Недалеко от Дома культуры в безлюдном переулке, по которому женщины обычно ходят на реку за водой или стирать белье, растут старые-престарые тополя. Раньше под ними стояли скамейки. Там мы встречались с Мариной. Я свернул в переулок, присел на скамейку. Было тихо. На небе в волнах дымчатых облаков все так же легкомысленно скользила светлая луна. Надо мной беззаботно шелестели тополя. Ни души вокруг.
Но вот я слышу чьи-то шаги. Из-за тополей на дорожке показалась стройная девичья фигура в белом платье. Она!
- Марина! - кричу обрадованно.
Она кинулась ко мне.
- Ну, здравствуй! - улыбнулась. - Вот мы и встретились наконец-то. Ты почему ушел?
- Ну что за встреча на людях? - я привлек ее к себе. - Ну-ка, дай я посмотрю на тебя. Присядем. Однако ты изменилась. От тебя так и пышет энергией.
- Ты всегда был склонен к преувеличению, Ваня! Я прибежала на минутку, чтобы взглянуть на тебя. Мне еще надо выступать. Пойдем в Дом культуры. Ну, быстро, - тянула она меня. - А то я опоздаю. Нехорошо.
"Ну вот, - подумал я, - для нее главное - концерт", - и тяжело вздохнул.
- Я не могу туда в таком костюме.
- Что особенного? Я выступлю и уйдем. Потом хоть до утра вместе. - А что, у тебя нет хорошего костюма?
- Нету, Марина - сознался я. - Неудобно, тебя все знают и вдруг я рядом в таком одеянии. И потом меня ждет подвода. На пасеку поеду. Мне надо быть там, - выдавил я с чувством досады на самого себя.
- На па-се-ку? Ах, да… Дядя Дима говорил, - отпустила она мою руку. - Ты уже успел устроиться? - Она помолчала. - Тогда вот что… Завтра приеду к тебе с дядей на машине. Там обо всем поговорим. Хорошо? Мне так не хочется уходить!
Она прижалась ко мне тугой девичьей грудью, коснулась губами моих губ и побежала прочь. Мне хотелось лететь за ней.
- До свидания! Не обижайся. До завтра! Жду тебя на пасеке. Обязательно приезжай…
Я снова присел на скамейку, думая о Марине. Как она похорошела! И косу не остригла. Сейчас это редкость. А может все же пойти на концерт? Нет, лучше увидимся завтра. Завтра…
Я нашел Хайдара лежащим в ходке на сене все в той же позе.
Он крепко спал. Я разбудил его и спросил:
- Ты уже переговорил с дядей Умербеком?
- Нет. Он еще не пришел. Ты почему быстро вернулся? Я задремал, завтра рано надо скот выгонять на пастбище…
Я промолчал. Хайдар сложил в короб разбросанное сено, отвязал лошадь, мы поудобнее сели и поехали. Почти весь обратный путь молчали. Дорога теперь казалась мне длинной и скучной, и уже ничто не притягивало взгляд, не радовало. На пасеке он, прощаясь, похлопал меня по плечу:
- Не грусти. Она очень замечательная девушка, я знаю.
Чудак! Как будто я этого не знаю.
5
Меня разбудил шум пригородного поезда. На заре воздух холоднее, чем днем, и звуки слышны лучше. Над озером висел туман. Прибрежные камыши прятались в белесой дымке. Не видно было ближних островов. За лесом, на пригорке, горело небо. Через полчаса на краю земли показалось солнце - огромная красная сковорода. Хоть карасей жарь. Под ложечкой сосало. Хотелось есть.
Из-под причудливой березовой коряги вылез Адам, потянулся, зевнул, показав мне розоватый влажный язык. Я спустил его с цепи и отправился к озеру. На берегу у причала стояли две лодки. Я разделся и, поеживаясь, ступил в воду на крепкое песчаное дно.
Адам подошел к закрайку озера, полакал воду и уставился на меня: что, мол, будешь делать? Я бултыхнулся и поплыл. Адам заскулил, бегая по берегу, потом залаял. Ему хотелось искупаться, но он боялся воды. С пригорка, ковыляя, спустился Кузьма Власович. Он уже приехал и распряг лошадь.
- Ну, как ты тут ночевал? - спросил, постукивая деревяшкой.
- Хорошо, Кузьма Власович.
Я не сказал ему о ночном побеге в город. Он зашел на жердяной помост, снял картуз, умылся. Лицо не вытер. С усов падали светлые капли. Адам вертелся у его ног.
- Ну, чего ты, дурень? Айда накормлю.
У пасечного домика Кузьма Власович извлек из короба маленький транзистор, несколько газет и книги.
- Это Тоня прислала тебе, чтоб не скучал.
Я присел на чурбак, настроил приемник. Зазвучал голос певца:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Я слушал, думая о Марине. Самая интересная в нашем городе девушка: развитая, начитанная, скромная, поет, рисует. А у меня какие достоинства? Нелепый случай перевернул всю мою судьбу…
Я снова взглянул на газеты и книги и вспомнил о Тоне. Милая, заботливая женщина! Видно, никуда не уйдешь от человеческого сердоболия. Тебя найдут всюду - в пустыне, в тайге, под землей, черт возьми, найдут и навяжут свое сочувствие, сострадание. Тебя будут жалеть, оберегать от каких-то случайностей. "Тоня прислала, чтоб не скучал". Она решила, что я здесь буду скучать. Видите ли, я одинок, в лесу, как медведь, вдали от городской суеты, сутолоки, непременно должен скучать, хандрить. И вот она посочувствовала, пожалела меня и прислала несколько развлекательных вещиц. Я невольно стал ее должником: очень тронут ее вниманием и, конечно, должен теперь как-то отблагодарить. Обязан! Но у меня, кроме ветра за пазухой, ничего нет. Разве что отправить ей букет полевых цветов.
Я развернул "Правду": "Мир сегодня", "Вьетнам в огне", "Смелые удары патриотов". "Убийцы в мантиях ученых". Война, война! Война в Азии. Военные вспышки на Ближнем Востоке, неспокойно в Африке…
- Ты вот что, Иван Петрович, - прервал мои думы сторож. - Разведи костер, кипяти чай, а я пойду сети проверю.
Он надел брезентовую робу, натянул резиновый сапог, снял с большого гвоздя на стене сухие сети, положил на плечи весла и заковылял к озеру.
Я насобирал в березняке сухих сучьев, пней и разжег костер. Недалеко улегся Адам, поглядывая на летящие вверх искры. Я налил из фляги воду в чугунный котелок, повесил его над костром и снова вспомнил про газету и про войну. И мне показалось, вернее, я еще раз особенно ясно понял в эту минуту, как дорог мне мир и вот этот костер с чугунным котлом, и собака Адам, и Кузьма Власович, ушедший ловить рыбу, и цветы на лугу, и одинокий голос кукушки, и Марина. Дорого все на свете. Только бы не война, не дикая смерть людей. Пусть каждый новый день приносит душевное спокойствие. Как прекрасна эта тихая пасека, и благословенна работа на мирной земле!
Кузьма Власович принес рыбу - несколько больших золотистых карасей, быстро очистил их, круто посолил, положил на сковородку и сунул ее в огонь.
- Хорошо ловится рыба, Кузьма Власович?
- В иные дни хорошо. Надо места знать, сноровку иметь.
- Если много попадается в сети, что вы с ней делаете?
- Сушу. А то людям отдаю.
- Как отдаете?
- А так, задарма. Пусть едят. Не пропадать же добру. Сейчас у меня в садках припасено центнера два. Приедет Дмитрий Иванович на своей машине, все увезет. Его дочь замуж собирается. Деньжонки нужны мужику. Продать - не мудрено, а мудреней того - где взять. Кто едет в гору, тому и подпряжка впору.
- Стало быть, Дабахов продает вашу рыбу?
- Не моя рыба. Я только дабаховские сети ставлю да сымаю. Не в тягость - озеро-то рядом. А Дмитрию Ивановичу еще с рук сбыть надо рыбу-то. У него забот полон рот.
- И вы ни рубля не получаете?
- Ни копейки. Да я и не возьму. Не из тех… В иной праздник бутылочку красненького привезет. Выпьем и делу конец.
Мы сели завтракать. Значит, Дмитрий Иванович здесь частый гость? Надо как-то отвадить его от старика. Непременно. Спокойнее будет. Пасека - не проходной двор. Тут посторонним делать нечего. Наверное, Кузьма Власович стесняется отказать ему.
Я надел лицевую сетку, прошел по рядам разноцветных ульев. По лету пчел определил около десятка слабых пчелиных семей, осмотрел их. Некоторые подсилил за счет других и распечатал крайние медовые соты. Сделав запись в журнал, отправился бродить по перелескам. Уже полдень. К этому времени Марина обещала приехать. Очевидно, что-то помешало ей…
Иду по изреженному березовому колку, опускаюсь в логовину и взбираюсь на холм, заросший соснами. С холма открывается вид на озеро. Я подхожу к обрыву и смотрю вниз. На каменном выступе сидит орел. Заметив меня, он лениво и неспешно взмахивает огромными крыльями и летит над обширной впадиной. У подножия утеса темнеют сосны вперемежку с березами, а дальше раскинулось неоглядное озеро, подернутое синеватой дымкой. Над ним в воздухе вьются чайки. Тут и там острова. Надо когда-нибудь съездить туда.
Я любуюсь полетом орла. Услышав сзади треск сухого сучка, поворачиваюсь. Марина! Рядом, у ее ног вертится Адам.
- Здравствуй, Ваня! Ты испугался? - Радостная, сияющая подлетела ко мне Марина. На ней легкое ситцевое платье без рукавов.
Я подхватил ее на руки, оторвал от земли и начал кружиться. Адам звонко залаял.
- Сумасшедший, упадешь! Адам, укуси его, - хохочет Марина, обвивая мою шею руками.
Я бережно опускаю ее на землю, целую и откровенно любуюсь.
Она ладонью закрывает мои глаза.
- Не смущай меня, пожалуйста.
- Как ты сюда попала?
- С дядей приехала. Кузьма Власович указал, куда ты пошел, Адам по следу повел. - Она замолчала, внимательно посмотрела на меня и вздохнула:
- А ты осунулся, словно из заключения вышел. - И сразу же переменила разговор. - Правда, славно здесь? Озеро-то какое! Поедем вон на тот островок. Лодка есть?
- Поедем. Только не сегодня, Марина. Когда-нибудь. Ладно? Оставим свою затею на следующий раз…
- Хитрец! Я хочу сегодня же, понимаешь: сегодня!
- Мало ли чего ты захочешь! - шутя перечу ей. - Ты не ребенок.
- Чего захочу, хоть из-под земли достань. На то ты и Иван-царевич, - лукаво хмурит брови. - Давай: по щучьему велению, по моему хотению, перенеситесь Иван да Марья на ближний остров…
- Иваны-царевичи все были дурачки, но только в начале сказки. А потом умнели и становились красавцами. Прав я?
- С тобой такого чуда не произойдет, - смеется она и, слегка толкнув меня в грудь, бежит вниз, в цветущую ложбину. Впереди - Адам. У Марины в руках косынка из какой-то легкой разноцветной кисеи. Я почти настигаю ее, хватаюсь за косынку, но Марина с хохотом скрывается за деревьями.
Я устал преследовать ее, задохнулся. Она сильная и выносливая - не догнать. Падаю в буйную зеленую траву на лесной поляне. Смотрю в небо. Там в голубой бездне разбросаны облачка, похожие на легкие белые шары одуванчиков. Шары расползаются, превращаясь в парашюты, летят, летят и тают. Солнце ярко сверкает, как будто из него непрерывно выбивают кремнем мягкие золотистые искры. Вокруг медвяный запах травы, оглушительный треск кузнечиков. Лениво плавают в воздухе на прозрачных крыльях синие и голубые стрекозы. Я утонул в море зелени и цветов. Вот он, мой покой, мой остров уединения. Об этом я мечтал. Теперь никому не позволю вторгнуться в мою обитель. Никому. Тут я живу!
Закинув руки за голову, я смотрю на всю эту красоту и кричу:
- Марина! Где ты?
Она подкрадывается, придерживая рукой локон волос, спадающий на глаза, шаловливо щекочет мне шею березовой веткой и порывается бежать.
Я вскакиваю и ловлю Марину за руку. Она заразительно хохочет и падает на траву. Адам лежит в стороне, наблюдает за нами, повиливая хвостом.
- Ой, не могу, сдаюсь! Передохнуть надо! Поиграли и довольно.
Я упрямо ловлю ее горячие губы. Пес тормошит меня за рукав, делает вид, что защищает девушку. Она сидит в траве, распустив льняные шелковистые волосы. Адам смотрит на нас, высунув длинный влажный язык, словно улыбается… Мы счастливы.
Я спросил Марину, почему не встретила меня на вокзале.
- Не обижайся. В командировке была. В редакцию пришло письмо, анонимка: "В деревне Копытино проживает безродная и бездомная, никому не нужная старушка. Почему государство не позаботится о ней?" Я нашла эту старушку: маленькую, сухонькую, подвижную. Приятная бабуся - разговорчивая и любезная. Сначала утверждала, что у нее действительно никого нет, но тем не менее в дом престарелых ехать не хочет потому, что "свои деревенские люди роднее родных: и приветят, и накормят, и постель постелят…" А жители Копытино рассказали: старушка в молодости усыновила чужого ребенка, вырастила. Он работает главным инженером колхоза. Старушка выпестовала троих его детей. Они уже обзавелись своими семьями и теперь, бабуся стала для них помехой. Анонимку сочинил сын-инженер, он признался мне: "Сам живу в стесненных условиях с дочерью и зятем, а люди не понимают этого, в глаза пальцами тычут, дескать, выгнал старуху. Я и написал, надеясь, что райисполком обратит внимание, отправит старушку в дом престарелых, мне-то это делать неудобно… Да, видно, никому теперь старики не нужны. Время такое". Видишь, как рассуждает?
Старушка ни на кого не жалуется, защищает и сына и внуков: "Мне и так хорошо, зачем им мешать. И вы не беспокойте их", - просила меня, пряча в глазах боль.
Мы долго молчали. Я думал: из Марины выйдет настоящий журналист. О старушке думал: всю свою любовь, здоровье отдала людям, и у нее хватает мудрости не обижаться на тех, кто ее обидел. Поймут ли они, что были несправедливы к ней, осудят ли себя?
- Как называются эти цветы? - Марина показывает фиалку, лепестки которой причудливо переливаются фиолетово-синим, желтым и белым. "У девушек всегда на первом месте цветы", - подумал я и ответил:
- Иван-да-марья. Так ведь? - Я любуюсь ямочками на ее чистых щеках.
- Правильно. Это мы с тобой: ты - Иван, я - Марья. Здорово? - она будоражит мои волосы.
- Да, но я скоро уеду на Север, - подзадориваю ее. "Что она ответит?"
- Это интересно, и я с тобой на Север. Подумаешь: напугал птицу небом! Я только об этом и мечтаю. Уехать куда-нибудь! Помнишь наш уговор? Или уже забыл? А я ничего не забыла, ждала тебя. Кажется, пришло наше время: уедем! Ах, как я рада! Ты не представляешь себе. Ты так долго где-то странствовал. И молчал. Уж не замок ли ты строил для меня? - сказала с улыбкой.
Я подумал с горечью, что наш воздушный замок рухнул. Я здесь навсегда бросил свой якорь. А вслух продолжал рассуждать о Севере:
- Там такая глухомань: тайга, болота, мошка страшная. Далеко от культурных центров. А людей на сто квадратных километров - полчеловека. И работать я буду опять-таки пчеловодом. Весной привезут мне с Кавказа пчел в пакетах, в таких фанерных ящиках. Я пересажу их в улья и размещу на лесных вырубках и гарях, где кипрей растет. Это прекрасный медонос. Построю жилье - шалаш из веток. Ты согласна жить в шалаше? Молчишь! Куплю ружье, чтоб себе пищу добывать. Осенью мед весь выкачаю, сдам, пчел закурю, деньги в карман, а сам… к эскимосам до весны. Хочется подышать северной экзотикой.
Она понимала, что я шучу, и сочувственно, в такт моим словам, кивала головой, все так же мило и доброжелательно улыбаясь.
- Ваня! Ну зачем ты так… Я трудностей не боюсь. Но что за причуда работать здесь? Вот что мне не понятно, - посмотрела чуточку грустно. И ямочки на щеках исчезли, и глаза утратили голубизну. Продолжала уже серьезно:
- Откровенно скажу: мне твоя работа не нравится, не по душе. В крайнем случае, ты можешь устроиться преподавателем в сельхозтехникуме или агрономом в управлении.
- Ты что, Марина?! Да я нашел то, что искал. Теперь это мой мир. - Я обвел вокруг себя рукой. - Здесь я живу. А ты хочешь лишить меня всего этого?
Она подумала и сказала, что я здесь одичаю. И сказала это с такой убежденностью, что мне немного стало не по себе. Я сослался на инженера Шабурова. Зиму и лето он мотается на колесах в степи, в лесу - и ничего, не дичает. У него столбы да провода. У меня рай: пчелы, цветы, мед. Вся природа. Трактористы, агрономы все лето в поле. Доярки три раза в день выезжают на пастбище доить коров. У всех у них очень много беспокойства. Они живут, не дичают. И я хочу пожить уединенно, обыкновенного пчеловода никто не осуждает. А чем я хуже других?
- Правильно, - оживилась Марина. - Но все же это место не для тебя. Здесь твой мир будет ограничен, ты духовно засохнешь. А тебе нужен взлет…
- Я внутренне устал, понимаешь? Металл устает, а я человек.
Она отрицательно покачала головой, схватила мою руку и начала допрашивать:
- Когда ты успел устать? Скажи? Жить только начинаешь, - смеется и ямочки на щеках углубляются, мила, ласкова и заботлива.
Разве мог я признаться, что на днях вышел из тюрьмы? Что надо время, чтобы прийти в себя. Но как же убедить ее, что мой шаг правильный?
- Марина! Понимаешь, я не терплю городскую пыль, всякие очереди, не переношу автобусно-трамвайно-троллейбусную маяту, шум и людскую суету. Здесь я могу спокойно, без нервотрепок, один работать, думать один, спать и гулять один. Ты поняла меня?
- Нет! Куда ты уйдешь от людей в наше-то время? Странный ты какой-то. - Она с грустью посмотрела на меня, встала и направилась в сторону пасечного домика.
- Ты нигде не найдешь покоя, поверь мне, я же знаю твой характер, - сказала оглянувшись. - Потом будешь каяться. Время потеряешь…
- Я уже нашел покой. Повторяю: нашел!
- Это видимость, иллюзия. Ты просто чем-то напуган. Ты же молод, силен, образован и должен брать на себя большой груз, ну, как тебе сказать, не отсиживаться в окопах, а рваться в атаку, предъявлять к себе и к жизни безмерные требования. Гореть надо, гореть, а не чадить. Пойми! У меня, будущей журналистки, такой взгляд…
Мы шли по лесу, взявшись за руки, то спускались в низины, то поднимались на холмики. Среди берез и осин попадались островки хвойных деревьев. На опушке у оврага обнаружили черемуховую рощу. Она только начинала цвести. От нее исходил густой дурманящий аромат. Жужжали тысячи пчел, перелетая с цветка на цветок. Мы шли по перелескам, полянам и балкам, и всюду попадалось множество трав. С каждым шагом я убеждался, что место для пасеки выбрано очень удачно, все в окрестности цветет с ранней весны до-поздней осени. Пчелы всегда найдут для себя взяток.
На пасеке, в тени под березой, стоял "Москвич" Дмитрия Ивановича. Сам он, подстелив кошму, лежал на земле, дремал. Услышав наш разговор, встал, неторопливо и с достоинством пожал мою руку. На нем фуражка цвета хаки с приподнятой тульей. Эта фуражка делала Дабахова высоким, а лицо его сухощавым и строгим. Видно, он был бравым солдатом. Орден на груди.
- Вот видишь, гора с горой не сходится, а люди - частенько, - сказал он и посмотрел на Марину. - Ишь как разрумянилась. Иван Петрович, покупай невесту… Сто сот стоит.
- Не продешевите, Дмитрий Иванович.
Марина вспыхнула и направилась к озеру.
Кузьма Власович, покуривая, стоял около домика у верстака, сколачивая рамку. Натягивая проволоку, он большим корявым пальцем пробовал ее на звук. Так пробуют струны у балалайки.
- Послушаешь тебя, так ты бы все продал, - сказал он Дабахову. - Если б мог и душу загнал бы… А?
- Раз бога нет, то души не жалко, - отшутился Дмитрий Иванович. - А дочь так, без ничего, не выдашь замуж. Денежки нужны…
Дмитрий Иванович нахмурился, отошел в сторону, присел на прясло, закинув ногу на ногу и засунув руки за солдатский ремень. Молча пережив обиду, как ни в чем не бывало сказал:
- А я сегодня уже наработался: пока вы там то да се - два раза съездил домой, отвез рыбу. У меня багажник приспособлен под рыбу.
- Где вы ее продаете?