В этой трагической и, парадоксальным образом, порой комической истории о разрушенных войной судьбах сошлись линии "выковырянного" (так прозвали эвакуированных из блокадного Ленинграда) пацана и высланных на поселение советских немок. Но разрушенное стало началом созидания совершенно нового…
Содержание:
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 1
"ВЫКОВЫРЯННЫЙ" 1
НЕМЕЦКИЙ ДЕСАНТ 5
"С И Б Л А Г" 7
И СНОВА - АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ 10
АД КРОМЕШНЫЙ 12
АГЕНТ ЦЕЦИЛИЯ 16
МЫ ИЗ СОРОКОВОГО-РОКОВОГО 17
ТОВАРИЩ СТАЛИН РЕДКО ШУТИТ 20
КАПИТАН КУШАК И МАРГАРИТА 20
СОЛНЦЕ СКВОЗЬ ТУЧИ 24
ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА! ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ! 24
ТАЛОН НА "ГВАРДЕЙСКИЙ" ОБЕД 25
ДУША И ТЕЛО 28
К СОЗВЕЗДИЮ ГОНЧИХ ПСОВ 28
И ВСТРЕТИЛИСЬ ДВА ИЗГНАНИКА 29
"СКОЛЬКО ВРАГОВ, СКОЛЬКО ВРАГОВ!" 33
"ВРЕДИТЕЛЕЙ - ЛИКВИДИРОВАТЬ!" 33
"ПРИМИТЕ ПЕЧАЛЬНУЮ ВЕСТЬ" 34
НА КРАЮ ГИБЕЛИ 35
"В ОБЛАВЕ" 36
И ПРИШЛА РАСПЛАТА 37
"КРАСНЫЙ ЛАТЫШСКИЙ СТРЕЛОК" 40
АГЕНТ МАРГАРИТА 41
"СВЯТОЙ" КАРИМОВ" 43
"ЗАБУДЬ МОЮ "КЛИКУХУ" 46
К БЛАТНЫМ ЗА ПОДМОГОЙ 47
А Р Е С Т 48
ТАИНСТВЕННЫЙ ДОМ 49
И СНОВА КАРИМОВ 51
"АМБА, СЕДОЙ, АМБА!" 52
ТАКАЯ "ЛЕГКАЯ" СМЕРТЬ 53
"ВРАГ НАРОДА" 54
В "ШТРАФНИКИ" 57
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИЗ АДА В РАЙ, И ОБРАТНО 58
ВМЕСТО ЭПИЛОГА 62
Анатолий Баюканский
Заложницы вождя
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Старик с трудом натянул на себя одеяло, никак не мог согреться: то ли забастовали работники коммунальных служб, то ли без объявления причин ЖЭК отключил горячую воду. Только что возвратился с рынка, где торопливо прошел мимо прилавков, которые буквально ломились от продуктов, эти яства были не для него. Купил килограмм костей, но варить суп сегодня не было сил. К тому же вернулся в расстроенных чувствах. Возле рынка какой-то холеный хлыщ подошел к нему, развязно так сказал: "Дед, продай железку!" и показал на медаль "За отвагу", которую он, по привычке, носил на лацкане пиджака с давних пор. "Зачем тебе медаль?" - "Для коллекции, - ответил хлыщ, - у меня советских и немецких наград - уйма".
Медаль он, конечно, не продал, хотя искушение было. На вырученные деньги купил бы сливочного масла, куриных окорочков, но … понимал: вся вкуснятина в горло бы не полезла, соверши он такой "товарооборот".
"Боже Правый, - горестно подумал старик, - как быстро жизнь пролетела. И главное, все было зазря, муки и раны, голод и холод, страдания и нищета. Разве такой доли заслужили они, пройдя огонь и воду? Мечтали о времени, когда, одержав победу, заживут по-человечески, счастливо и спокойно, как те же немцы, но …"
Невеселые мысли вспугнул настойчивый стук в дверь. Старик прислушался, не показалось ли. Стук повторился. Пришлось, кряхтя, вставать с кровати. На пороге стояла улыбающаяся почтальонша Нюра.
- Неужто пенсию досрочно принесла? - обрадовался старик.
- Ну, господин - товарищ Банатурский, - нараспев проговорила Нюра, - танцуй, бандероль тебе приволокла!
- Бандероль? Мне? Шутишь! - старик скривил губы. Давненько не получал ни писем, ни телеграмм. Жил одиноко, как перст, не жил, доживал.
- Заграничная, видать, бандероль, - не унималась Нюра, - любо-дорого в руки взять. На! - протянула толстый конверт, густо заклеенный иностранными марками. - Распишись! Вот здесь, видишь, Банатурский. Теперь распечатывай конверт, интересно, кто тебя, дедок, раскопал.
- Спасибо, Нюра, вы свободны! - попытался улыбнуться старик.
Любопытство разгоралось в нем до зуда в кончиках пальцев. Дождался, когда почтальонка ушла, дрожащими руками распечатал конверт, извлек бланк с фирменным красочным знаком, прочел: "Господину Б. Банатурскому. Общество бывших ссыльных немецких женщин, ныне проживающих в Германии, приглашает Вас на празднование дня Памяти и Благодарения в город Кельн. Расходы Общество берет на себя". И подпись: вице-президент общества Анна Пффаф. Далее шли технические детали, когда выезжать, кто будет его встречать, но Банатурский уже плохо соображал, закружилась голова: "Анна! Анна Пффаф! Господи! Анна - подруга Эльзы, жива. Уму непостижимо!" Банатурский лег на кровать, положил перед собой бандероль, закрыл глаза, стал вспоминать про войну, про немок, про Анну и Эльзу, про первую любовь, про все, все, что с ним произошло.
"ВЫКОВЫРЯННЫЙ"
Хоть и непривычно для городского слуха, зато удивительно точно прозвали эвакуированных из фронтовых городов и деревень в вятской глуши "выковырянными". И впрямь проклятая война вывернула с корнем, выковырнула с насиженных мест измученных стариков, женщин и детей, забросила их в такую глухомань, о существовании которой они даже не представляли.
В середине 1942 года семерых "выковырянных", прибывших из блокадного Ленинграда, на двух подводах доставили в деревушку Замартынье, приютившуюся вдоль кромки девственного леса в одном из северных районов Кировской области, бывшей Вятской губернии. Деревушка сия была подобна древнему граду Китежу - две улочки, десятков пять бревенчатых, почерневших от времени и северных непогод изб, прямо за огородами которых начинался северный лес. Школа-семилетка приняла по случаю войны и отсутствию детей первых "выковырянных", каждый из них являл собой явление уникальное для здешних мест: cухой, высокий старик с золотым перстнем на среднем пальце, заметен был своим истощенным, но надменным лицом, его жена, полуслепая старуха с моноклем, - "барыня", как мгновенно окрестили ее деревенские, вторая пара была тихой и богомольной, оба хромые, затем жена какого-то ученого с дочерью семи лет, отставшие по болезни от эшелона эвакуированных работников института. Семерку замыкал шестнадцатилетний подросток Бориска, которого в Замартынье все стали звать "жиденком", не в силах выговорить его настоящую фамилию - Банатурский.
Вокруг школы по ночам бродили волчьи стаи, высверливая темноту желтыми зрачками. Правда, волков "выковырянные" не боялись, они вообще разучились чего-либо бояться, ибо успели повидать такого, чего и в кошмарных снах мало кому снилось. Однако даже им становилось не по себе, когда деревенские старухи, завидев Бориску, принимались истово креститься, местная ребятня при виде его разбегалась по домам, а женщины-солдатки, не таясь, утирали слезы черными самодельными платками.
"Чего это они хнычут? - удивлялся Бориска. - Городских, наверное, никогда не видели".
Однажды он случайно забрел в полуразрушенное здание, служившее когда-то школьной кладовой, искал чего-нибудь поесть. Здесь было пыльно и прохладно, густо пахло мышиным пометом. Бориска принялся осматривать заброшенную комнатушку и в углу нечаянно наткнулся на старинное треснутое зеркало, заключенное в витую раму из черного дерева. Стер рукавами пыль, взглянул в зеркало и… невольно отшатнулся. На него смотрел, не мигая, живой мертвец - лицо без щек, глаза ввалились в запавшие глазницы, да так глубоко, что нельзя было определить их цвет. С плеч мертвеца спадало прожженное во многих местах, заношенное до дыр одеяние. "Кто это? - поначалу удивился Бориска, не признавая самого себя. Но тут же догадался: это же он. Около восьми месяцев, адовых месяцев, он ни разу не смотрелся в зеркало, не до того было. Более всего Бориску удивило некогда бывшее франтоватой шинелью одеяние.
На шестой день пребывания "выковырянных" в Замартынье, ближе к полудню, Бориска лежал на траве, глядел в небо и думал о том, какие беды свалились на его голову в последние месяцы. Перед войной мать работала на заводе "Светлана", где выпускали электрические лампочки, он был уличным пацаном, вольным и счастливым. Отца своего никогда не видел в глаза. Перед началом войны Бориску мобилизовали в ремесленное училище, определили в группу столяров-краснодеревцев. Мать жила сама по себе, он - сам по себе. Но… пришло страшное время. Фашисты окружили город плотным кольцом, не стало ни хлеба, ни воды. В городе поселился голод. Мать вскоре умерла от голода, ремесленное эвакуировали. Помнится, он лежал на кровати рядом с мертвой матерью и тихо угасал. Не чувствовал ни боли, ни страха, ни голода. В коридоре их коммунальной квартиры на Невском проспекте, на кухне, уже лежали закоченевшие трупы соседей - мадам Рахмилевич, некогда веселого шофера Гоши и еще кого-то. Ему, Борису, оставалось жить всего-ничего, но вдруг появились в квартире какие-то парни с повязками из марли, стянули вниз всех мертвецов, а его на санках доставили в стационар, на знакомую улицу имени Софьи Перовской, в ремесленное училище.
Воспоминания Бориски прервал одиннадцатилетний веснущатый Гришуха - посыльный сельсовета. Скинул, как учили, с головы рваный малахай, тронул Бориску за рукав:
- Слышь, паря, ты - жиденок? Ежели ты, то айда в правление.
- Моя фамилия Банатурский. А зачем идти? - Бориска недоуменно глянул на пацана: от горшка два вершка, а уже на службе состоит. Нехотя поднялся с земли, отряхнулся. Вяло подумал о том что, следовало бы нарвать шпингалету уши за "жиденка", но передумал: "Пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не ставили".
- Тебя сам председатель кличет. Прям так и наказал: "Найди седого жиденка и зови ко мне".
Делать было нечего. С утра сосало под ложечкой, очень хотелось есть. Когда лежишь, голод словно утихает, как встанешь - будто хищный зверек впивается в желудок и рвет его на части. Бориска встал и пошагал за Гришуткой, с тоской думая о том, куда его определит правление на работу. Лодырем себя никогда не считал, но нынче вовсе не было сил, руки и ноги, словно чужие, висели плетьми, голова кружилась даже во сне. И вдруг почти на ровном месте Бориска остановился. Случилась непредвиденная заминка. До правления было рукой подать, но на пути оказался ручей. Так себе, ручеек, шириной не более метра. Бориска загляделся на цветущий луг и едва не свалился в этот ручей. Встал на камешек, не представляя, каким образом сможет преодолеть водную преграду. Гришутка, легко перемахнув ручей, оглянулся:
- Ты, чо, седой? Иди сюды!
Бориска растерянно развел руками. Как объяснить деревенскому огольцу, что он по гладкой-то дороге передвигается мелкими шажками, по-стариковски, а тут… море не море, но, попробуй, преодолей. Прыгать давным-давно разучился. Знал бы Гришутка, что всего два года назад, он, спортивный малый, уличный задира, играючи переплывал Малую Невку, чтобы без билета попасть на стадион, на футбол. Война изломала его, сделала инвалидом. Так и стоял он в полном смятении, клял в душе собственное бессилие, не замечал слез, градом катившихся по лицу. И уж совсем не подозревал, что его переживания, оказывается, приметили мужики из окон правления. Они никак не могли понять, в чем дело, видя, как неловко топчется Бориска на одном месте, а когда до них дошло, заохали, закачали седыми головами. Потом из дверей правления вышел однорукий конюх Стяжкин, шагнул к Бориске, молча сгреб его единственной рукой в охапку, легко "переправил" на другую сторону ручья. Потом почесал пятерней затылок: "Господи! Отец наш! Спаси и помилуй! Прости мою душу грешную! Что с парнем-то, ироды, сделали. В домовину и то краше кладут".
Как позже узнал Бориска, в правление его вызывали для того, чтобы вместе с тремя деревенскими девками отправить на заготовку леса, но, увидев его "переправу" через ручей с помощью Стяжкина, дружно отказались от первоначальной задумки, после недолгого совета подыскали подходящую работу, определили сторожем на гороховое поле. Мужики, конечно, понимали, что ставят на поле "чучело", однако лучшей работы для пацана не нашли. В тот же день его отвезли на подводе на край узкого клина, засеянного горохом. Поле уже сильно зажелтело - сроки подошли, а убирать урожай было некому. Бабы соорудили "сторожу"- шалаш из еловых веток - и уехали в деревню, оставив Бориску одного в бескрайнем поле.
Странная выпала ему служба. Бориску боялись, наверное, только птицы. Местные же пацаны увидели в новом "стороже" любопытную забаву. Они вплотную подбегали к его шалашику, кривлялись, задирали "сторожа":
- Эгей, "выковырянный"! Глянь, сколько я гороху нарвал. Полну пазуху и еще мешок. Догонишь, турнепсинку дам! Слабо догнать, слабо!
Более задиристые просовывали в шалашик головы, тыкали в Бориску палки, всячески поддразнивали. Однако и эта забава вскоре деревенским надоела, и они оставили "сторожа" в покое. Теперь он мог часами лежать на спине, глядя на небо и думать свою бесконечную думу о смысле жизни.
Ближе к осени, когда, наконец, убрали горох, Бориску определили подменным ездовым в обоз, который переправлял в район зерно, а оттуда доставлял в Замартынье соль и продукты. Старший конюх Стяжкин специально выделил для "выковырянного" смирную облезлую кобылу, поставил его телегу в середину обоза.
Когда над избами Замартынья замела первая поземка, Бориску, малость окрепшего и посвежевшего, вновь пригласили в правление сельсовета. На сей раз он добрался туда вполне благополучно. В просторной бревенчатой избе клубами плавал сизый махорочный дым, хотя на лавке сидело всего два человека - одноглазый председатель сельсовета по фамилии Пятнышев и седобородый, похожий на святого угодника, мужик с костистыми крестьянскими ручищами.
- Вы меня вызывали, товарищи? - вежливо спросил Бориска, заглядывая в дверь.
- Пошто так говоришь? Приглашали тя, милок, приглашали, - подозрительно-любезно поправил председатель. - Да ты, брат, садись, в ногах правды нет. - Придвинул парнишке глиняную крынку с молоком. - Отведай-ка перво-наперво парное, от Грунькиной коровы, больно баское.
- А дальше что? - Бориска, чувствуя какой-то подвох, не трогал крынку с молоком.
- Апосля и потолкуем по-родственному. Ты хоть и жиденок, но… мы слыхивали, будто бы ваша нация сговорчивая. Можа и мы с тобой сговоримся.
Бориска вовсе отставил крынку, с трудом подавил в себе желание возмутиться, оговорить простодушного старика, мол, какой я вам жиденок? Мать, правда, рассказывала, что его отец - еврей, однако что из этого следовало, Бориска никак понять не мог. В Ленинграде его никто этим не корил, там все жили в дружбе, а тут… К тому же он и отца-то своего ни разу в глаза не видел. Однако, похоже, что это гнусное пренебрежительное словечко "жиденок" доставляет им огромное удовольствие, будто хмельной браги хватанули. Однако на простодушном лице председателя сельсовета Бориска не разглядел ни ехидства, ни желания его оскорбить. Видать, сам-то он за всю жизнь не встретил ни одного еврея, но… Бориска с опаской принял наполненную до краев кружку с молоком, сглотнул слюну. Потом осторожно сделал глоток, оглядел обоих стариков: "С каких это пор он, "выковырянный", стал желанным гостем в правлении? Правда, в деревне их жалели, терпели, однако за глаза охотно называли "антилигентами", "белоручками", "захребетниками", ибо и впрямь ни один из приезжих не был в состоянии оказать местному колхозу помощь.
Председатель сельсовета степенно, будто подчиненный у начальника, принял из рук Бориски опорожненную кружку, жестом пригласил его занять место на широкой деревенской лавке, до блеска отполированной крестьянскими задницами.
Оба мужика начали исподволь выспрашивать Бориску, как ему живется в Замартынье, будто бы вся житуха ленинградских "выковырянных" не проходила перед их собственными глазами.
- Пожалуйста, товарищи, вы сразу мне скажите, что нужно от моей персоны? - не выдержал наивного хождения вокруг да около неглупый Бориска. - Может, какое важное дело хотите поручить? В Ленинграде, в ремесленном, я учился на столяра-краснодеревца, но сразу скажу: топором и гвоздями орудовать нас не учили, готовили мастеров для работы на деревообрабатывающих станках. Мы - не плотники. - Выпалив столь пространно свое соображение, Бориска почувствовал облегчение. Теперь старики поймут, с кем имеют дело.
- Н-да, тяжко вам, бедолагам, ютиться на чужой-то неродной стороне, - огладил седую бороду тот, кого Бориска мысленно окрестил "старцем", - так оно и нам-то, мужикам, не больно-то баско, рвут нашу захудалую деревеньку на части, ну, никакого спасу нет. На лесные разработки людей предоставь, на фронт последнего сына в семье забирают, на облавы дезертирские опять же давай мужиков. А тут еще, будь оно неладно, это ФЗУ. Вот и пораскинули мы мозгами. Скажи лучше ты, председатель. - Старец, видимо, сам не решался высказать главную мысль.
- Э, нетушки, ты сам и досказывай, Кузьмич, лешак тя задери! - беззлобно огрызнулся председатель. У него явно недоставало решимости сообщить новость, ради которой его и пригласили в правление.
- Чо тута толковать-то, - решительно взял быка за рога старец, - я тебе, седой, полмешка сухарей дам аржаных, сала кус фунта на два, извиняй, боле нету. Опять же бутылочку первача соображу, обувку кой-какую предоставлю, ну, еще махру-самосад. Ежели даешь согласие, то… по рукам. - Старец явно торопился завершить наиважнейшую сделку в своей жизни, в глазах его стыл откровенный испуг: вдруг "выковырянный" возьмет да откажется?
- Вы простите меня, товарищи старики, - не выдержал Бориска, недоуменно оглядел мужиков, - только я абсолютно ничего не соображаю. Сознаю, конечно, для колхоза вашего я мало доброго сделал, почти ничего, сижу на чужой шее, а вы предлагаете сало, сухари. Лучше отдайте их тете Ксении, ну, той, что с детьми. - В душе Бориска был спокоен. Все прояснится после его слов.
- Ты, седой, не больно-то куражься, - страдальческим тоном оговорил Бориску председатель, - у вас, у городских, мозги-то будто по кругу какому устроены, соображать ты должон. Дело сплошь как сурьезное, не личное стало быть, да и малец ты опять же ушлый.
- Я к себе пойду, товарищи, - Бориска встал. - За молочко вам большое спасибо, - шагнул к дверям, приостановился, - зачем говорить намеками? - Завидев откровенный испуг в глазах старца, спросил напрямую. - Ну, что вам от моей души надо?
- Сядь, сядь, обратно, милок! - Оба старика встали, начали наперебой успокаивать Бориску, растерянно переглядывались, чем окончательно сбивали пацана с толку. Наконец седобородый кашлянул в кулак, разъяснил, чего именно они хотят от "выковырянного" по фамилии Банатурский.