- Знаю. В общем, ты любитель на даровщинку жить. У большевиков дармоедничал, теперь собираешься на немецкой шее прокатиться. Ты чем-то смахиваешь на своего брата: тот всю жизнь болтался туда-сюда, а ты, видать, еще похлеще его.
Василь Васильевич долго копался в документах Егора Ивановича и, возвращая их, сказал:
- Не вздумай воровством заниматься, мы тебя быстро вздернем или последний глаз выколем. Бесплатно.
Егор Иванович постоял, помялся у порога.
- Ну, что еще надо? - нахмурился Кузик.
- Может быть, здесь у кого-нибудь из бывших активистов можно что-нибудь отобрать и мне отдать. - Бесплатно…
- Мне моя голова дороже твоего желудка. Отобрать! Иди, гад.
По совету Егора Ивановича при встрече с бабами, если они что-то спрашивали о нем, я говорила:
- Нахлебник он, не рада ему. Всю жизнь где-то по тюрьмам таскался, а теперь, весь искалеченный, отыскал нас: кормите его…
- На что он тебе? Прогони, - советовали бабы.
- Я и так заявила: вот бог, а вон порог. Сейчас шляется где-то, сапожничает…
- Ничего. От немецкой булки и ему отломишь краюшку, - злобствовали бабы.
- У них каждый грамм на учете.
В деревне сложилось мнение о Егоре Ивановиче, как о непутевом, никудышном человеке. С ним никто не хотел заводить знакомство. Да он почти и не показывался на улице. Целыми днями сидел в задней комнате и наблюдал из окон за движением немецких танков, машин с солдатами и все записывал на листок, потом жег этот листок и куда-то уходил, наверное, с кем-то встречался, передавал сведения. Все это я поняла значительно позже и поняла также то, что он выполнял особо важное задание. Ему очень хотелось узнать, что строят немцы в стороне от шоссе, в лесу. Что они там что-то сооружали, Егор Иванович не сомневался. Недаром же окружили большую территорию тремя рядами колючей проволоки и тщательно охраняли… Оттуда на машине ко мне ездили за хлебом каждый день. Я превратила свою печь в маленький хлебозавод. Пекла я булки не только для захватчиков, но и для партизан. Они тоже иногда подъезжали на немецкой машине в немецком обмундировании, грузили ящики с хлебом и уезжали.
Егору Ивановичу решить головоломку помог Карл Шульц. Однажды он остановил свой каток против нашего дома, зашел к нам. Я угостила его чаем, и он рассказал мне, что его каток хотели отправить туда, куда увозят мой хлеб - на строительство дороги к складу боеприпасов, но потом почему-то передумали, и он рад этому, здесь он свободнее, только боится подорваться на мине.
- Ну, Арина Емельяновна, теперь надо мне прогуляться, кое у кого обувь починить, - сказал Егор Иванович.
И ушел. Целую неделю не появлялся. Его, как я поняла, интересовала немецкая база. По деревне уже прошел слух, что от шоссе проделан сверток в лес, в Попову рощу, и по этому свертку идут машины с высокими крытыми кузовами, везут какие-то желто-зеленые ящики, что там, в Поповой роще, за колючей проволокой лежат штабеля этих ящиков, построены часовые вышки и полно сторожевых собак.
Вернулся Егор Иванович чем-то озабоченный, задумчивый. А в его отсутствие как-то ночью партизаны привели мне худую лошадь. Привели и во дворе оставили. Как будто приблудная, неизвестно чья. Вышла я утром в ограду, смотрю: на телеге упряжка лежит, хомут, дуга, вожжи, тут же рядом с телегой конь стоит. Траву жует. Я на нем стала работать по хозяйству. Как ни говори, лошадь - большая подмога. С поля воз соломы привезла, несколько копен сена, а ребятишки стали возить дрова.
Наши деревенские бабы иногда спрашивали:
- Ариша, где взяла клячу?
- У немцев купила за гуся.
А конь в самом деле был немецкий брабансон, ноги около щиколоток лохматые, копыта круглые и крепкие, грудь широкая, а грива густая. Потом откормила я конягу, красивый стал. Боялась, что немцы отберут. Но не отобрали, потому что он прихрамывал на правую переднюю ногу, она была прострелена. Ульяша, Тихоня и его брат Кирюша ездили на нем в лес. Никому не отказывала конягу. Берите, но жалейте, вовремя кормите, поите.
Нескольким пленным, когда их гнали по дороге, удалось бежать и укрыться. Вот один такой беженец подошел ко мне, а я спешила через Лог к Ульяше.
- Сховайте меня, - просит. - Из плена бежал. Не дайте погибнуть душе.
Посмотрела я на него: измучен до предела, шатается, как пьяный. Живой скелет. Кожа на лице бескровная, белая, как живот у камбалы, дряблая.
- Откуда родом-то? - спрашиваю.
- Сибиряк, - отвечает. - Из Татарска.
- Ну, идем вон в ту хату на бугре. - Привела его к Ульяше. Та глазами спрашивает: мол, кого ведешь, зачем?
- Спрячь, - говорю, - человека. Спаси сибиряка.
- Куды его я дену? Интересная ты, Ариша. Боюсь я.
Я - хвать за шкаф, надавила плечом, сдвинула с места. Под ним был потайник в подполье.
- Лезь! - говорю беженцу. - Если немцы найдут, то тебя и нас всех расстреляют.
Ульяша посмотрела в окно и шепчет:
- Глянь, Ариша. К тебе тоже один… направился. В ограду зашел.
Я заспешила домой. Захожу в хату, а он уже сидит на лавке. Лицо заросло щетиной, глаза ввалились в ямины. Такой у него голодный и напуганный вид.
- Человек, что тебе надо? Тебе, кажись, поесть хочется?
Если бы он сказал: "Хозяюшка, спрячь меня быстро", - а то кивает головой:
- Ага, поесть… Кишки свело до боли. - Схватился за живот и согнулся.
Я вынула из печки чугун со щами, налила миску, поставила перед ним на стол. Вижу: он мнется.
- Что, не нравится, аль не голодный?
- Я только что сырой картошки поел в поле. Что-то давит желудок. Я полежу тут. Боли в животе.
Он лег на лежанку около печи. Я забеспокоилась:
- Может, тебя спрятать? Не дай бог, нарвутся патрули.
- Нет, - говорит. - Не могу шевелиться. Скололо всего. Я побуду тут.
Минут через десять заметила, что кто-то свернул с дороги и идет к нам. Пригляделась: патруль! Немец остался у ворот, а русский патрульный вошел и сразу зло уставился на парня. Тот побледнел, затрясся - ни жив ни мертв. Понял, что конец.
- Кто это? - спросил меня патрульный.
- А я знаю, я только что сама зашла. Больной он. Хлеба просит.
- Ты чего разлегся тут как барин? - прикрикнул патрульный.
- А я хотел передохнуть и потом схорониться… Кишка крутит…
- Беженец? Кого ждал, такой-сякой? Меня ждал? Чтоб я тебя нашел? Вставай!
Тут я вмешалась. Дело оборачивалось плохо.
- Мы русские. Разве он виноват, что в плен попал? Пожалей его. Иди, скажи немцу, что у меня никого нет, а тем временем я спрячу его.
- О чем он раньше думал? Может, он подосланный провокатор. Я не хочу свою голову подставлять под пулю. Ты его схоронишь сейчас, а потом придут немцы, убьют тебя и меня.
Он взглянул в дальнюю комнату за перегородку. Там Егор Иванович сидел, ботинок починял.
- А это еще что за сапожник?
И напугалась же я. Думаю: ну, все, пропадет Егор Иванович ни за грош.
- Свой, - говорю, - мужик мой. Инвалид он. Сапожничает. У старосты спроси. Не беспокойся.
Он поверил. Поднял беженца и повел по шоссе. Я - следом за ним. У ворот здоровенный немец с автоматом встретил парня руганью, накинулся на него и ударил наотмашь по лицу. Тот, утирая кровь, что-то сказал. Фриц еще пуще обозлился и стукнул пленного автоматом по спине, а второй раз - со всей силой по голове. Он закрутился и упал замертво. Боже мой, почему я сразу же не спрятала беженца в ту же минуту, как он зашел в хату. Втемяшилось мне, что он очень голодный, что его прежде надо накормить. Ведь кругом были голодные… Расстроилась: не сумела помочь. А где-нибудь его ждет мать или жена!
Не могла уснуть до утра.
Назавтра ни свет ни заря заявился тот немец, который убил пленного. Я его сразу узнала. Сивый, ресницы длинные, белые, глаза злые, как у бешеной собаки, бегают туда-сюда. Толстые губы облупились, в коростах все, кровоточат. Руки волосатые, в темных веснушчатых пятнах. Вошел и нарочно дверь за собой не притворил. Автомат высунул вперед. Уставился на нас, молчит. Что ему надо? Прикончит, думаю, сатана, как того парня. Дети сразу уцепились за меня, дрожат. Кто знает, что у него на уме? Фриц начал шарить глазами по полкам, увидел кринку с топленым салом, жадно схватил, ложку нашел в миске, обтер о штаны, набрал сала и сует мне в рот.
- Кушай, матка! - Языком причмокивает. - Гут, гут!
Ах, чтоб тебя разорвало, сам бы попробовал проглотить, изверг! Насильно толкает ложку. А сало было с запашком.
- Ак! - вырвалось у меня из горла. Чуть не сорвало. Не могу, хоть убей. Тошнит. Я ложку выбила из его рук. Он приткнул автомат к моей груди, забормотал, видно, заругался. Дети в один голос кричат:
- Мамочка, ешь, а то он постреляет нас.
Если бы я знала, что он хочет проверить, что сало не отравлено, то разогрела бы жир и выпила его или намазала на хлеб и съела бы.
- Кушайт, матка! - снова кричит немец.
Я зажмурила глаза и проглотила пол-ложки. Он осклабился.
- Корош, матка, корош, - и ушел с кринкой. Теперь он был спокоен: слопает сало и жив останется.
А потом под вечер опять пришел, показывает мне руками: мол, иди корову подои. По-русски - ни бельмеса, но я понимаю, в чем дело.
- Злыдни вы проклятые, собаки! - кричу. Он ведь все равно ничего не понимает. - Чума бы вас забрала..
Захотелось хоть криком облегчить душу.
А он кивает головой и лепечет, даже улыбается:
- Гут, гут, матка, - разводит руками и понукает, чтоб я брала ведро и шла доить корову. Она паслась за пригоном.
- Иди сам дой. Чтоб у тебя руки отнялись.
Немчура, как комары, напали на мою корову. Один отойдет, другой подходит, требует молока. А где я возьму его?
- Нечего доить, - говорю. - Вымя пустое. Утром приходи.
- Гут, гут! - тянет меня к корове. Ну что ты будешь делать с ним. Я не сильно дрожала перед немцами, не собиралась становиться перед ними на колени. Пусть, думаю, умру, но пятки лизать не буду.
Вижу: корова начала мочиться. Я показываю ему:
- Подставляй котелок, фриц, напьешься вволю.
Ох, как он заорал на меня, забрызгал слюной, сразу смекнул, о чем речь. А я говорю:
- Что я могу сделать, где я возьму молока?
Он ругается, а я повернулась и пошла к хате. И тут он сбил меня с ног, озверел и начал душить. В голове мелькнуло: вот пришла моя смертынька. Пропадут дети. А рука немца вдруг обмякла, и он ткнулся в землю. Над нами стоял Егор Иванович с окровавленной финкой в руке. Я все поняла и вконец растерялась. Подхватилась и бегу за ограду: не идет ли кто? Не дай бог, увидят… Мы заволокли немца в землянку. Здоровенный был. Я запрягла лошадь, взвалили труп на телегу, забросали мусором и отвезла его в овраг. Там он покоится до сих пор. Натерпелась же я тогда страху!
- Арина Емельяновна, - спросил как-то Егор Иванович. - Как вы думаете, завтра к вам пожалует майор Клаус Штельцер пить квас?
- В одиннадцать утра будет здесь. Он всегда точен.
- Что ж, подготовимся к приему гостя. Я с ним должен поговорить.
- Вы с ним?
- Да. Надо ребят отправить в Болотный поселок к дяде. Пусть там денек погостят.
- Что-нибудь серьезное?
Он кивнул головой.
- Я сама уведу детей. Переночую у брата.
- Правильно! Чтоб мальчишки не догадались, что мы их выпроваживаем.
Брата я не застала дома. Его накануне немцы отправили в концлагерь. Я сразу подумала, что майор Штельцер приедет кстати. Надо попросить его, чтоб он помог освободить брата. Утром пришла домой, корову подоила, лошадь спутала на ляге за огородом. И что бы ни делала - все думала о брате и майоре Клаусе Штельцере. Я уже много переделала, а Егор Иванович все еще не появлялся из своей комнаты. Что с ним?
- Егор Иванович, вы живы? - спрашиваю, приоткрыв дверь.
- Жив! Куда я денусь?
Передо мной появился стройный немецкий офицер, слегка похожий на Егора Ивановича. Он был весь в орденах, как тот Штельцер. Напугалась.
- Арина Емельяновна, не пугайтесь. Это я - Егор Иванович. Я просто переоделся, чтоб в приличном виде встретить гостя.
- А где черная повязка?
- Зачем она?
- Так вы не одноглазый?
- Как видите!
- А вы не немец, случайно? В этом мундире вы очень похожи на немца.
- Ну что вы! Я - русский! Но говорить с Штельцером буду на немецком. У меня тут еще два помощника, мои товарищи. Вы не пугайтесь. Так надо.
Часов в одиннадцать дня у моего дома остановилась машина. Шофер вылез, а Клаус Штельцер остался в кабине. Это насторожило Егора Ивановича. Дело, которое было задумано, могло сорваться. Не шофер нужен был, а Штельцер. Шофер с фляжкой в руках вошел в дом. Послышалась возня, глухой вскрик - и все затихло. Штельцер ждал минут десять, начал нетерпеливо поглядывать из кабины во двор, а шофера все нет. Где он пропал? Наконец Штельцер не выдержал и сам направился в дом. Я встретила его у порога. Он почти не взглянул на меня, спросил:
- Где шапер?
- В кухне, - говорю. - Иди туда.
Он шагнул через порог, и в этот момент перед моим носом кто-то захлопнул дверь. Я осталась в сенях. Там в кухне опять зазвучали сердитые отрывистые немецкие голоса:
- Хенде хох!
Началось, думаю.
Я выбежала во двор. К ограде подкатили два больших грузовика, в них сидели немецкие солдаты в касках, с автоматами в руках. Они кого-то ждали. Уж не Клауса ли Штельцера?
Ну, все! Погибли. Сейчас заберут Егора Ивановича. Я бросилась в землянку. Хорошо, что нет детей, спастись можно. Шло время. Я из-за угла посматривала на сени, откуда должен же наконец кто-то появиться. И появились. Вышел Клаус Штельцер, он нетвердо и неуверенно переставлял ноги, рядом в мундире немецкого офицера шагал Егор Иванович. Сзади трое. Они сели в легковую. За рулем, я заметила, очутился Егор Иванович. Машина тронулась. За нею по шоссе помчались два грузовика с автоматчиками. Как я потом узнала, это были переодетые партизаны. У Штельцера не было другого выбора. Под угрозой расстрела он пропустил партизан на территорию военной базы. Охрану разоружили и расстреляли, склад с боеприпасами взорвали. Ни один немец не ушел живым. Взрыв потряс все вокруг.
В тот же день, после обеда, люди видели, как "пьяный" Егор Иванович шел по деревне и напевал какую-то песню. "Этому война нипочем", - говорили люди. Прошел слух, что большой отряд партизан окружил базу, взорвал ее и скрылся в лесу. Егор Иванович еще несколько дней починял сапоги, а потом куда-то ушел. Никто ни в чем его не подозревал. Меня немцы не тревожили. Они были заняты поисками партизан.
Минула зима. Тяжелой, длинной и тоскливой показалась она. На меня одна беда наваливалась за другой. Моего старшего брата и других односельчан забрали и отправили в лагерь верст за десять от Болотного поселка. Загнали их в бывшую колхозную конюшню. Там они и жили, как скот. У брата здоровье было плохое, и я боялась, как бы чего с ним не случилось. Он кашлял, жаловался на боли в желудке. Ну, думаю, свалится там, погибнет. Тело выбросят в ров, обольют керосином и сожгут. Так делали немцы. У кого родные поблизости, те получали поддержку: им приносили кое-что съестное. Пошла я к куме Ульяше. Ее сын служил у немцев переводчиком и писарем и был связан с партизанами. Нельзя ли, думаю, через него чем-нибудь помочь братику. Захожу в избу к Ульяше, в углу на скамье две соседки сидят, судачат, как дальше жить. Не будешь же при них говорить, зачем пришла.
- Садись, Ариша, - пригласила хозяйка.
Не успела я присесть, как бежит за мной средний сын Ванюшка, ревет благим матом. Так ревет, как будто его кто режет.
- Мам, Петю, братика Петю убили около хаты! - выкрикнул он.
- Кто убил? За что? Немцы?
Он кивает головой. Я схватилась за сердце и повалилась на пол. Забегали вокруг меня бабы, водой облили. Нашатырного спирта дали понюхать. Нет-нет и очнулась, пришла в себя. Слышу, как сквозь стену, бабы спрашивают у мальчонки:
- Вань, насовсем убили твоего братца-то?
- Без памяти ползает по земле. Кровь течет изо рта и ушей. Никого не узнает.
- Ну, Ариша, бежим туда все!
Прибежала я к своей хате и вижу: мой мальчик лежит на земле, не шевелится, чуть дышит. Весь в синяках и крови. Не лицо, а сплошная головешка, губы почернели, опухли. Упала я около него на колени, заголосила:
- Ах вы, кровопийцы! И старых бьете, и малых бьете. Доколь же вы будете по нашей земле ходить?
Бабы сдерживают меня: молчи, Ариша, расстреляют тебя.
Сынок застонал. Егор Иванович помог мне занести его в хату, на кровать положить. Обмыли лицо, дали воды и какого-то лекарства. Заглянула я под рубашку, а там живого места нет, весь в синяках. Вряд ли выживет, думаю, наверное, и легкие отбили, и почки, и ребра переломали. Сижу и плачу горькими слезами. Куда пойдешь, кому пожалуешься?
- Не плачь, мать. Недолго им теперь ходить по нашей земле, - успокаивает меня Егор Иванович. - Потерпи!
- Кто тебя, Петя? - спрашиваю. А он не может глаз открыть. - Кто его, Ванюша?
- Финны, мам. Подъехали к нам вершнем, насыпали жито в большое круглое решето и сунули Пете в руки: "Держи, пусть едят лошади". Петя не мог удержать, у него ведь сил нет, и уронил решето на землю. Подбежали финны и начали колотить его, бить, пинками по голове. Один за наган схватился, да поляк, постовой, подоспел, не дал стрелять.
Каждое утро я выходила из хаты и смотрела на восток: своих ждала. А по шоссе все шли и шли немецкие войска, машины с солдатами, и танки, и мотоциклы, и пушки.
Каждое утро видела постового у моста, а за мостом дорожный каток. Каждую минуту я ждала беды. Откуда она придет, как от нее спастись - не знала. Но бесконечно верила, что наступит светлый день, придут наши, и счастлив будет тот, кто останется в живых.
Партизаны заминировали шоссе и сделали засаду. Много там погибло гитлеровцев. И вот смотрю в окно: ползет ко мне кривоногий староста с немцем. Зачем это они прутся? Не за Егором ли Ивановичем? Но его не было дома уже целую неделю.
- Ариша, знаешь зачем я пришел? - спросил староста.
- За моей душой, наверное, Василь Васильевич. Ты с добром не приходишь.
- Помалкивай. Давай нам своего, старшего парнишку. Быстрей давай.
- Зачем он тебе? Детской крови захотел? Глянь: он болеет. Пластом лежит, пошевелиться не может, кровью харкает. Чуть не убили финны.
- Тогда среднего давай. Пусть запрягает свою лошадь в бороны и едет по шоссе, мины ищет. Партизаны их наставили. У тебя лошадь, вот ты запрягай ее.
- Василь Василич, - говорю старосте, - что вы делаете? Вы же сгубите ребенка. Ты почему своего не посылаешь?
Подорвется мой на минах, думаю. Лучше я пойду. Все равно погибать. Посуди сам, милый племянничек: какая мать отправит свое дитя на смерть!
- Давай, давай, матка! - поторапливает немец, что пришел со старостой.
Обняла я сынишку и плачу. И дети ревут. Если Ванечка пойдет - не вернется, я пойду - тоже, дети сиротами останутся. Кто их будет кормить, поить? С голоду умрут.
- Сынок мой, что нам делать? - спрашиваю.
- Я пойду, мам, - отвечает Ваня, как взрослый. - Я пойду и вернусь живым. Вот увидишь. Не горюй. - А сам глаза от меня прячет.