будильник, а на липучке, висящей посредине комнаты, судорожно бьется и отчаянно жужжит муха.
На кровати под белой простыней - отец Марины. Я еле узнаю его: так страшно изменилось лицо Андрея Ивановича. В глубоких темных орбитах угасают умные, любившие жизнь глаза. Они напоминают мне последние искры на остывающем пепелище. Худые щеки, заросшие щетиной, восковой нос и синие губы кажутся уже мертвыми. Ни кровинки на лице. Но сознание живет.
Возле кровати на стуле сидит Марина. По щекам текут слезы. Она держит в маленьких ладонях костлявую руку отца, то и дело молча припадает к ней губами, исступленно целуя, словно стараясь согреть эту руку своим дыханием. Она в глубоком отчаянии.
- Папочка, родной, - шепчет Марина. Она не замечает меня или делает вид, что не замечает.
- Береги мать, не обижай, - с трудом выдавливает слова Андрей Иванович. - Она славная, хоть и… мачеха… Воспитала вас.
Вера Павловна стоит сбоку, положив руки на плечи Марины. Она молчит, крепится и не старается придумывать ненужные слова утешения. Свершается роковая неизбежность, от которой нельзя уйти. Это понимает каждый. Вера Павловна кивает мне головой: проходи.
Я приближаюсь к Андрею Ивановичу. Он узнает меня. Марина вздрагивает и роняет голову на колени.
…Хоронили его через два дня. Покойник лежал в сосновом гробу посредине комнаты, там, где еще вчера висела липучка с жужжащей мухой. В углу кто-то поставил и зажег свечку. Был серенький, пасмурный день. В окно скучно и зябко барабанил дождь, а за палисадником на улице фырчала машина, пытаясь выбраться из грязи. И эта машина чем-то напоминала вчерашнюю муху, пытавшуюся оторваться от липучки.
В изголовье умершего стояла Марина, смирившаяся и отчужденная, не замечая того, что делалось вокруг. В глазах застыла растерянность. В дом входили старушки в темных платках и полушалках, поспешно крестились и, сжав в немой скорби губы, где-нибудь присаживались. Были тут и старички…