Подойдя ближе, путник увидел на разбитой снарядом старой груше напечатанный на машинке грозный приказ. В конце знакомые слова: "Тодт… Капут… Смерть…"
Это совершенно новое сочинение немецких властей: всем гражданам строго запрещено пускать на постой прохожих штатских или военных без разрешения на то коменданта или бургомистра. За невыполнение - смерть, тодт, капут…
А дальше привычное, знакомое: всех военнослужащих рейха, идущих в одиночку или небольшими разрозненными группками, а не со своими частями, должно считать злостными дезертирами; их надлежит задерживать и отправлять в комендатуру… За невыполнение - смерть… капут… тодт…
Он понял, что войти в дом хотя бы на минутку и попросить хлеба - опасно… А ему так необходимо было после пережитого забраться куда-нибудь на сеновал, поесть немного и отоспаться.
Вытянув из глубокого колодца ржавое ведро, он жадно прильнул к воде. Затем присел на большом камне поразмыслить о своем невеселом положении.
А ночь надвигалась. Поблизости не видно ни живой души, только внизу, где извивалась асфальтированная лента шоссе, проносились отдельные машины.
Пора двигаться дальше. Он поднялся с места (после холодной воды почувствовал, как сосет под ложечкой от голода) и пошел к проселку. Но вдруг услышал звон ведер и тяжелые, неторопливые шаги. Из крайней избы вышел длинный худой старик с обнаженной головой, в фуфайке, с коромыслом на узких плечах. Приблизившись к кринице, он зло посмотрел на Лазутина и тут же опустил печальные глаза.
Хрипло прокашлялся, делая вид, что не видит чужака. Наполнил ведра и уже хотел было отправиться назад. Но поймал на себе пристальный взгляд. Кто его знает, чего он смотрит. От нечего делать может еще пустить в него пулю. Эти озлобленные гады ни перед богом, ни перед чертом теперь не в ответе. Мерзкий оккупант, ему убить человека проще, чем выкурить папироску.
Не знал старик, что солдат, стоявший перед ним, был еще более беззащитен.
- Здравствуйте, папаша! - слегка усмехаясь, сказал Петр Лазутин. Тот что-то буркнул в ответ: где же это видано, чтобы немец первым приветствовал нынче русского мужика, которого считает хуже скотины? И Петру горестно стало на душе, что его приняли за гитлеровца.
Он подошел, хотел было взять на плечо коромысло.
- Дайте, батя, я вам помогу.
Седые редкие брови старика взметнулись вверх. Он уставил на незнакомца свои чуть выцветшие темные глаза и махнул рукой.
- Не надо… Вы нам уже и так помогли… - сказал тихонько в усы. И, пристальней присматриваясь к Петру, добавил: - Да и не разберешь нынче, кто есть кто… Все перемешалось…
- А что же, дед, перемешалось? - усмехнулся Петр.
- Ну вот, гутаришь по-нашему, по-русски, будто наш. А сам в чужой шинели… На что это похоже? То ли немец, то ли русский - право, не поймешь!
Путник вздохнул, не сводя глаз с этого озабоченного старика, который ему немного напомнил покойного отца.
- Долго говорить, дед. Кто я, спрашиваешь? Ну, человек…
- Человек? - снова взглянул тот на его шинель, тяжко вздохнув. - Опять же, не поймешь, кто человек, а кто дьявол… Все считают себя людьми. И что из этого, когда по нынешним временам человек человеку волк? Встретить теперь настоящего человека так же трудно, как вскарабкаться на небо. Кажись, жемчуг найти в поле и то легче, чем хорошего человека!
- Это, пожалуй, так, - согласился Петр Лазутин. - Но скоро это кончится…
Услыхав такие слова, старик несколько оживился. Ему это понравилось, он стал немного разговорчивее и смелее, хоть все еще был очень осторожен. Мрачное выражение с обросшего седой щетиной лица как рукой сняло. Дед прижался к краю колодца, чиркнул кресалом, раздул искру и сунул ее в прокуренную старую люльку, которую достал из кармана.
- Да, трудно по нынешним временам встретить хорошего человека… Все перемешалось. Иные продались, готовы ползать на брюхе перед чужаками… Напялили на рукава белые повязки, и ихняя сверху: бражничают, гуляют! Взяли винтовки, пошли немцу служить. За миску похлебки отца родного готовы убить… Другие же…
Он вдруг осекся и спросил:
- А ты же кто будешь? Немец не немец. Русский не русский…
- Я Петр Лазутин… Человек… - повторил путник.
- А как же это понимать? - покосился он на его шинель.
Тот горестно усмехнулся, махнул рукой:
- Не время теперь рассказывать, дед… Но можете меня не бояться. Я не из тех, кто с белыми повязками…
- А чего мне бояться? Мне и смерть не страшна. Был я уже за это страшное время и на этом и на том свете… Да чем такая жизнь, лучше уже в могиле… И жинку мою убили, супостаты. Корову забирали, а она им поперек стала. Пристрелили… И от сыновей с фронта ни слуху ни духу… Один остался как перст. Зачем же мне жить-то?
- Да, дед! То, что жену убили, это неизбывное горе. А сыновья твои скоро вернутся… Верь моему слову!
- А откуда ты это взял? Ты что, знаешь их, что ли? - Старик впился в него взглядом.
- Может, и знаю… Колесо, дед, крутится обратно… А коль так, значит, все будет хорошо… Дела-то на фронте пошли краше. Были немцы на Волге, а теперь до Днепра раком поползли… Докатятся скоро и до Берлина…
Старик уставился на него долгим, пытливым взглядом, улыбнулся впервые за все время и покачал головой…
- Да, сынок, - осмелел он, проникшись к этому парню, доверием, - это правда, что колесо крутится в обратную сторону. Я сам в первую мировую служил у генерала Брусилова. Может, слыхал о таком? И немного, как говорят, кумекаю… Так вот, я и говорю этим, которые в белых повязках бегают, как ищейки, и душонки свои продали за миску чечевицы… Куда, говорю, вы тогда денетесь, когда красные ваших передавят? Они мне угрожают: мол, смотри, дед Панас, доиграешься… Твои-то сыновья на фронте Советскую власть грудью защищают… Немец тебя за это, говорят они, по головке не погладит, тебя так пристегнут, что волком завоешь. А я им: "Не был и не буду волком… На ваш путь не встану". А они мне в лицо: "Ты с ума спятил, дед, прикуси язык! Много тебе дала эта Советская власть?" А я им: "Много ли, мало ли мне Советская власть дала - это моя забота". Ну, конечно, они меня возненавидели. Душат, как только могут, очистили мою хату до нитки - на голой койке сплю. Ну да ладно! Пес с ним, с моим добром. Это все дело наживное. Скорее бы только власть вернулась и мои хлопцы с нею…
Он следил, как внимательно слушает его незнакомец. И, не заметив на его лице ни злобы, ни укора, добавил:
- Ну, что, не нравлюсь я тебе? Тогда можешь идти доносить на деда Панаса коменданту или старосте… Такой я человек. Что на уме, то и на языке… В моих летах кривить душой или брехать не гоже. Бог один меня может покарать…
- Что вы, дед, с какой стати я буду на вас доносить? Что я, не человек? Ты не гляди, что на мне это тряпье… Когда-нибудь, может, узнаешь, кто я на самом деле… А говорить можешь все. Я люблю, когда говорят то, что думают…
- Ишь какой, а я думал совсем другое. Чего же тебя сюда, сынок, занесло? Ждешь кого или как?
- Нет, дед, вот ночь наступает, а я думаю, где бы ее скоротать. Бездомный я… Издалека шагаю… Устал, дальше некуда…
Старик снова добродушно улыбнулся:
- Выходит, значит, служивый, а не можешь ночлега найти. Когда я в пятнадцатом воевал с пруссаками, в пути бывал частенько. А жрать или спать захочется, долго не задумывался, заходил в первую попавшуюся хату… В домах-то люди живут, не звери…
- Это так, дед, но другие времена нынче настали… - ответил он и кивнул на дощечку с грозным приказом.
Старик скептически махнул рукой, плюнул в ту сторону:
- Да не обращай! Если бы мы тут выполняли все, что они приказывают, давно б с ума посходили! Эти чертовы шпаргалки никто уже и не читает. Зарядили: "Капут", "Тодт" - как попугаи! Вот прислушайся, как там за рекой гремит. Это русская артиллерия… Наши заявляют о себе. Скоро придет и на нашу улицу праздник…
Еще хотел было добавить, что конец придет пишущим эти бумажки, но промолчал.
Дед снова взглянул на путника: тот не похож был на немецкого прислужника, а больше напоминал переодетого русского, которые изредка в село заходят…
- Что ж, сынок, коль не брезгаешь, пошли ко мне ночевать. Вон моя хата, за тополями. Топчан тебе дам, свитку старенькую укрыться, подложу соломки… Ну и картошку с хлебом да немного квашеной капусты найду… Старуха, царство ей небесное, перед смертью заквасила. Спасибо ей. Если лучше хаты у тебя нет, то ступай ко мне… Оба, вижу, мы с тобой холостяки…
Они еще постояли пару минут, словно изучая друг Друга.
- Ну, что ж, пошли быстрее, а то скоро ночь, а электричества с начала войны нет у нас, да и керосина тоже. Живем как при царе Горохе и света божьего не видим… Свободу нам принесли немцы, культуру, цивилизацию или как оно там по-ихнему называется?..
- Спасибо, дед, с радостью переночую… Спасибо… - И он взял у старика коромысло, взвалил себе на плечо и двинулся по извилистой тропе на горку к стройным тополям, спрятавшим свои острые шпили в низких облаках. - Да, дед, - вдруг остановился, пристально посмотрев, - а не опасно вам меня брать на ночевку без разрешения? Староста не нагрянет?
- Эх, семь бед, один ответ! - махнул рукой старик. - Ко мне ни староста, ни полицаи уже давно не заходят. Они идут туда, где самогонка и сало, а у меня хоть шаром покати… Да и что это за староста… Данило Чуркин?.. Общипанная курица. Занесло его к нам, холера его знает откуда. За понюшку табака родного брата предаст.
С самого Сталинграда бежит он, окаянный, за своими кормильцами-немцами. Старается, гад! Ограбил деревню дотла. Ни единой коровки, ни козы, ни курки не осталось, все под метелку! А теперь сам перебивается с хлеба на квас. Злобный, гад. Контра! До войны, говорят, несколько лет за решеткой сидел, за воровство и грабеж… Уголовник, значит… Первое время ох как он тут свирепствовал! Теперича, правда, малость присмирел, хвост поджал. Тихоня тихоней, хоть к чиряку прикладывай. А чует, собака, что скоро придется и отсюда бежать… Пьет напролет дни и ночи. Все равно, кричит, жисть пропащая!.. И грозится пустить себе пулю в лоб, если наши придут.
Хоть непривычно было Илье носить коромысло с ведрами, вода выплескивалась на землю, но он старательно шагал, вслушиваясь в доверительные слова старика.
Дед вдруг остановился.
- Ого, этак ты всю воду мне выплеснешь, придем с пустыми ведрами. Видать, городской ты житель и водой пользовался из водопровода?..
Но тут же спохватился, что напрасно задал ему этот вопрос. Тот, чего доброго, подумает, что у него что-то выпытывают.
- Извини, сынок, - поторопился исправить свою ошибку, - не говори мне ничего… Понимаю, не можешь мне, чужому, рассказывать… Ты ведь гость… И допрашивать нынче не положено. Может, скажешь, как тебя величать, если это не секрет…
- Какой же секрет? Зовут меня Петр Лазутин… А вас как? Панас… Панас Корчинский?.. Буду помнить…
- Та-а-к… - растянуто сказал старик, взглянул на путника. - Петр, значит, Лазутин… Выходит, наш, русский, что ли, человек? Тогда извини, конечно. Все-таки, как же это понять? - опять кивнул он на шинель. - Ну и болтун же я, сынок. Не надо было ничего спрашивать. Вижу только, что ты, если не ошибаюсь, добрый человек… А это по теперешним временам великое дело!
Он остановился у порога ветхой хаты под соломой, толкнул ногой скрипучую дверь и вошел первым. Поставил на лавке ведра с водой, сбросил фуфайку и стал хлопотать возле печи.
Старик хотел было зажечь лучину, но спохватился. Может, не следует? В такое время у него в доме всегда темно, и свет может привлечь невольно чье-то внимание, а гостя, должно быть, лучше всего никому не показывать…
Что-то старосту больно не признает, не горит желанием пойти к нему на поклон.
Дед поставил на стол почерневший горшок картошки в "мундире", кусок хлеба, луковицу и пригласил гостя к трапезе, извиняясь, что больше нечем угощать, чтоб не обессудил. А сам постлал ему на топчане потертую свитку, в изголовье подложил пучок соломы и накрыл ее видавшим виды рушником, а сам присел и в полутьме молча наблюдал, как изголодавшийся человек жадно ест остывшую картошку.
- Да… Вот она, наша житуха… - сказал тихонько. - Подогрел бы, но не хочется печь затопить… Увидит староста или какой подонок дым над хатой, прибежит понюхать, нет ли какого угощенья… Голодные и они. Немцы нынче стали их кормить отбросами, как свиней…
Старик помолчал немного и снова заговорил, как народ страдает. А потом перевел разговор на своих сыновей. Давно весточки от них не было, да и какая теперь может сюда дойти весточка?.. Кругом фронт и фашисты…
Гость внимательно слушал доброго хозяина.
- Ничего, товарищ Панас… Скоро уже наши придут. Тогда жизнь пойдет и сыновья твои вернутся, вот увидишь…
Старик приподнялся, всматриваясь в его сосредоточенное лицо. Не послышалось ли ему? Нет! Он ясно сказал: "Товарищ Панас!" Он уверил: "Наши скоро придут!"
Конечно же, перед ним наш человек и никакой не немец! Сердце ему подсказало, что Петр Лазутин не лжет, не кривит душой, когда он ему ответил "Я человек…"
Да, хорошо, когда встречаешь в нынешнее время хорошего, честного человека. Это большое счастье!
И через минуту деда Панаса нельзя было узнать. Ему хотелось обнять и расцеловать своего гостя. Он порывался что-то важное ему поведать, расспросить - этот человек, видать, много чего знает, - но понял, что уже поздно, тот смертельно устал и должен хорошенько выспаться.
Пожелав ему спокойной ночи, старик бросил возле холодной печи сноп соломы, покрыл рядном, запер дверь на засов, занавесил окно и, сняв тяжелые башмаки, лег неподалеку, возле дверей, словно стремясь уберечь его от всех возможных напастей.
Дед Панас не спал, охраняя сон измученного странника, который сразу же заснул богатырским сном. Прислушивался к шуму тополей за хатой, и ему все мерещилось, что кто-то сюда крадется. Он что-то тихонько шептал, будто молитву за спасение души своего необычного гостя, как бы благословлял его. Жалко было, что мало с ним поговорил. Давно не встречал здесь таких людей.
Было уже утро. Солнце висело высоко в небе, когда Петр Лазутин проснулся, широко раскрыл глаза, испуганно осмотрелся вокруг, не понимая, где находится.
Увидя хозяина, возившегося у горящей печи, вскочил с постели, низко поклонился ему, ужаснулся, то на дворе уже день, а сам он еще здесь. Хотел было сразу отправиться дальше, но старик уговорил его поесть картошки и супа. Пришлось согласиться. Умывшись и наскоро подкрепившись, он попрощался с гостеприимным дедом Панасом и отправился в дорогу.
Старик долго стоял у калитки, провожая взглядом неразгаданного путника, который ему так пришелся по душе!
Извилистой степной тропой, которая то и дело исчезала в крутых балках, Петр Лазутин, держась на почтительном расстоянии от большой дороги, шел в направлении к Запорожью. Буйная весна незаметно преобразила все вокруг. Дышалось необычно легко, и если бы издали не доносился грохот артиллерии, можно было бы подумать, что никакой войны вообще нет и что эти поющие птицы и звонкие жаворонки скоро будут встречать на полях хлеборобов, что эта одичавшая земля оживет, как в добрые мирные времена. Как все-таки прекрасен мир вокруг и как люди могли бы счастливо жить, если б покончили с проклятыми оккупантами!
Впереди лежало большое село, и все чаще встречались по дороге путники с котомками за плечами. Молчаливые, сосредоточенные, они шли в надежде где-то выменять оставшиеся тряпки и посуду на кулек муки или ведерко картошки. Шли старики, женщины с малышами на руках. Голодные, измученные, несчастные, они казались чернее земли. Попытался заговорить с ними, но никто не останавливался, не отвечал на его приветствия, даже не смотрел в его сторону - ведь на нем ненавистная шинель… А если кто оглядывался, то только с враждебностью. Он задержал замазанного мальчугана с пересохшими от голода губами и протянул ему краюшку хлеба. Тот исподлобья взглянул на него, проглотил набежавшую слюну, но горбушку не взял, убежал… Ничего не возьмет из рук проклятого оккупанта!
Петр Лазутин вздрогнул всем телом. На глазах у него блеснули слезы. Иди расскажи этому малышу и голодным, измученным, несчастным людям, что он такой же, как они, а возможно, еще несчастней.
Ускорил шаг, стараясь не задерживаться, не вступать больше ни с кем в разговоры. В их глазах он видел ненависть, презрение к врагу.
Нет, он, пожалуй, свернет к большой дороге - может, наткнется там на попутную машину. Пора уже пристать к какому-нибудь берегу…
Вскоре вышел почти к самому шоссе, по которому один за другим шли грузовики. Иди знай, какой остановить. Не отвезут ли тебя прямехонько в комендатуру?..
Долго смотрел с крутого косогора. Наконец движение немного схлынуло, почти опустела дорога…
Вот из-за поворота показался легковой автомобиль. Петр хотел было залечь в кустах, чтоб его не заметили. Но опоздал. Машина резко остановилась, кто-то окликнул его из открытой дверцы.
Сердце усиленно заколотилось. Кажется, напоролся. Надо ж было ему здесь торчать! Делать нечего, пришлось подойти.
На дорогу выскочил стройный молодой лейтенант в новеньком аккуратном мундире. Он пристально посмотрел на солдата, который заметно побледнел под его взглядом. Достал из полевой сумки карту ц скороговоркой спросил, как проехать до Гуляйполя.
Немного отлегло от сердца. Петр ждал худшего! В одно мгновение преобразился, заявил, что это совсем несложно. Кстати, и он туда же держит путь, и ежели уважаемый герр лейтенант не против, то может проехать с ним до самого Гуляйполя.
И вдруг спохватился, что смолол глупость. В пути могут начаться расспросы, кто такой да откуда. Хотел было отойти от машины, но лейтенант тут же согласился взять его.
Путник мысленно выругался: ведет он себя хуже некуда и может за это поплатиться. Но ничего уже не поделаешь!
Он сидел на мягком сиденьи - давно не ездил так роскошно. Заметив, как лейтенант вытащил из кармана пачечку дешевых сигарет, порылся в сумке и вынул свои, турецкие. Угостив болтливого лейтенанта, а также погруженных в мрачные, видать, мысли капитана и шофера, стал рассказывать об аромате, качестве и свойстве этих сигарет и вообще о странах, производящих добротное курево.
- Мне кажется, что турецкие, - я имею в виду те, которые вы только закурили, - это лучшие в Европе… - Петр решил и слова не дать вымолвить офицерам. - Да, так я и говорю… Редко теперь найдешь хорошего табачка. Я был несколько дней у своего дяди, может слыхали, генерал Курт Гляке. - Он даже забыл, что совсем недавно назвался племянником совершенно другого. - Так он угостил меня вот этими чудесными сигаретами… Они, сами понимаете, теперь в цене, и курят их, как правило, только высшие чины.
- Конечно, кто же этого не знает, - мотнул головой лейтенант. - А что касается Курта Гляке, то это выдающийся известный генерал, ему и положено курить такие…
Значит, случайно встреченный солдат оказался родственником такого военного!
- Вот здорово! Очень приятно… Битте шён, наверное, приятно быть отпрыском знатного в рейхе человека…