Можно было понять растерянность стрелка-радиста, впервые встретившего в воздухе немецкого ночного истребителя с мощными фарами-прожекторами. К тому же для скрытности воздушный стрелок не имел права самостоятельно, без команды летчика открывать огонь по самолетам противника.
- Ладно, увернулись… Впредь, Нянкин, не зевать! - предупредил Есин.
- Есть, товарищ капитан! Понял! Проучу фашистского ночника…
Дважды освещенного ночным истребителем советского бомбардировщика заметили с земли, и тотчас несколько прожекторов попытались захватить его в перекрестия лучей. Однако расстояние оказалось слишком большим, свет рассеивался, очень сильно ослабевал, и увидеть с земли точку-цель было невозможно. Отчаявшись, немецкие зенитчики открыли огонь из орудий среднего калибра. Десятки шапок-разрывов окружили ДБ-3, постепенно сжимая кольцо. Особенно их много вырастало впереди, по курсу; немецкие зенитчики отрезали путь отхода советского самолета к спасительному Балтийскому морю. Бомбардировщик от близких ударов взрывных волн сильно трясло, отбрасывая в стороны. Есин то и дело менял курс: уклонялся вправо или влево, бросал послушную "букашку" вверх и вниз. Перегрузки иногда достигали предела, и в такие критические моменты невольно закрадывалось сомнение: не развалился бы корпус самолета.
Из всего экипажа штурман Нечепоренко был наиболее спокоен и, главное, уверен в благополучном завершении первого налета на Берлин. И не потому, что пилот капитан Есин, мастер своего дела, выведет "букашку" из любых передряг. Просто ему, лейтенанту Нечепоренко, больше не суждено падать с воздуха на землю. За последние неполных полтора года он уже дважды попадал в катастрофы и оба раза чудом оставался в живых. "Вы, Тихон Иванович, свой лимит по падениям уже выбрали полностью, - сказал командир полка полковник Преображенский. Теперь всю войну провоюете и останетесь целым и невредимым"…
…В первую катастрофу лейтенант Нечепоренко попал 26 февраля 1940 года. Тогда после очередной бомбардировки линии Маннергейма самолет был подбит зенитным снарядом, однако летчик на одном моторе все же дотянул изрешеченную машину до своего аэродрома. Бомбардировщику предстоял длительный ремонт, и лейтенанта временно определили штурманом на самолет Р-6, используемый в качестве воздушного танкера по перевозке горюче-смазочных материалов.
С неудовольствием воспринял Нечепоренко новое назначение, пусть и временное. Успешно провоевал почти всю зимнюю войну с Финляндией, а теперь его в извозчики, доставлять горючее на аэродром острова Лавенсари.
Первый рейс на Лавенсари был совершен успешно, хотя погода и не благоприятствовала полету. Перед вторым рейсом техник самолета дополнительно загрузил хвостовую часть фюзеляжа ящиками с запчастями. При взлете центровка Р-6 была нарушена, и с высоты ста метров он свалился в штопор и врезался в землю. Штурман получил тяжелое ранение, а летчик и техник самолета отделались сравнительно легкими ушибами.
Очнулся Нечепоренко в полевом госпитале уже после операции. Глаза ничего не видели, лицо сплошь забинтовано, нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой. Казалось, конец всему, налетался, быть теперь вечным калекой. Уж тогда бы разбиться насмерть…
Настроение больного несколько улучшилось после снятия повязок, Он боязливо открыл глаза и, к неожиданной радости, увидел свет. "Я же не слепой, я зрячий! Значит, надо жить!"
Лечение затянулось более чем на полгода, Нечепоренко уже дважды съездил в санаторий на Черноморское побережье Крыма, чувствовал себя вполне нормально. Однако военно-врачебная комиссия к полетам его категорически не допускала. Он понял, что в морской авиации ему больше не служить и попросил командование перевести его на должность командира торпедного катера. Четыре года срочной он прослужил на торпедных катерах, был главным старшиной мотористов, потом захотел стать морским летчиком и поступил в Ейское военно-морское авиационное училище.
В переводе на торпедные катера Нечепоренко категорически отказали. И вскоре он был, наконец, назначен штурманом звена в экипаж лейтенанта Селиверстова…
Вторая катастрофа произошла 11 июля 1941 года. После нанесения бомбового удара в составе звена по скоплению танков и механизированных частей немцев под городом Порховом ДБ-3 лейтенанта Селиверстова на обратном курсе был обстрелян зенитной артиллерией. Один из снарядов угодил в левую плоскость, пробил баки с бензином и маслом, поджег мотор, ранил летчика. Ценой невероятных усилий лейтенант Селиверстов дотянул подбитый бомбардировщик до линии фронта, пересек ее на высоте всего лишь около ста метров. И тут от перегрева рассыпался правый мотор, самолет быстро терял скорость и готов был завалиться в штопор. Последним усилием летчик направил бомбардировщик на вершины соснового леса, это было единственно правильное решение, ибо ветви деревьев смягчили удар. Нечепоренко потерял сознание, а когда очнулся - с трудом вылез из смятой штурманской кабины. Его глазам предстала страшная картина: сплющенный самолет придавлен вывороченными с корнями соснами, от места правого мотора поднимался пар, к нему по плоскости текли струйки бензина из пробитого бака. Вот-вот вспыхнет пожар, и бак с бензином взорвется.
Первая мысль о командире. Что с ним? Если он не пытается выбраться из кабины, значит, нет сил. Тяжело ранен.
Нечепоренко отстегнул лямки и быстро сбросил с себя мешающий свободному движению парашют. По левой плоскости добрался до кабины летчика. Так и есть, Селиверстов тяжело ранен, над правым виском видна кровь. Начал что было сил бить кулаком по целлулоиду фонаря, изранил пальцы в кровь, с трудом проделав отверстие. Дальше стал обеими руками вырывать куски прочного целлулоида. В нос ударил едкий запах дыма: струйки бензина дотекли до раскаленного металла от остатков мотора и вспыхнули. Нечепоренко с силой потянул на себя безжизненное тело командира, по плечи он уже был вытащен из кабины. И тут взметнулся в высь огненный столб: взорвался правый бак с бензином. Взрывной волной Нечепоренко сбросило на землю. Он тут же поднялся на ноги и стремглав вновь забрался на плоскость. Потянул что было сил Селиверстова из охваченной пламенем кабины, но мешал на летчике парашют, а снять его через пробитое отверстие в фонаре кабины не представлялось возможным.
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем Нечепоренко каким-то чудом удалось все-таки вытащить из кабины лейтенанта Селиверстова и вместе с ним рухнуть на центроплан. Одежда на летчике и штурмане горела, языки пламени охватывали уже и левую плоскость.
К счастью, на помощь пришли стрелок-радист и воздушный стрелок, наконец-то выбравшиеся из-под обломков бомбардировщика; все вместе они свалились на землю и отнесли Селиверстова в сторону от горящего ДБ-3.
Вскоре над местом катастрофы закружил санитарный самолет У-2; один из штурманов ведомого бомбардировщика засек место падения самолета командира звена лейтенанта Селиверстова и вот теперь прилетел на помощь. У-2 сел рядом, на полянке, из него вышли командир эскадрильи капитан Ефремов, военврач и штурман, запомнивший место катастрофы.
Лейтенанта Селиверстова доставили в полевой госпиталь на У-2, остальные члены экипажа добрались до аэродрома по железной дороге с эшелоном, эвакуирующим семьи железнодорожников из Пскова в Ленинград…
"Вы, Тихон Иванович, свой лимит по падениям уже выбрали полностью. Теперь всю войну провоюете и останетесь целым и невредимым, - Нечепоренко снова повторил про себя слова командира полка полковника Преображенского. - Да, но ведь я падал на землю, а тут море, вода?" - насторожился он. Огляделся по сторонам. Шапок от разрывов снарядов становится все меньше и меньше. Вскоре они пропали вовсе. Бомбардировщик благополучно пробил все заградительные огни и вышел на просторы Балтийского моря. Теперь они вне опасности!
И вдруг в наушниках испуганный голос стрелка-радиста краснофлотца Нянкина:
- Немецкие истребители-ночники! Догоняют нас с верхней задней полусферы! Вижу огни от их фар!..
Нечепоренко забеспокоился. Неужели фашисты послали вдогонку свои истребители? Обычно немецкие летчики опасаются летать над морем, а тут, видимо, рискнули.
Сколько ни всматривался Нечепоренко в густую синь неба, лучей от фар-прожекторов немецких ночных истребителей не видел. Зато ярко светились три звезды точно в указанной Нянкиным верхней задней полусфере. Видимо, от напряжения, а еще вернее, от взбучки командира за провороненное нападение ночника еще при отходе от Берлина их-то и принял Нянкин за лучи фар-прожекторов немецких истребителей.
- Товарищ командир, тревога ложная, - сообщил Нечепоренко. - Стрелок-радист, товарищ Нянкин, пора научиться отличать огни фар немецких ночников от небесных светил. Не первый год служите!
- Ничего, бывает, - примирительно сказал Есин. - Главное, наблюдение за воздухом не ослаблять.
Он пошел на снижение. На высоте четырех тысяч метров экипаж снял кислородные маски. Кажется, вволю и не надышишься, свежий воздух пьянил, тут же начинала сказываться усталость, клонило ко сну. А впереди еще более двух часов полета над Балтийским морем. Погода явно не балует. Сразу же врезались в грозовые облака, крупные капли дождя захлестали по фюзеляжу.
По подсчетам Есина, бензина до Кагула вполне хватало. Следует лишь постараться идти по кратчайшему расстоянию до Сааремаа. Точное местонахождение в воздухе можно определить лишь по ориентирам, а вокруг непроглядная темнота: густые облака сменялись грозовым дождем.
Время тянулось медленно. По расчетам уже вышли на траверз шведского острова Готланд, на его южной оконечности постоянно работает маяк. Вот бы воспользоваться им!
- Товарищ командир, слева по курсу световой маяк Готланда. Лучшего ориентира нам и не сыскать. Если вы пробьете слои облаков… - предложил Нечепоренко.
- Попробую пробить, - согласился Есин со штурманом и повел бомбардировщик на снижение.
Стрелка высотомера медленно поползла вниз. Нижнюю кромку облаков удалось пробить на высоте чуть более тысячи метров. Нечепоренко открыл астролюк, высунул голову по плечи, ощутил на лице сырую сильную встречную струю воздуха. Пристальный взгляд на запад, в темноту. Кажется, что-то промелькнуло или просто от перенапряжения рябит в глазах? Нет, это свет, световые проблески шведского маяка. Взять пеленг на маяк и угол визирования проблесков его огней не составляло для него труда. Опустившись в кресло, он быстро определил место ДБ-3 в воздухе. Расхождения с расчетными данными оказались вполне допустимыми, что обрадовало штурмана. На радостях он невольно запел свою любимую песню, забыв что тумблер связи по СПУ включен:
Дывлюсь я на нэбо,
Та и думку гадаю…
- Штурман, лейтенант Нечепоренко, что там у вас? - сердито спросил Есин.
- Концерт в честь первого успешного удара по фашистскому Берлину, товарищ капитан, - засмеялся стрелок-радист Нянкин. - Исполнитель артист-орденоносец Тихон Нечепоренко, он же штурман по совместительству, - съязвил он.
- Лишним разговорам шабаш! Концерт артиста-орденоносца перенесем на аэродром, - произнес Есин. - А до него еще надо дойти.
- Дойдем! Считайте, мы уже почти в Кагуле, - заверил Нечепоренко. - Вот точный курс, товарищ командир… - передал он Есину изменение курса на Сааремаа, скорость полета и время появления над аэродромом.
Ночью на аэродроме никто не сомкнул глаз. Техники, мотористы, оружейники, краснофлотцы аэродромной команды собирались группками и вполголоса, словно боясь нарушить тишину летней ночи, говорили об улетевших товарищах. Взгляды их невольно обращались на юго-запад, в темную синь неба, куда улетели дальние бомбардировщики Преображенского. Все они страстно желали летчикам поскорее нанести бомбовый удар по фашистской столице и вернуться невредимыми.
На командном пункте возле развернутой на столе карты сидели сосредоточенные Жаворонков, Оганезов, Комаров и Охтинский. Толстая красная линия брала начало почти в центре острова Сааремаа и, пересекая все Балтийское море, шла на Берлин. Взгляды всех присутствующих в землянке были прикованы к этой линии - маршруту полета бомбардировщиков Преображенского. "В какой точке сейчас наши самолеты?" - думал каждый.
Охтинский приехал в Кагул не только для того, чтобы проводить экипажи в первый, самый трудный полет. По поручению генерала Елисеева он должен был проинформировать Жаворонкова об ухудшении для советских войск обстановки в Эстонии. Перед подготовкой к вылету Охтинский не хотел волновать командующего военно-воздушными силами ВМФ. А теперь, когда все успокоились, можно было и разъяснить сложившуюся обстановку.
Жаворонков слушал подполковника не перебивая.
7 августа дивизии 18-й немецкой армии вышли к Финскому заливу на участке Юминда - Кунда. 8-я армия Северо-Западного фронта оказалась разрезанной на части: ее 11-й стрелковый корпус отступил к Нарве, а 10-й начал отходить к Таллинну. На главную базу Краснознаменного Балтийского флота нацелены семь немецких дивизий. Части 10-го стрелкового корпуса отходят на подготовленные под Таллинном рубежи, на которых вместе с вновь сформированными бригадами морской пехоты будут оборонять город.
- Комендант Береговой обороны предполагает, что две резервные дивизии из Пярну немцы могут бросить на остров, - закончил Охтинский.
- Да, положение трудное, - сказал Жаворонков. - Придется летать на Берлин как можно чаще, пока это еще возможно.
Время шло медленно. Генерал то и дело глядел на часы. В пепельнице лежала груда окурков. В землянке витали сизые облачка дыма.
- Тяжело там ребятам. Под потолком небось идут. Холодновато придется. За бортом, как на Северном полюсе. И воздух разрежен на такой высоте. Кислородное голодание… - задумчиво проговорил Оганезов.
- Интересно, о чем завтра будет кричать немецкое радио? - поинтересовался Комаров.
Оганезов пожал плечами.
- Да ни о чем.
- Как это так?
- Да просто не поверят, что советские самолеты оказались над Берлином. И Геббельс, и Геринг заверяли немцев, что этого никогда не будет.
Прошло еще долгих полчаса. По расчетам Комарова, Преображенский должен был бы уже отбомбиться и возвращаться обратно. Но от него никаких вестей нет. Генерал нетерпеливо поглядывал в сторону радиорубки, находившейся за стеной. Он ждал появления радиста с бланком радиограммы, а его все не было. Неужели что-то случилось?
Радист будто вырос в дверях. Глаза его радостно блестели.
- От полковника Преображенского, товарищ генерал! - он протянул Жаворонкову радиограмму.
Жаворонков выхватил бланк, впился в него глазами.
- "Мое место - Берлин. Работу выполнил. Возвращаюсь", - прочитал он вслух. Молодчина Преображенский! Молодцы летчики-балтийцы! Теперь мы Берлину покоя не дадим. Проторили дорожку…
Весть о возвращении бомбардировщиков мигом облетела аэродром. Волновало одно: все ли самолеты возвращаются? Так не хотелось терять боевых товарищей.
Наступило утро. Тихо, совсем тихо на аэродроме. Все вокруг ждет пробуждения. Темные деревья и трава, цветы с еще закрытыми лепестками, птицы в соседнем лесу - все ждет священного мига, когда встанет солнце и возвестит начало нового дня. И так же нетерпеливо, как природа ждет наступления нового дня, ждут возвращения самолетов люди на аэродроме, готовые соединить счастье победы с торжеством ликующего утра.
Охтинский вместе со всеми пристально всматривался в пустынное серое небо, напряженно прислушивался.
- Летят! Братцы, летят! - закричал вдруг техник флагманского самолета старшина Колесниченко и побежал к посадочной полосе.
Охтинский напряг слух и уловил далекий звук моторов самолетов. Техник не ошибся.
- Наши летят! Наши, - закричали со всех сторон.
Гул моторов нарастал с каждой секундой, и вот уже из утренней дымки вынырнул первый бомбардировщик и сразу же пошел на посадку. По номерному знаку вышедший из штабной землянки Оганезов узнал машину заместителя командира второго звена капитана Беляева. За ним шли на посадку еще несколько ДБ-3 из второго и третьего звеньев. А где же остальные?
Беляев подрулил к командному пункту, заглушил моторы и сошел на землю. Рядом остановились и другие машины. К летчикам бросились все, кто стоял у командного пункта. Обнимали, жали руки, хотели качать, но летчики, молчаливые и мрачные, сторонились товарищей, пытаясь поскорее освободиться от них.
Оганезов понял: случилось что-то неладное. Спросил:
- Отбомбились?
- Да, - резко ответил Фокин.
- Чего же вы тогда такие… колючие? - удивился Оганезов.
- Отбомбились. Только по запасной цели. По Штеттину! А до Берлина не дошли, - Фокин махнул рукой и тихо, про себя выругался.
- Погода прескверная, товарищ батальонный комиссар, - пояснил Беляев. - Не пробились. Решили по Штеттину…
- А остальные вот пробились! - Оганезов повысил голос.
- Как?! - плечистый, сильный Фокин подался весь вперед.
- Преображенский радиограмму из Берлина дал.
Фокин до боли сжал кулаки, скрипнул зубами.
- А мы… Эх, надо было одному идти, - он тяжко вздохнул и пошел прочь, ругая на чем свет стоит себя, своего штурмана и заместителя командира звена. А ведь ему так хотелось быть над Берлином! И что теперь скажет полковник Преображенский? Как же так получилось, что они оказались хуже всех?!
Капитан Беляев направился на командный пункт для доклада генералу Жаворонкову.
- Ничего страшного не случилось, - успокоил его рядом шагавший Оганезов. По запасной цели ударили. И это неплохо для начала. А до Берлина еще долетите.
Примерно через час посты ВНОС доложили о приближении к острову с юга группы самолетов:
- Летят наши!
- Наши летят, наши! Преображенский! Из Берлина!.. - снова разнеслось над аэродромом. На летное поле высыпали все, кроме дежурной и караульной служб.
Первым из-за леса вывалился бомбардировщик Преображенского и с приглушенными моторами пошел на посадку. Остальные делали по кругу, а то и по два, прежде чем приземлиться. Оганезов видел, что садились все как-то неуверенно, что было непохоже на летчиков полка. Видимо, сказывались огромная усталость и чрезвычайное напряжение от длительного полета.
Военком считал подходившие самолеты. Все благополучно вернулись. Последним сел капитан Гречишников, единственный из второго звена, долетевший самостоятельно до Берлина. "Отлично, Василий! Значит, отомстил фашистам за гибель своей матери. Отомстил за жену и детей!" - подумал военком.
Когда Оганезов вместе с Жаворонковым подошли к флагманской машине, Преображенский, Хохлов, Кротенко и Рудаков со снятыми шлемами сидели на влажной от росы траве. Лица осунувшиеся, рты ловили свежий воздух и жадно вбирали его в легкие - по всему чувствовалось, что люди устали, как не уставали до сих пор никогда.
При виде командующего Преображенский встал, надел шлем и приложил руку к виску.
- Товарищ генерал, вверенная мне авиагруппа задание Ставки выполнила. Бомбы сброшены на Берлин.
Жаворонков подошел к полковнику, обнял его и трижды поцеловал. Расцеловал он и капитана Хохлова, и стрелков-радистов.
- Дорогие вы мои соколы! Герои! Богатыри! Сердечное вам спасибо. Спасибо от всех. Не посрамили гордое звание летчика-балтийца! Донесли наше Красное знамя до Берлина. Показали всему миру, на что способна советская авиация! Честь вам и слава!
В тот же день все немецкие радиостанции сообщили: