Родители его уехали, и он со своими скудными пожитками перебрался к гобоисту Фильтеру, жена которого проявляла заботу о Райзере с его малых лет. В доме этой бездетной супружеской четы царил величайший порядок, какой только можно себе представить. Здесь не было ни единой вещи, будь то щетка или ножницы, которая не имела бы места, раз навсегда отведенного ей много лет назад. Не проходило утра, чтобы в восемь часов здесь не пили кофе, а в девять, с обязательным коленопреклонением, не произносили утреннего благодарения, которое госпожа Фильтер вычитывала по молитвеннику Беньямина Шмольке, Райзер при этом тоже должен был стоять на коленях. Также и вечерами после девяти, перед отходом ко сну, читалась вечерняя молитва по Шмольке, в продолжение которой каждый стоял на коленях рядом со своим стулом. Все это составляло незыблемый порядок, соблюдавшийся без малого двадцать лет, прожитых ими все в той же комнате. Супруги, несомненно, были весьма счастливы, и порукой их счастью служил ровный ход вещей, расстроить который, не нарушив их внутреннего спокойствия, зиждущегося на неукоснительном порядке, было никоим образом невозможно. Все это они учли недостаточно, когда расширили свой домашний круг, впустив в него человека, который никак не мог мгновенно приспособиться к распорядку, учрежденному двадцать лет назад и ставшему их второй натурой.
И конечно, они не могли уже вскоре не раскаяться, что взвалили на себя ношу более тяжкую, чем казалось им вначале. Поскольку в их доме имелась всего одна общая комната и один чулан, Райзеру отвели для сна именно эту комнату, и всякий раз по утрам, входя в нее, они бывали поражены непривычным видом, нарушавшим их душевный покой. Антон очень скоро заметил это, и сама мысль, что он стал для кого-то обузой, сделалась ему столь несносна и мучительна, что порой он не решался и кашлянуть, когда по взглядам своих благодетелей догадывался, что он им в тягость. Ведь ему нужно было куда-то сложить свои скудные пожитки, но где бы он их ни поместил, порядок отчасти нарушался, поскольку каждое местечко в доме уже имело свое твердое назначение. Выбраться из этого тягостного положения казалось ему невозможным. И это на долгие часы погружало его в несказанную тоску, которую он еще не мог себе объяснить и относил ее за счет неудобства нового места.
На самом деле его тяжко угнетала именно унизительная мысль, что он обременяет своих хозяев. В родительском доме или у шляпника Лобенштайна он тоже видел мало радости, но там он все же имел известные права. Как-никак, то были его родители, а у шляпника он работал. А здесь даже стул, на котором он сидел, был предоставлен ему благодеянием. Пусть задумаются об этом все, кто собирается облагодетельствовать кого-либо, и хорошенько поразмыслят, не причинит ли их несомненно добродетельное решение одни лишь муки тому, кто оказался в нужде.
Год, проведенный Райзером в доме гобоиста, изобиловал часами и минутами, несчастнейшими в его жизни, хотя окружающим Райзер представлялся баловнем судьбы.
Райзер, вероятно, мог бы сделать свое существование более сносным, обладай он свойством иных молодых людей, которое зовется искательством. Правда, искательность в человеке предполагает известную уверенность в себе, но этой способности его лишили еще в раннем детстве. Чтобы искать чьей-то благосклонности, нужно быть уверенным, что ты вообще можешь кому-то нравиться. Научить Райзера верить в себя могла бы чья-то упреждающая доброта, только она внушила бы ему смелость добиваться любви окружающих. Он же, стоило ему уловить легкую тень недовольства на чужом лице, сразу терял надежду снискать не только любовь, но и простое уважение. И оттого ему стоило чрезвычайных усилий добиваться внимания людей, когда он не знал, как они воспримут его настойчивость.
Тетка его не раз предрекала, что без толики искательства он в жизни далеко не уйдет. Она учила его, как следует вести себя с госпожой Фильтер: "Любезная госпожа Фильтер, будьте мне матерью, ведь ни отца, ни матери у меня нет, а уж я буду любить вас как родную мать". Но ничего подобного Райзер из себя выдавить не мог – слишком нелепо прозвучали бы эти слова в его устах. Ничье доброе отношение не побуждало его к таким ласковым речам, а собственный язык был недостаточно гибок. Оттого он и не мог последовать совету тетки. Когда чувства переполняли его сердце, слова для их выражения находились сами собой, но языку утонченной любезности он не был обучен. То, что принято называть искательством, у него превратилось бы в раболепие.
Между тем приближалась конфирмация, день, когда Райзеру предстояло во всеуслышание подтвердить свое вероисповедание, и это давало обильную пищу его тщеславию. Он воображал огромное стечение народа, себя как первого ученика, вызванного отвечать за всех и приковавшего взоры толпы голосом, осанкой и выражением лица. Наконец заветный день настал, Райзер, проснулся словно какой-нибудь римский полководец в день предстоящего триумфа. Его кузен, изготовитель париков по ремеслу, взбил ему волосы, он нарядился в голубоватый кафтан и черную сорочку, чтобы как можно более походить на священника.
Но как триумф великих полководцев иногда отравляли унизительные случайности, лишавшие героя доброй половины наслаждения, так произошло и с Райзером в день его славы и торжества. Как раз в тот день он должен был впервые бесплатно обедать у алтарника, а назавтра – ужинать у бедного сапожника. И хотя алтарник был человеком добросердечнейшим и даже рассказал Райзеру историю своей жизни, как он сам бедным школяром пел в хоре, но уже в семнадцать лет сменил голубое облачение на черное, жена его оказалась воплощением зависти и злобы, от ее косых взглядов кусок застревал у Райзера в горле. Правда, в первый день она еще держала себя в узде, но и того оказалось довольно, чтобы Райзер, хоть и не догадываясь о причине, побрел в церковь с упавшим сердцем и радости задолго предвкушаемого дня вкусил лишь наполовину. И вот теперь он должен был в церкви клятвенно подтвердить свое вероисповедание.
Когда он размышлял об этом, ему вспомнился давний рассказ отца, как тот проходил присягу при поступлении на службу, оставаясь при этом отнюдь не равнодушным, – Райзер же по пути в церковь, где ему предстояло принести клятву веры, находил в себе одно безразличие. На уроках катехизиса он усвоил самое высокое понятие об этом обряде и горько упрекал себя за черствость. Он всячески старался принудить себя оставить равнодушие и проникнуться волнением ввиду предстоящего важного события, негодовал на себя за черствость, однако косые взгляды жены алтарника уже прогнали все теплые и приятные чувства из его груди.
Да он и не мог по-настоящему радоваться, поскольку рядом не было близкого человека, который разделил бы его радость, а вечером ему вновь предстояло есть за чужим столом. Когда он вошел в церковь, приблизился к алтарю и поднялся на видное место, его фантазия вновь несколько ожила, но все было далеко не так, как он рисовал себе прежде. Вдобавок самое важное и торжественное – оглашение от имени всех остальных Символа веры – выпало совершить не ему, а ведь он уже много дней упражнял для этого свою мимику, осанку и голос.
Он надеялся, что вечером пастор Марквард пригласит его к себе, но так не случилось, и пока его товарищи расходились по домам, где их приветливо встречали родители, Райзер в полном одиночестве бродил по улицам – и тут ему повстречался директор лицея, который сам обратился к нему с вопросом, не он ли будет тот самый Райзерус, а получив утвердительный ответ, дружески пожал ему руку, добавив, что слышал о нем от пастора Маркварда много хорошего и хотел бы вскоре познакомиться с ним поближе.
Как окрыляюще прозвучали слова этого человека, глубоко почитаемого Антоном и теперь удостоившего его обращения прямо на улице, да еще по имени Райзерус!
Директор Бальхорн действительно внушал уважение и любовь каждому, кто его знал. Одевался он изысканно, но с подобающей строгостью, держался благородно, был прекрасно образован и имел самое приветливое выражение лица, которому при необходимости умел придать суровую важность. Своим характером он лишал оснований презрительное отношение аристократов к учительскому сословию, будто бы сплошь проникнутому педантизмом.
Уж как вышло, что он наименовал Райзера Райзерусом, бог весть, но именно так он его назвал, и впервые услышать свое имя, переиначенное на – ус, весьма польстило Райзеру, поскольку имена с таким окончанием всегда внушали ему мысль о высоком достоинстве и необыкновенной учености и он уже воображал, что его самого будут величать знаменитым ученым Райзерусом.
Это прозвание, коим случайно наградил его директор Бальхорн, позднее не раз приходило ему на ум и подстрекало его усердие, ибо маленькое – ус в конце имени будило в нем целый рой надежд – самому когда-нибудь стать знаменитым ученым вроде Эразма Роттердамского, именуемого на латинский манер Erasmus Roterodamus, или других, чьи жизнеописания он иногда читал и видел их портреты, гравированные на меди.
Итак, вечером он пришел в дом бедного сапожника, и взгляды, встретившие его, были куда приветливее, чем у жены гарнизонного алтарника. Сапожник Хайдорн, так звали его благодетеля, любил читать Таулера и других подобных авторов, поэтому в его речи встречалось много книжных оборотов и он то и дело сбивался на проповеднический тон. Желая высказать какое-то суждение, он в подтверждение своей мысли обычно цитировал некоего Периандра, например, так: "Человек должен полностью посвятить себя Богу, сказано у Периандра". Да и все остальное, что говорил сапожник Хайдорн, уже было сказано этим самым Периандром, который, в сущности, был не чем иным, как аллегорической фигурой, выведенной в Беньяновом сочинении "Путь паломника". Однако для Райзера имя Периандра звучало сладостной музыкой, вызывая мысли о чем-то возвышенном и таинственном, поэтому он слушал рассуждения Хайдорна о Периандре с большою охотой.
Добряк Хайдорн, однако, задержал у себя Райзера слишком долго, и, когда тот воротился домой, хозяева уже отчитали вечернюю молитву, но не могли сразу отойти ко сну, как было у них заведено годами. По этой причине он был встречен довольно холодно и даже мрачно и таким образом закончил день, столь трепетно предвкушаемый, в печальном настроении.
На следующей неделе он начал хождение по кругу своих гостеприимцев с небольшого трактира, владелец коего отвел ему место за столом рядом с людьми, которые сами платили за свою еду и не обращали на Райзера никакого внимания. Лучшего нельзя было и желать, поэтому Антон всегда приходил сюда с легким сердцем.
Во вторник он обедал у сапожника Шанца, в чьем доме раньше жили его родители, и здесь его приняли весьма радушно и дружески. Добрые хозяева знали Антона еще ребенком, и старая матушка Шанца уже тогда говорила: из этого мальчика выйдет толк, – теперь она радовалась, что ее предвещанье, по всему судя, сбылось. Если Райзера на минуту оставляли мысли, что он ест чужой хлеб, то лишь благодаря радушию, царившему за их столом, в этом доме он забывал свои горести и порой, придя опечаленным, выходил оттуда с прояснившимся лицом. Причина была еще и в другом: за столом Райзер с Шанцем углублялись в философские материи, пока старушка не останавливала их: "А ну-ка, дети, уймитесь, не то угощенье совсем остынет". О, что за человек был этот сапожник Шанц! Поистине он мог бы с ученой кафедры вразумлять тех, кому теперь тачал башмаки. Вместе с Райзером они с места в карьер пускались в такие рассуждения и доходили до таких предметов, о которых Райзер потом услышал от лекторов по метафизике, он же часами обсуждал их с Шанцем. Ибо они вдвоем, по собственному разумению, не пользуясь школьными терминами, но обходясь языком обыденной жизни, как могли, развивали понятия времени и пространства, субъективного и объективного миров и т. п., и выходило у них порой весьма причудливо. Так или иначе, у сапожника Шанца Райзер забывал о тяготах своего положения, восходил к высотам духовного мира и как бы облагораживал свою натуру, ибо здесь он нашел понимающего человека, с которым мог обмениваться заветными мыслями. Часы, что он проводил с друзьями детства и юности, без сомнения, принадлежат к счастливейшим в его жизни. Только здесь он мог безраздельно доверять окружающим и чувствовать себя почти как в родном доме.
По средам он столовался у своих хозяев, и даже то малое, что могло его у них радовать, почти всегда бывало чем-нибудь отравлено, как ни старались они для его пользы, – так что он боялся этого дня чуть ли не больше всех остальных. Ибо за обедом его благодетельница госпожа Фильтер имела обыкновение – не напрямую, но посредством разных околичностей, обращаясь к мужу, – разбирать поведение Райзера и всячески возжигать в нем благодарность к его попечителям, а заодно мимоходом упомянуть неких людей, которые взяли себе привычку так много есть, что их досыта и не накормишь. Райзер, как раз вошедший в пору быстрого роста, вправду имел превосходный аппетит, но при таких намеках, поднося кусок ко рту, не мог унять дрожи в руках. Что же до госпожи Фильтер, в душе она была равно чужда скупости и зависти, но делала свои намеки из одной лишь любви к порядку, который, по ее мнению, нарушался, если кто ел слишком много. Нередко она также заводила речи о ручейках и источниках благоволения, каковые порой иссякают, если из них черпать без меры.
Жена придворного музыканта, кормившая Райзера по четвергам, хоть и отличалась грубоватыми манерами, никогда не мучила его подолгу, как госпожа Фильтер со всей ее утонченностью. Но пятница снова была плохим днем, потому что в этот день он обедал с людьми, которые безо всяких околичностей, но самым бесцеремонным образом давали ему почувствовать, что он у них в нахлебниках. Они тоже знали его с детства и звали по имени, Антон, – но не ласково, а с презрением, хотя сам он уже начал причислять себя к взрослым людям. Словом, они обращались с ним так, что он всю пятницу ходил мрачный и подавленный и ни к чему не имел охоты, зачастую сам не зная отчего. Причина же состояла в том, что он подвергался унижению от людей, благодеяния которых вынужден был принимать, если не хотел прослыть неисправимым гордецом. По субботам он обедал у своего кузена, изготовителя париков, платя за стол какую-то мелочь, и здесь чувствовал себя хорошо, по воскресеньям же снова возвращался к гарнизонному алтарнику.
Роспись обедов Райзера и лиц, ему благотворивших, не столь уж маловажное дело, как может представиться на первый взгляд: все эти видимые безделицы вместе образуют жизнь человека и сильнейшим образом влияют на состояние его души. Усердие Райзера и успехи, коих он добивался в тот или другой день, очень зависели от того, что ожидало его назавтра: обед ли у сапожника Шанца, у госпожи Фильтер или у алтарника. Эти каждодневные условия наилучшим образом объясняют его дальнейшее поведение, которое в ином случае может показаться противоречащим его характеру.
Большую пользу мог бы принести Райзеру пастор Марквард, если бы раз в неделю приглашал его к себе, но пастор предпочел платить ему "столовые", так же поступил и вышивальшик по шелку. Из этих скудных грошей Райзер оплачивал свой завтрак и ужин. Так распорядилась госпожа Фильтер, ибо все, чем жаловал его принц, подлежало сбережению. Завтрак его, таким образом, состоял из небольшой чашки чая и куска хлеба, а на ужин он съедал лишь маленький бутерброд с солью. Госпожа Фильтер говорила, что его поддержкой должен стать обед, но за обедом сама же давала ему понять, чтобы он не переедал.
Такова была экономия Райзера в том, что касалось до его пропитания. Но из денег, выдаваемых принцем, и для покупки одежды ничего не отпускалось. Для него приспособили старый солдатский мундир грубого красного сукна, в котором он и посещал публичную школу, где даже беднейшие ученики были одеты лучше него, и это тоже с первого дня причиняло ему большие душевные муки.
Вдобавок хлеб, выдаваемый Райзеру в виде пайка гобоистом Фильтером, ему приходилось проносить по улицам под мышкой, что он старался делать по возможности в вечерних сумерках. Но никак нельзя было выдавать и своего стыда, это истолковали бы как непростительную гордыню, а между тем из прибереженного хлеба он мог раз в неделю сэкономить немного денег для завтраков и ужинов.
Противиться всему этому он не имел ни малейшей возможности, поскольку пастор Марквард безгранично доверял усмотрению госпожи Фильтер все, что относилось к воспитанию и устройству Райзера. В первую неделю пастор посетил семейство Фильтер, поблагодарил супругов за то, что они взяли на себя заботу о Райзере, и выразил им свое полное доверие. Райзер тогда в печальной задумчивости сидел у печи, не желая выглядеть неблагодарным и по отношению к пастору Маркварду. Однако с этого дня он стал окончательно подвластен людям, которые уже несколько дней держали его в самом бедственном положении. Их показная доброта не доставляла ему никакой радости, один лишь страх и смущение, ведь малейшее порицание, ему вынесенное, ранило его вдвойне, лишь только он вспоминал, что единственное его укромное прибежище, крыша над головой, целиком зависело от доброй воли столь щепетильных и обидчивых персон, как Фильтер, а тем паче его жена.
При всем этом, однако, его чрезвычайно воодушевляла мысль, что на следующей неделе ему предстоит первое посещение так называемой высшей школы, о котором он так долго и страстно мечтал. С каким благоговением он, проходя мимо рыночной церкви, засматривался на большое школьное здание с высокой каменной лестницей. А иногда часами простаивал перед ним, пытаясь разглядеть сквозь оконные стекла, что делается внутри. Иногда в зыбком отблеске угадывался край кафедры, возвышавшейся в старшем классе, – и как же разыгрывалась тогда его фантазия! Как часто она виделась ему во сне – эта кафедра во главе длинного ряда скамеек, сидя на которых, вкушают школьную премудрость счастливые мальчики, в чье общество он скоро будет принят.
Так с самого раннего детства лучшие доступные ему наслаждения проистекали из его богатой фантазии, которая отчасти восполняла недостаток подлинных радостей жизни, свойственных юности. Вплотную к школьной стене пролегали два узких проулка, ведшие к прилепившимся друг к другу домикам, где жили семьи священников. Это открывало Антону великолепный обзор, так что картина двух священнических домиков неподалеку от школьного здания днем и ночью стояла у него перед глазами, а наименование высшая школа, бывшее в ходу у простого люда, и слово студент, которое он тоже не раз слышал, придавали особую важность и величие привилегии посещать эту школу.