- Кирюша с Праскутой не подходят, не те люди.
Вижу, он правильно понимает моих соседей. Не те люди, нельзя на них положиться. Вслух говорю:
- У меня тоже особой метки нет.
Он вздохнул, задумчиво посмотрел на меня:
- Зря. Я понимаю тебя. Ты все же поглядывай на дорогу.
- Когда мне этим делом заниматься?
- Мам, давай я за тебя буду, - сказал Петя.
- А ты зачем здесь? Еще проболтаешься… повесят нас.
- Ни за что! Я ведь не маленький!
- Я ему верю. Он вполне справится, - сказал незнакомый человек. - Ариша, можно к вам прислать на квартиру одноглазого сапожника. Тихий человек, безобидный.
- Так, может, вы не за танками приходили, а чтоб устроить этого человека?
- Пусть будет так.
- У меня тут часто бывают посторонние.
- Что поделаешь? Может, это и хорошо! Больше доверия.
- Присылай. Документы есть у него?
- Документы в полном порядке. Брат вашего покойного мужа из-под Москвы.
Я вдруг вспомнила, что в нашем альбоме в самом деле есть фотография деверя, то есть брата моего покойного мужа с черной повязкой на левом глазу. В жизни я с ним никогда не встречалась. Был слух, что он тоже давно ушел на тот свет.
- Значит, новый родственник объявился. Воскрес?
- Вероятно. Так надо, Ариша. Будем считать, что родственник.
- Петя, неси альбом… Вот мой деверь. Похож на сапожника?
- Это почти один и тот же человек. Хорошо, что сохранилось фото… А письма есть?
Я нашла два письма. Он взял их, чтобы изучить почерк и содержание. Обещал вернуть. Уходя, сказал Пете:
- Ты понимаешь, что обо всем, что видел и слышал - ни одному человеку.
- Я - как мама. Кремень! Умею язык за зубами держать.
- Хороший у тебя сын, Ариша. До свидания.
Он ушел, а я даже забыла спросить, как его зовут.
Забыла сказать, что когда с Ульяшей вернулись в родную деревню, то нас засыпали новостями, так иногда человека засыпают в шутку зерном на току: по горло. Перво-наперво Ульяше сообщили, что ее сын, бывший студентик, стал переводчиком у немцев. Ульяша побледнела, захлебнулась воздухом, уставила на меня испуганные дикие глаза и начала оседать на землю. Такого с ней никогда не было. Я привела ее в чувство. Она долго сидела на земле, рыдала и не смотрела на людей.
- А ты знаешь, может, так надо, - сказала я, когда разошлись люди.
- У тебя все: может… так надо.
- Он все будет знать, что немцы затевают. Поняла?
После этого она немножко успокоилась.
- А вторая новость: объявились Николай Балбота и Никола Зубленко и уже работают полицаями. То есть, они нигде не терялись, а просто дезертировали. Могла ли я месяц назад подумать, что Никола Балбота, этот кудрявый, всегда веселый, улыбчивый парень станет полицаем и будет измываться над односельчанами?
Нас всех рябковских жителей согнали по немецкому приказу на площадь. Солдаты с автоматами в руках окружили площадь. Прошел слух, что они часто так делают, то есть сгоняют людей в одну кучу, когда собираются расстрелять всех до единого…
Вместе с немецкими офицерами на правленческое крыльцо поднялся Павлик, сын Ульяши, и сказал, что по распоряжению немецкого коменданта старостой назначается Василь Васильевич Кузик, бывший колхозный счетовод, что все должны его уважать и выполнять его распоряжения, что на площади будет сделана виселица и ослушники будут на ней повешены. Дальше Павлик объявил, что власти разрешают населению поделить рожь на корню и поле картошки. Потом выступил офицер, обвел всех взглядом и крикнул:
- Ми ваш спаситель и освободитель, ви должны жить с нами в добр и согласи.
- У-р-р-я!
Все молчали.
- У-р-р-я!
Гробовое молчание.
- Ми вас научим кричайт уря. Староста! Сюда!
Василь Кузик отделился от толпы и пошел к офицеру. В это время звякнуло правленческое окно, раздался выстрел, и Кузик повалился на землю, как когда-то от сердечного приступа повалился учитель Скидушек. Начался переполох. Солдаты окружили контору, а в толпе закричал кто-то: "У-р-р-а!"
- Молшать!
Обыскали всех до единого, но нагана не нашли. Не нашли и того, кто стрелял. После прошел тайный слух, что в то время, когда выступал офицер, Павлик, сын Ульяши, якобы, зашел в контору, выстрелил через окно в Кузика, а потом смешался с толпой, сделав вид, что тоже ищет преступника. Кузик был ранен в ногу, остался жив. Офицер сказал, что преступник будет найден и повешен на площади.
Назавтра в теплый денек многие пришли на колхозный ток, чтобы обсудить, как убирать хлеб. Интересно, что два трактора СХТЗ куда-то исчезли, как сквозь землю провалились. Лошадей из конюшни забрали те, кто мог за ними ходить. Мы сидели на пустых телегах посреди тока и сговаривались, кто будет ремонтировать машины, каких лошадей запрягать в самосброски. Пришли на ток и Кирюша с Праскутой. Кирюша напустился на брата Тихоню:
- Где тракторы? Ты на них работал!
- Что так беспокоишься? Хочешь, чтоб я на тракторе убрал твой участок, а может, и обмолотил. У тебя Праскута, как паровоз: пых-пых! Сила!
Все засмеялись.
- Ты, гад полосатый, что надо мной смеешься? Я тебе глаза выцарапаю, - набросилась на Тихоню свояченица. - Я и так богом наказана.
- И поделом.
- Смотри-ка, сюда едет Иван Иванович, учитель. Он тоже хорошо разбирается в технике. Поможет.
- А зачем с ним на телеге немец с автоматом? Поди, арестовали Скидушка?
В Рябках Ивана Ивановича по-уличному, заглазно, называли Скидушком, то есть подкидышем. Никто не знал, откуда он появился в наших местах. Несколько лет детей учил. Ходил всегда в длинной серой шинели и без шапки, волосы светлые, но жесткие и завитые в кольцо, как у негра. Часто отирался в правлении колхоза, держался солидно, в споры не вступал. Никогда и ни с кем не пил. Жил одиноко. Его почему-то побаивались.
Так вот, подвернул Скидушек лошадь к пряслу, привязал конец узды за жердь, взял кнут, кивнул немцу: мол, следуй за мной (кто-то из нас сказал: "Ого, командует немцем!"), и зашагал в нашу сторону.
- Трошин, Давыдов, Антонов здесь?
- Здесь мы, Иван Иванович, - весело отозвался Трошин. - К нашему шалашу, мы рады вам.
- Рано радуетесь.
- Что так?
- Зачем собрал людей? - выпятил глаза на Трошина. - Настраиваешь их против немцев? Ты знаешь, чем это пахнет, Трошин?
- Не пойму тебя, Иван Иванович. Ты шутишь или притворяешься.
- Сейчас поймешь.
- Что это: угроза?
- Ты угнал колхозное стадо? Куда? Ты убил пастуха Карпа? Где?
Праскута вдруг отчаянно завизжала и с кулаками набросилась на Трошина.
- А-а-а! Убийца. Чтоб тебе сдохнуть…
- Уберите эту распутную дуру, - приказал Скидушек.
Ее оттащили в сторону под навес, чтоб не мешала.
- Хватит, Иван Иванович, не до шуток, - сказал хмуро Трошин.
- А я не развлекать вас сюда пришел. Ты по-прежнему будешь служить большевикам?
- О чем говоришь? Неужто мы станем помогать захватчикам?
- Молчать! - Скидушек затарабарил по-немецки. Никто в деревне не знал, что он может говорить на этом языке. Он долго что-то орал, а потом заматерился по-русски, со смаком. Вот это да! Вот это Скидушек! Враз разговорился, про вежливость забыл.
- Где твой наган? - кричал он, тыча кнутом в грудь Трошина. - Сознавайся, сволочь! Вчера из твоего нагана стреляли в старосту Кузика.
- Сам сволочь. Какой наган? У меня его нет.
- Врешь. Тебе, как начальнику почты, дали его за два дня до начала войны. Я точно знаю, не отпирайся.
Трошин изменился в лице. С ненавистью посмотрел на Скидушека.
- Теперь мне понятен твой обморок. Симуляция! Боялся, что мобилизуют в армию. - Трошин плюнул ему в лицо. - Предатель! Жаль, что я не догадался об этом раньше.
Скидушек потемнел.
- Не знал? Еще не поздно. Сейчас мы с тобой ближе познакомимся.
Он так ловко и с такой силой пнул Трошина между ног, что тот как мешок молча опустился на землю. Кто-то крикнул:
- Бей, гада!
Скидушек выхватил у немца автомат и направил на нас:
- Всех искромсаю.
Трошина, Давыдова и Антонова немец с автоматом в руках погнал в комендатуру. Скидушек ехал сзади на телеге.
Слух о происшествии на току быстро облетел всю деревню. Люди пригорюнились, ждали, что будет. Назавтра иду по улице, вижу: Антонов сидит на своем крыльце весь в кровоподтеках, курит.
- Ай, дядя! Что они с тобой сделали? - кинулась я к нему.
- Тише, Ариша. Меня они пока отпустили, сказали: скроешься - жену и детей постреляем.
- А где же остальные: Трошин, Давыдов?
- Молчи, Ариша. Они не вернутся. Их повели на расстрел. Скидушек гадом оказался, предателем.
- Кто бы подумал… После этого верь людям. И без веры нельзя.
Вечером в глубоких потьмах пришла ко мне мать Трошина. Заголосила у порога, от горя и слабости опустилась на пол. Осталась она с тяжелобольной снохой и тремя внуками.
- Ну, что делать, Ариша? Казнили моего сынка, кормильца.
Жалко старуху, а помочь я не в силах.
- Бабуся, ты видишь, я тоже плачу. Бьют наших в избах, на дорогах, везде… Но верю, придет час расплаты.
- Узнать бы, где его застрелили, чтоб захоронить…
- Пошли-ка ты Клаву, внучку, на площадь к магазину. Она все разузнает, - посоветовала я старушке.
Назавтра она отправила туда девочку. Откуда ни возьмись, Скидушек вылез, свинцовыми, как у гада, глазами уперся в Клаву.
- Ты что тут тягаешься, большевистское отродье?
- А что, Иван Иванович, разве нельзя?
- Иди отсюда, не нюхай, а то, как отцу, найдем тебе место, мерзавка.
Прибежала Клава на поле, где люди жали хлеб серпами. Кинулась ко мне.
- Тетя Ариша! Они убьют меня. Скидушек пригрозил.
Я успокоила ее: мол, люди не дадут в обиду. Отправила девочку домой к бабке и больной матери:
- Иди, помогай им. Не расстраивай мать, виду не показывай, что тебя кто-то обидел.
Недалеко от полосы прошел какой-то человек в шляпе, в темных очках и хорошем костюме, посмотрел на меня внимательно. Я поклонилась ему: "Здравствуй, пан!" - и отвернулась.
Сейчас, думаю, каждому черту надо кланяться. Может, и этот не лучше Скидушка. Завыползали, гады гремучие. Ушел он куда-то в лес, не видела куда. Работаю и плачу. Узнает, думаю, Скидушек, что и я коров угоняла, прикажет расстрелять. Погибнут дети. А на днях прошел слух, что все взрослое население будут отправлять в Германию. А я в то время была здоровой, сильной и красивой. Мужики заглядывались. Думаю, детей моих отправят в концлагеря, а меня в Германию. Поднимаю голову, а надо мной тот самый нарядный пан в темных очках.
- Тю, напугал. Откуда взялся и что надо?
- Не бойся! Я такой же пан, как ты пани. Ты Арина Емельяновна? Ну, вот. А я одноглазый сапожник, твой, так сказать, деверь. Пришел познакомиться.
- Не похож. На фотографии - другой, - сказала я.
Он отвернулся, снял шапку, очки, а когда снова повернул ко мне лицо, то на левом глазу оказалась черная повязка.
- Узнаешь?
- Приходится.
- Так вот, не падай духом. Победа рано или поздно будет за нами. Я пришел не только познакомиться, но и сообщить, что Трошин и Давыдов живы. Партизаны их выручили, отбили у немцев. Сегодня же сообщи их семьям. А я ночью вселюсь к вам, если не возражаете. Идет?
- Уговор дороже денег. Идет!
Днем немцы построили на площади виселицу, а ночью партизаны повесили на ней Скидушка. К ногам прицепили фанеру. На ней было написано:
"Это ждет каждого предателя Родины".
Возле моего двора под тополями недалеко от шоссейной дороги стояла немецкая походная кухня, а дальше за нею виднелся офицерский шатер-палатка из зеленого брезента. Видно, немцы выбрали это местечко потому, что рядом речка (они купались утром и вечером), мост (через него ходили иногда на прогулку в лес).
Я размела метелочкой свой двор и превратила его в точок. Рожь хранилась в снопах под поветью. От кур не стало отбоя, и я решила до дождей обмолотить все снопы и солому прибрать. Сама сделала цеп: на крыше землянки лежала сухая и легкая рукоять для железных грабель. Я привязала к ней сыромятным ремешком палку, величиной с аршин, и получился цеп. Надо уметь им махать и колотить по хлебным колосьям. Иначе и руки отобьешь, и ничего не намолотишь…
Мне помогали дети. Развязали снопы, разложили их веером по кругу так, чтобы колосья были внутри. Работа грубая, утомительная. Без сноровки ничего не получится. Начала я. Цеп птицей взлетает над головой и легко, но хлестко опускается на колосья, выбивая из них зерно. Подошел офицер. Важно так постоял, пальцы за ремень засунул и, оттопырив губу, ногой подрыгал. Соображает что-то. Неспроста он здесь. Боюсь поднять глаза, молчу и работаю. Вот бы, думаю, вашему фюреру спину проутюжить вдоль и поперек этим крестьянским орудием.
- Што делайт, матка? - спрашивает, закуривая из красивого серебряного портсигара. Вижу: нашей работы. У них-то настоящего серебра и не бывало. Часы золотые с браслетом, очки сверкают - все наше. Уже успел грабануть.
- Хлеб, - говорю, - молочу. Их чем-то надо кормить, - показываю на ребятишек. - Есть просят, как котята мявкают.
- О, работящи баба, ми уважайт… Короша молотилка.
И навел на меня фотоаппарат. Я заслонилась рукой.
- Ой, батюшки!..
А он крикнул:
- Погодит! Айн момент. Я имейт великий желаний сделайт превосходны фо-то-гра-фи. Ми своим фрау пошлем, пусть поглядайт, как ви молотит. Какой ви нищий. Совсем рабски труд. Холупи у вас дрянные. У нас корови в лучший хлев стоят. Ми спасем Россия от большевик.
"Ишь, спаситель-грабитель", - думаю. А вслух говорю, как будто не понимаю, что к чему:
- Вот теперь вы нам построите хоромы, заживем в них и работать не будем.
Он всполошился:
- Нет, нет, матка. Вам лениви нельзя бить. Вам отдыхайт ошен вредно. Ви, как лошадь, должны в упряжь кодить.
- Почему так?
- Будешь много-много работать, - нахмурился он, - вволю. Он провел пальцем по горлу. - Досито. - И сладко улыбнулся.
- А-а-а! - Я как глупая широко раскрыла рот. - Это, значит, все одно работать. А я думала: теперь буду гулять, спать вволю.
- Нет, - говорит он, - мы с фрау должны гуляйт досита, а ви работать. Двадцать лет гуляйт. Нам фюрер приказал: победите русских, и они на нас будут работайт.
- Скоро ли победите? - спрашиваю.
Он так долго и подозрительно посмотрел на меня.
- Это военный тайн. Москва возьмем, и тогда капут…
Хотела сказать: "Наполеон был в Москве, да сплыл". - Но промолчала.
Офицер спросил:
- Имеешь талант сделайт из этого клеба превосходный булька?
- Умею ли я печь хлеб?
- Да, да. Стряпайт.
- Как же! У меня в хате большая русская печь.
- О! Интэрэсно. Идем взирайт своим глазом.
Он переступил порог, втянул в легкие воздух и слегка выпучил глаза. Наверное, решила я, не понравился наш домашний дух. Хотя пахло вкусно: борщом и свежеиспеченным хлебом. Вижу: сам слюнки глотает, а кадык ходит, как поршень - туда-сюда.
Справа у стены стоял высокий старинный книжный шкаф ручной работы. Он был сверху донизу заполнен книгами в кожаных переплетах. Мой отец был грамотен, работал когда-то волостным писарем и сумел собрать довольно приличную библиотечку. Он очень гордился ею. Крестьяне иногда приходили, спрашивали: "Емельян Фомич, а что в твоих книгах сказано о революции?" - И начиналась беседа.
Офицер взглянул на книги и удивленно поднял брови:
- Ви читайт книги? Ви не глюпий женщин.
- Все это перечитала не на один ряд.
- Ви много читайт и нихт арбайтен? А молятилька, коровь… клеб?..
- Все успеваем.
- Какой здесь книг?
- Пушкин, Гоголь, Толстой, Гёте, Шиллер и другие.
- Немец тоже люпим?
- Это были гуманные немцы.
- Я тоже гуман. Ошен гуман. Моя фамилий Клаус Штельцер. Майор.
- Очень приятно.
Он потянул носом воздух:
- Ошшен вкусно! Покажи клеб.
Большие, пышные, с нежным румянцем булки лежали около стены на широкой желтоватой, как воск, чисто вымытой лавке под белыми рушниками. Я приподняла рушник, взяла булку, подала ему.
- О, вот это русский ка-ра-вай, - он улыбнулся. - Как у вас коворят: на чужой ка-ра-вай рот не разевай.
- Да, да. Но ты попробуй разинь… (Думаю: вдруг от зависти и жадности подавишься).
Он отломил кусочек, понюхал, пожевал.
- Ошень корош. Будешь делать нам превосходный булька. Печь клеб.
- Вот те на… Мука хорошая нужна. Где я возьму ее, дрова нужны. Да мне и некогда.
Он нахмурился и топнул ногой.
- Есть когда. Я приказайт. Все будет. Я нашальник. Буду жить верст пять отсюда в лесу.
- В лесу? А что вы там будете делать?
- О люпопитний пап. (Значит: баба). - Он удивленно вытаращил глаза: - Отдыхайт и кушайт твой клеб. И с фрау шури-мури, - засмеялся.
- Хлебного кваску не хотите отведать?
Он пожал плечами. Я налила из жбана яристого кваса.
Клаус Штельцер подозрительно посмотрел на меня.
- Не бойтесь, не отравлен. Полезен.
- Попробуем. Русски экзотик.
Он выпил все до дна, не отрываясь от кружки.
- Ошень вкусно. Кисли-пресни. Корош. Я буду ездит по суббота пить квас.
- Пожалуйста, господин Штельцер.
Скоро привезли хорошую русскую пшеничную муку, я завела квашню, испекла десять булок. За ними приехали фрицы на машине. Штельцер стал ездить ко мне по субботам пить свежий квас.
По деревне быстро распространился слух о том, что я работаю на немцев, пеку для них хлеб. Одноглазый, сапожник Егор Иванович очень обрадовался моей деловой связи с немцами. Мой дом для них не был подозрительным. Я понимала, что Егор Иванович не сапожник, хотя у него в рюкзаке оказались железная лапа, молоток, щипцы, шило, дратва, даже мелкие деревянные гвозди - все то, что необходимо сапожнику для мелкого ремонта обуви. Впоследствии я узнала, что он в сапожном деле большой мастер. Он на второй день пересмотрел все наши кожаные обутки и принялся приводить их в исправность. Ребятишки не отходили от него, любовались, как он орудует молотком и шилом. Егор Иванович надел потертую кожаную куртку, пеструю кепку с ушами, завязанными на макушке, широкие штаны и старые лакированные туфли с острыми и длинными носками. Взглянув на него, можно было подумать, что этот человек когда-то умел пустить пыль в глаза, но, видать, жизнь его крепко помолотила, и теперь он живет воспоминаниями, смирился с судьбой и рад кусочку хлеба и какому-нибудь теплому углу.
Он пошел к старосте отметиться, объяснил ему, что прибыл в этот поселок к брату, но брата, как оказалось, давно уже нет в живых, что он временно остановился у снохи Ариши, знает сапожное дело. А вообще-то у большевиков отсидел десять лет, строил Беломоро-Балтийский канал, потерял здоровье и сейчас нуждается в материальной помощи. На починке сапог, наверное, и куска хлеба не заработаешь, а сидеть на шее у Ариши он не собирается, у нее трое детей. Землю копать он тоже не может… Как быть? Помогите!
- А за что сидел у большевиков? - спросил Василь Васильевич Кузик.
- Завмагом работал, немного попользовался… Сами знаете… Такое дело.