У шоссейной дороги - Михаил Керченко 5 стр.


- Дома. Жена оповестит кого надо. Приходят, берут за милую душу. Три рубля ведро карасей - не дорого! Сегодня полсотни выручу. - Он спохватился и отвернулся.

- Рыбу-то Кузьма Власович ловит, - сказал я нарочито безразличным тоном.

- Она сама ловится. Снасти мои. Раньше я их сам ставил, а потом Кузьма Власович говорит: что тебе беспокоиться? Мне, мол, одна приятность проехаться на лодке, поставить сети или снять их. Ну, раз ему так нравится, то, пожалуйста.

- Разве здесь рыбалка не запрещена?

- Кому запрещена, а кому нет. Досмотра особого не установлено, одну-две сети любой может поставить, а тем более пасечник или, к примеру, сторож для личного пропитания.

Дмитрий Иванович оттопырил нижнюю тонкую губу и посмотрел на меня. Под глазами трепетала мелкая сетка морщинок. В ежистых волосах играл ветерок.

- Вот так! Пчелы тоже могут доход приносить, ежели умеючи повести дело, - заключил Дабахов. - Я знаю в районе многих пчеловодов. Как они живут! Хоть и зарплатишка низкая, но…

Я понял его по-своему и сказал:

- Я тоже намерен кое-чего добиться, Дмитрий Иванович.

- Молодец! Я так и смекнул. Иначе зачем тебе было лезть сюда. Тут, брат, золотые россыпи. Мы не цветки топчем, а золотые крупинки. Пчелы их собирают. И ты не зевай.

- Пойду искупаюсь, - сказал я.

- Ты там поторапливай Марину. Мне некогда ждать, - крикнул вдогонку Дмитрий Иванович.

На песчаном берегу озера на кольях сушились сети. Видно, Кузьма Власович недавно выбрал из них для Дабахова рыбу. Марина в купальнике стояла по колено в воде. Стройная, обаятельная.

Я сел на камень, лицом к пасеке. Тихо. Где-то переливчато квакали лягушки, кричал в небе надо мной белый мартын. Вот пролетела низко над зеркальным плесом и села у берега стайка маленьких куличков. Марина, зачерпнув пригоршню теплой воды, подкралась ко мне сзади и плеснула за ворот рубашки. Я подхватил ее на руки, она хохотала, брызгая мне в лицо водой.

Мы сели на камень погреться. Марина извлекла из сумочки блокнот и карандаш и мигом нарисовала дядю. Он был похож на журавля: необыкновенно длинный и тонкий. Тощий живот подтянут к позвоночнику, а зоб раздулся от проглоченной рыбы. Перед ним стоит Кузьма Власович, озабоченный худобой Дабахова, и подкармливает его из корзины живыми карасями.

- Однако, Марина, на твой карандаш лучше не попадаться…

Она засмеялась и тут же изобразила меня дикарем. Я сижу на дереве, из дупла извлекаю соты с медом, отмахиваюсь от пчел и с восторгом уплетаю свою добычу. Озираюсь: нет ли поблизости людей.

6

Мне хочется побыть одному, совсем одному, и поэтому сегодня отправил сторожа домой, в город, на два-три дня.

Начались тихие жаркие дни. Температура в тени поднимается к полудню до тридцати градусов. Листья на деревьях вянут и морщатся. Бедный Адам все время держит пасть открытой, высунув узкий алый язык, дышит тяжело и быстро, поминутно лакает воду из корыта и посматривает на меня, будто предлагает: попробуй, легче будет.

Цветет белый клевер на ближних выпасах, малина лесная - на южных склонах, а дикая редька - на полях. Есть взяток! Я отмечаю это в своем пасечном журнале. Контрольный улей на весах ежедневно показывает двести-триста граммов привеса: столько пчелы приносят нектара. В сильных семьях пчелы к полудню прекращают вылет, выходят из ульев и "бородой" висят под прилетной доской: душно! Я полностью открываю верхние и нижние летки, у некоторых ульев приподнимаю крышки и кладу туда утепляющие подушки, чтоб солнце не прогревало. Начал расширять пчелиные гнезда и пожалел, что нет Кузьмы Власовича. Он бы мне помог. Делаю все, чтобы пчелы не роились, чтобы к началу медосбора семьи вышли сильные. Встаю рано: работаю, работаю, работаю до заката.

В омшанике (там так прохладно и сухо, что не хочется выходить на зной) хранятся рамки с сотами. Я неспеша заполняю ими вторые корпуса (по десять в каждый), потом выношу эти корпуса и ставлю на улья. Вся пасека стала трехэтажной: в ульях больше простора и воздуха.

Работа идет легко. Адам время от времени выбирается из-под коряги и следит за тем, что я делаю.

У меня своя "спортивная" площадка: турник (железную трубу я нашел в поле и прикрепил между двух берез), деревянные качели и великолепный гамак из сетей. В полдень отдыхаю в нем, читаю.

Я чинил старый улей, когда приехал на своем "бобике" инженер Шабуров. На нем хорошо скроенные яловые сапоги, легкая куртка с механической застежкой, на голове коричневый берет. Сегодня Сергей Дмитриевич показался мне необыкновенно огромным, широкоплечим и могучим. Лицо его почернело от загара, полные губы потрескались и запеклись, как хлебная корка. Крепко пожав мою руку, он протер двумя пальцами очки и спросил:

- Бритва есть? Терпеть не могу щетину. Целую неделю без отдыха мотался по участкам. А где отец? Домой уехал? Ну, хорошо, давай бритву. Да ты что: опасной бреешься? Скажу Тоне, чтоб прислала тебе механическую.

Мы помолчали.

- Ну как, Робинзон, дела? - он смотрел сквозь очки поверх моей головы, куда-то вдаль. Думал о чем-то своем.

- Работаю, товарищ инженер.

- Какая, к черту, здесь работа? Сиди и наблюдай, как пчелы летают. Иное дело у нас, - он подмигнул мне. - Государственный заказ выполняем! Электрифицируем села! Изменяем сельский пейзаж! Тебе нравится сидеть, а меня увлекает потребность действовать, жить напряженно, в движении. Если хочешь - заглядывать в лицо опасности…

- Не хвастай. Не люблю, - одернул его.

- Я о своей работе рассказываю. Выеду на трассу, взгляну на стройный ряд столбов, бесконечные нити проводов - дух захватывает. Хоть стихи пиши. Люблю размах в работе. Ей-богу! Что хочешь со мной делай, люблю размах.

Он присел за столик под березами.

- Понимаешь, нравится мне въезжать вечером в большую деревню. Из окон домов сквозь густую листву тополей прорывается яркий свет, штакетник светится. Трава на бровках дороги - как изумруд. Свет все преображает. А здесь, на пасеке, не чувствуется шагов саженьих. Здесь глушь, первозданность. Сюда только убегать от жизни!

Я посмотрел на него пристально: не намек ли это?

- Чепуха, - возразил я. - Ты видишь поэзию в столбах, в проволоке, я - в другом. В стране тысячи пчеловодов. Это интересные люди. Они не убегают от жизни, а трудятся во имя жизни. Терпят лишения. Людям нужны и электричество, и мед, и тихий трепет листвы, и стрекот кузнечиков.

- Ну, завелся, не остановишь, - отмахнулся он от меня.

Он был навеселе. Воспаленные глаза припухли. Прислушался к жужжанию пчел:

- Трудяги! Я тоже, брат, люблю так работать, чтобы все вокруг меня кипело. Порой не знаю, куда силу деть…

- И веселиться любишь?

- Заметил? - Он опустил на мое плечо богатырскую руку. - Я кочевник. Никогда не сижу на одном месте, все тороплюсь. Иногда не грешно выпить с устатку… Норму!

Мы вошли в домик. Он тщательно выбрился, умылся, принес рюкзак и поставил на стол поллитра.

- Вяленая рыба есть? И лук? Ну и отлично. Сегодня буду дома ночевать. Как я выгляжу? Понравлюсь Тоне?

- Еще бы… Слушай, Сережа, протяни сюда электролинию. А? Чтоб можно было медогонку крутить, навощивать рамки.

- За здоровье Тони! Об электричестве подумаю. Ишь чего захотел! Тяни!

Он залпом выпил полстакана водки, закусил вяленым карасем.

- Тоньку я люблю. Только вот работа у меня беспокойная. Дома почти не бываю. Сейчас буду подводить линию к новому кирпичному заводу: ты знаешь, как будет расти наш город, когда пустят в ход кирпичный завод? Нам надо поднажать. А Тоня скоро сюда приедет отдыхать. Она здесь проводит почти каждое лето.

- Нашли место для отдыха. Да вам на юг надо, в Гагры, в Сочи или на Рижское взморье.

- Брось, - властно оборвал меня Сергей Дмитриевич. - Здесь не хуже взморья: и солнца полно, и травы мягкие, и пресное озеро под боком. Тоня будет изучать растения, собирать гербарий, отдыхать и помогать отцу или тебе.

- Мне не нужна ее помощь. Во всем справимся с Кузьмой Власовичем. Хороший у тебя отец, честное слово, - сказал я. - Трудяга.

Сергей Дмитриевич посмотрел на меня загадочно и вздохнул:

- К сожалению, Кузьма Власович только мой воспитатель. А отцом является Дмитрий Дабахов. Понял? Так судьба распорядилась.

- Не может быть! Не верю! Ты - и Дабахов?

- Это факт. Потом когда-нибудь расскажу подробнее.

Он уехал, на прощанье похлопав меня крепкой широкой ладонью по спине.

- Будет у тебя электричество. Шут с тобой. Электролиния недалеко. Три столба поставим. Только забрось свою допотопную бритву.

…Вот ошарашил меня новостями, взбудоражил душу и удрал. "Тоня проведет отпуск на пасеке", - сказал так спокойно, будто он здесь самоуправный хозяин, а этот домик - его собственная дача. В конце концов, находиться здесь посторонним лицам нельзя. Они будут беспокоить пчел. Меня больно задело то, что Сергей Дмитриевич и Тоня даже не посоветовались со мной. У них давно уже все решено: она приедет - и все тут. Ну, знаете, это настоящее вероломство… А как я должен вести себя с такой красивой женщиной: жить рядом, каждый день встречаться, разговаривать, сидеть за одним столом, купаться?.. Вот если бы Марина приехала сюда на все лето!

Шабуров-младший в общем-то, на мой взгляд, странный человек: слишком верит своей жене. Во всяком случае, я бы на его месте поостерегся, подумал бы…

Но главное, он не пытается даже понять, что я хочу быть один. Надо же считаться с чужими желаниями, уважать их. Вторая новость вовсе неожиданна: Дмитрий Иванович Дабахов - отец Сергея. Вот те раз! Отчим и отец живут дружно, по крайней мере, внешне. Я не заметил признаков неприязни, отчужденности. Кто у кого отобрал жену? А впрочем, какое мне дело? Зачем интересоваться людскими судьбами? Я там, в заключении, дал себе слово окончательно отрешиться от всего, и сейчас у меня свой мир, хотя бы на одно лето… Понимаю людей, которые в одиночку, рискуя жизнью, на лодке пускаются в плавание по великим океанам: к ним мимоходом не заезжают бриться, никто не надоедает им. Они делают свое дело, борются со стихией, испытывают свою волю и стремятся к намеченной цели.

До вечера я успел сделать легкий и удобный ящик-табурет. У меня всегда должен быть под руками мелкий инвентарь: гнилушки для дымаря, щетка, стамеска, маточные клетки, записная книжка. Все это я буду держать и носить в ящике-табуретке. При случае можно присесть на него. Очень удобная штука.

Поужинав у костра, накормив пса, я ушел в свой домик "из пчелиного воска", прилег на кровать и, прислушиваясь к глухому шуму деревьев, задумался. Раньше совхоз ничего не имел от пчел. Пасечников считали нахлебниками. Да они и не задерживались здесь: зарплата мизерная. Мне же хочется все изменить. А возможность есть: вокруг полно медоносных растений. Надо только разумно наладить дело и работать самозабвенно, увлеченно. Я вовсе не намерен щадить себя, предаваться праздным мечтам и лени. Только бы никто не мешал. Я изучу каждое пчелиное гнездо, нарощу множество пчел и к началу медосбора всю пасеку наделю богатырской силой. Я, как полководец, выпущу на цветы великую армаду работниц. Ведь в каждом улье будет не менее пятидесяти тысяч этих крылатых непосед. Всего пять миллионов! Наполеон не мог мечтать о таком войске. Здесь исход "медовой битвы" будет зависеть только от меня. Все дело в том, как я подготовлю свою армию. Ведь "формирование" пчелиных боевых отрядов решаю я единолично. На то я - пасечник. Следует все тщательно обдумать, предусмотреть.

Потом Марина поймет меня. И может быть станет моей помощницей. Мы славно бы зажили в этом тереме. Но разве она бросит журналистику?

Я не мог уснуть и вышел из пасечного домика. Темный притихший лес, притаившееся озеро, поляны, утопающие в травах, залиты молочно-мутноватым светом луны.

Адам вылез из-под коряги, жалобно повизгивает. Ему надоело сидеть в своей норе. Я расстегнул ошейник, отбросил цепь в сторону: иди, пес, гуляй!

Адам срывается с места, бежит во весь дух к лесу, поворачивается и с лаем, с чисто собачьим восторгом снова проносится около меня. Благодарит. И так несколько раз.

- Ну ладно. Ну довольно, - говорю я. Адам успокаивается, резким судорожным движением стряхивает с себя пыль, фыркает и скрывается в лесу. Я ложусь в гамак. Легко скользит по лицу робкий ветерок. Он не успел еще остыть, пробираясь в синих сумерках по нагретым полям, по темным балкам и кустам. Он пахнет донником, медом.

Над березами в густой синеве неба рдеют небольшие звезды, как сладкие розовато-красные ягоды степной клубники. Собрать бы их в корзину…

Листья над головой трепетно перешептываются. Они устали от дневного зноя и сейчас купаются в прохладе.

Мне не лежится в гамаке и хочется побродить.

Я беру отличную черемуховую палку, которую вырезал днем, и иду в лес. Из-под ног с шумом вылетела, испугав меня, птица. Это тетерев. Он спал, и я чуть не наступил на него. Между деревьями заметил огонек. Остановился. Дунул низкий, надземный ветерок, и огонек исчез, погас и тут же опять показался. Говорят, что ночью у волков глаза горят огнем. Осторожно отводя руками ветки, я пошел на огонек. Он стал прозрачно-синим, шарообразным, с переливчатыми краями. Сказочный фонарик! Подхожу ближе. Никакого фонарика. Просто под широким, в ладонь, зеленым листом фиалки светится васильковый огонек. Становлюсь на колени и вижу на тонкой былинке маленького жучка. У него светится брюшко. Осторожно пячусь назад. Пусть светит. Наверное, он освещает дорогу своей подруге.

Я провел сегодня удивительно-радостную ночь в лесу. А таких ночей и дней у меня впереди еще много. Уже совсем начало светать. Над горизонтом кто-то повесил легкие разноцветно-радужные полотнища. Забредаю в заросли дягиля и то и дело отвожу от лица зеленовато-желтые зонтики растений. Вдали глухо мычит, словно гигантский бык, электровоз, нарастает металлический грохот, и вот за озером проносится пассажирский поезд. Мне вдруг становится грустно при виде уходящего в неизвестную даль поезда. Бреду тропинкой и знаю, что где-то за мной неотступно следует Адам. Он, таясь в зарослях, охраняет меня.

Из-за кустов донеслось фырканье лошади и стук тележных колес.

- Помогите! Помогите! - услышал я слабый крик.

Что там происходит? Убивают кого-то? Я рванулся вперед, раздвигая перед собой тальник, чтоб не оцарапать лицо. Высунув из-за куста голову, вижу на небольшой поляне лошадь, запряженную в ходок, и человека, стоящего на коленях.

- Ушибся? - спрашивает он кого-то, наклонившись над ямой.

Я вышел из засады. За мной выскочил Адам и с лаем кинулся на человека. Тот схватился за палку.

- Адам, назад! Что тут происходит?

- Казах Умербек попал в яму, - сказал мужчина, поднимаясь на ноги. Рыжий, рябой и курносый, он улыбался, показывая на редкость ровные белые зубы.

- Чему вы смеетесь? Надо выручать его…

- Я не смеюсь, всегда так… Природная ухмылка…

Я подбежал к лошади, развязал ременные вожжи и один конец опустил в полузасыпанный, заросший травой колодец. Мы еле вытащили огромного, как медведь, казаха. Свирепые брови, тонкие усы и виноватая улыбка… Умербек? Я догадался: это был дядя Хайдара.

- Что случилось? - спрашиваю у рябого.

- Я пчеловод. Кочую. К доннику еду. Вон там, за лесом, два грузовика. На них пятьдесят ульев. Летки не зарешечиваю. Меньше возни, и пчелы не задыхаются в ульях. Так вот едем. А навстречу Умербек. Остановились расспросить, где лучшая дорога к доннику. Он все знает. Пока говорили - пчелы напали на него. Мы-то в кабине. Он погнал лошадь, потом соскочил с ходка и побежал куда глаза глядят. Вот и попал в яму. Лошадь умная: нашла его.

- Я тоже пчеловод. Вы из какого колхоза? - интересуюсь.

- Да я частник. Рано весной выезжал на акацию. Возле железной дороги ее полно. Там же рядом болото. Ивняк растет. Так что я уже откачал несколько центнеров меда. А сейчас на донник надо. Скоро зацветет.

- Мы не позволим. У нас своя большая пасека, - сказал я.

Пчеловод улыбнулся снисходительно:

- Я знаю. Я и не собирался сюда. Зачем? Я - в Дубровное. У меня договоренность. Отдам бригадиру флягу меда - и я хозяин поля.

- У них есть свои пчелы?

- Зачем? Разве бригадир будет иметь от колхозных флягу меда? Даром! У меня, брат, дело поставлено крепко. Я столяр. Ты посмотри, какие у меня отменные улья, как полированные шкафы…

Мы пошли с ним к грузовикам за лесок, а Умербек сел в ходок и поехал своим путем.

- У меня, брат, отличный зимовник для пчел, - продолжал мой спутник. - Я летом кочую два-три раза. С донника перееду на подсолнечник. Машину всегда найду и грузчиков. Деньги решают все. А ну-ка ты попытайся кочевать. То машин нет в совхозе, то нет людей. Да и что ты за это будешь иметь? Ну, начислят тебе за сверхплановый мед три сотняги, не больше. А я каждый год кладу в карман не меньше шести тысяч. У меня сильнейшие семьи. Надо весной подкормить их сахаром - пожалуйста! А тебе сколько приходится ходить и клянчить этот сахарок? Унижений не оберешься. А ради чего? Как будто о своем хлопочешь…

Надо сказать, что формально в какой-то степени он был прав, но уж очень не по нутру мне его правда. У него было две причины ликовать: он процветает, а кое-где общественные пасеки хиреют. Ему это на руку.

- Есть колхозы, - продолжал он, - где медоносов сеют мало, а пасеки большие, пчелы еле прокармливают себя. Колхоз платит деньги пасечнику, его помощнику, сторожу. А было бы меньше пчел - один бы справиться мог и меду накачал бы.

И в этом он тоже был прав. И все же я понял его тайную заботу: он боялся конкуренции, боялся крупных высокодоходных пасек.

- И знаешь, - продолжал он после некоторого молчания. - Все пчеловоды воруют мед. Зарплатишка-то пшиковая.

Я круто повернулся назад и зашагал к себе.

- Куда ты? Я не о тебе говорил. На улья-то не хошь полюбоваться? Ну, драпай, беда какая. Больно ты мне нужен. Разиндюшился… Подумаешь!

Я неторопливо кружным путем пробрался к доннику. Вот он! Высокий, густой, через несколько дней зацветет. Ждать недолго. Поле начиналось у самого леса, где пролегала полузаросшая проселочная дорога, и уходило оно вдаль, куда-то к горизонту. Кое-где на верхушках больших стеблей образовались длинные колосовидные кисти белых цветков. Изредка над ними пролетают первые разведчики - пчелы. В воздухе разлит уже тонкий, но сильный медвяный аромат. Скоро здесь будет стоять пчелиный гуд. Залюбуешься и заслушаешься. Я решил проверить, не появился ли в цветках нектар. Сорвал кисть, присмотрелся. Обычно при обильном выделении нектар выступает наружу в виде двух блестящих капелек. Но сейчас я не нашел этих капелек на выгибах цветочных парусов. Рано.

Сзади неслышно, по мягкой замуравленной дороге, подкатила "Волга" и громко просигналила. Я вздрогнул, оглянулся. За рулем сидел директор совхоза Василий Федорович, рядом - незнакомый молодой, но лысеющий мужчина в квадратных очках. Это был, как я потом узнал, секретарь райкома.

Назад Дальше