- Понимаешь, милок, бумажку больно строгую из району в Замартынье, значит, прислали, надоть немедля отправить одного парня в энто проклятое ФЗУ, на завод, значит, в город. А изо всех деревенских парней остался один мой внучек Максимка. Он у нас в колхозе и жнец, и швец. Ты войди теперь в наше горестное положение: заберут Максимку отселева - трактор завести некому будет, да и так, сам видишь, на коровах пашем, парней в деревне боле нету.
- Я вам очень сочувствую, - Бориска, кажется, начал догадываться, о чем должна идти речь, и душа его мгновенно воспарила, готов был вырваться отсюда, из этого лесного угла на любых условиях, - но вы почему-то не договариваете.
- Неужто и впрямь не уразумел? - Председатель с досады легонько пристукнул кулаком по столу, чернильница-невыливайка аж подскочила. - Ты, малец, не в обиду буть сказано, безродный ныне остался, ако лешак в наших вятских краях проживаешь, пользы от тебя тута ни на грош, тебя, извиняй, даже кобыла лягает, потому как не с той руки повод берешь. От я и предлагаю: езжай-ка, брат, Бориска, заместо нашего Максимки в энту фэзеушку, выручи деревню, а мы тута твоим "выковырянным" подмогнем, а за тебя всей артелью молиться станем.
- В Замартынье по весне вовсе оголодаешь, а там тебя и жратвой городской снабжать будут от пуза, - с воодушевлением подхватил председатель, от напряжения покраснев как вареный рак, сильно прихрамывая, опираясь на суковатую палку, проковылял от стены к стене. Остановился прямо против Бориски, протер платком пустую глазницу. - Опять же, думаю, к доброму ремеслу там тебя приспособят, чтоб в жизни не пропал. Можа еще нам во след спасибочко пошлешь. Ну, соглашайся, милай!
Бориска для виду задумался, на короткое мгновение засомневался. Здесь хоть и голодно и бедно, зато возле своих, а там… куда еще попадешь, да и что там делать сможешь? Сил нет. Слабаком стал.
- Ну, - не выдержал старец, - ну?
- Дайте, пожалуйста, подумать. - Бориске вспомнилось родное ремесленное, старинное здание на улице Софьи Перовской, лепной фасад, мраморные колонны. Каждое утро бодро вбегал он в просторный подъезд, за руку здоровался с дружками по группе краснодеревцев - Валькой Курочкиным, Генрихом Шуром, Славкой-боксером, Ахметом. Где они теперь? Живы ли? Вряд ли. Мало кто уцелел после ночного побоища на льду Ладожского озера, когда финская тяжелая артиллерия, обнаружив пешую пятитысячную колонну ремесленников, которую выводили из блокадного города, ударила сначала из пушек по льду впереди колонны, потом размолотила лед сзади, взяла в "вилку" разношерстную толпу плохо одетых, едва волочивших ноги мальчишек. Сам Бориска чудом уцелел: рядом разорвался снаряд, и он вывалился из автомашины, куда его положили, чтобы дать передышку, и через мгновение полуторка стала сползать в полынью, заваливаясь на правый борт. Как завороженный смотрел он на неземное зрелище: из черной глыби озера исходил слабый свет фар тонущей автомашины. Чудеса, оказывается, бывают на свете. И сейчас ему тоже предлагают чудо - дают возможность выбраться из глухого Замартынья. Ежели рассудить, то и правда, он здесь безродный чужак, "выковырянный", разутый и раздетый, вечно голодный, да еще с сомнительным прозвищем "жиденок".
- Ну, пошто молчишь-то? - Председатель нетерпеливо поерзал заношенными кавалерийскими галифе по деревянной лавке. - Живее, милок, соглашайся. Вот те хрест, я самолично тебя до станции дотартаю, пешим не пойдешь.
- Когда нужно выезжать? - спросил Бориска, чувствуя, как вновь закружилась голова: мужики, керосиновая лампа на столе, печь, поленницы дров - все поплыло перед глазами. Бориска испугался: рухнет на пол и… конец надеждам, такого "припадочного" и в ФЗУ не возьмут.
- Завтрева, сынок, завтрева! - Седобородый, не скрывая радости, засуетился, тайком, мелко перекрестил лоб. - Можно бы и седни, но Максимка, стервец, в смерть упитый с горя, сильно первачом закрепился, полдеревни вроде как отпевает его, голосит, а ты… я же толковал: Бориска "выковырянный", совестливый, нам, лесным бедолагам, не откажет. Ну, гладкой тебе дорожки, милок, здорово ты нас подвыручил.
- Да чего там! - захрабрился Бориска, сильно польщенный похвалой председателя. Оказывается, он тоже кой на что годен. - Где наша ни пропадала! В блокаду выжил, поди в ФЗУ не пропаду.
- Ну, милок, ну, порадел! А говорили еще: "жиденок". Да ты почудесней иного русского будешь. - Председатель прижал парня к широкой груди, тяжело задышал, обдав Бориску запахом крепчайшего табака-самосада. - Вещички-то твои бабы сей миг из школы сюды притащат, а ты на лавке отдыхай покедова.
Оба старика поспешно ушли, на всякий случай, чтоб не сбежал Бориска, закинули с внешней стороны дверь на тяжелую задвижку. Бориска удовлетворенно потер ладони, допил молоко, что оставалось в крынке, сел на широкую лавку, протянув руки к теплу. Печь то и дело стреляла искрами, крохотные огоньки падали на прибитый к полу железный лист и гасли. За стеной тонко высвистывала поземка. Бориска сидел на лавке, тупо уставясь в угол и никак не мог понять: радоваться ему или огорчаться…
* * *
Итак, прощай, лесное Замартынье! Правильно сказал великий Пржевальский: "Жизнь еще хороша тем, что можно путешествовать". Снова звонко постукивают на стыках рельсов вагоны, мелькают за окнами станции и перегоны, ослепляя глаза резким светом прожекторов на маневровых горках и подъездных путях. На нарах похрапывают и посапывают новые попутчики Бориса Банатурского - курносые и вихрастые ребята из вятских деревень, мобилизованные в фабрично-заводские училища Сибири. Посредине вагона теплушки чадит знакомая по блокадному Ленинграду печка-буржуйка, труба ее докрасна раскалилась, пышет жаром, но все равно в углах вагона холодно и сыро.
Всего сутки прошли для Бориски спокойно, на второй день пришла к нему, невезучему, большая беда. Вот и лежит теперь в углу, на самом худом месте, под нарами, в который раз проклиная тяжкую свою долю, заодно и одноглазого председателя сельсовета. Казалось, стоит только вырваться из глухой деревни, как расцветет перед тобой веселая, интересная жизнь, но… едва состав отошел от станции Юрья, как власть в вагоне, как говорится, без боя взяли в свои руки трое мордатых парней, как позже оказалось, досрочно освобожденных из северной котласской тюрьмы. Они якобы дали письменные обязательства чинно-благородно учиться в сибирском ФЗУ, и это вместо того, чтобы отсиживать свои сроки за преступления. Новоявленные "ученики", вооруженные ножами и ремнями со свинцовыми пряжками, без лишних разговоров принялись деловито "шманать" по вагону, раздавая направо и налево подзатыльники, отбирали у деревенских "сидоры" - мешки с сухарями, сало, картошку, проигрывали в карты друг дружке чужую одежду, тут же сдирая с притихших парней рубахи, штаны и телогрейки. До Бориски блатные пока не добрались, и он, чуя беду, как не единажды битый звереныш, прятал под сенную труху кусочки сухарей, тихо хрумкал их ночью. И здесь, в вагоне, он впервые ощутил всю беспросветность своего существования, откровенно сожалея, что не сгинул в блокадном Ленинграде.
А поезд спешил на Восток. Покачивалась лампочка, забранная, как на вокзалах, проволочной сеткой, скрипели двухэтажные нары. Из Борискиного тела, как из дырявой бочки, уходило желание жить дальше. Горькие мысли, как воробьи на хлеб, слетелись разом, затомили голову. "И когда только я перестану верить людям? - упрекал себя парень. - Разве справедливо, о Боже, обрушивать столько мук на одного человека? Почему мне всегда кого-нибудь жаль? А кто пожалеет меня? Эти уголовники? От них жалости не жди, на любую подлость горазды, они буквально напичканы злобой и гнусью".
На третьи сутки пути предчувствия Бориски стали, к несчастью, оправдываться. Узнав от своих вездесущих "шестерок", что в вагоне едет "выковырянный", да к тому же еще и жиденок, вожак блатных по кличке "Топорик" - длиннорукий мужик с лицом, лишенным растительности, приказал Бориске предстать перед ним. Недавние заключенные ныне располагались на верхних нарах, в самом удобном месте, у единственного на весь вагон оконца. Когда Бориска вышел на середину вагона, тот присвистнул и перекрестился:
- Чур! Чур меня! Ой, спаси и пронеси, нечистая сила! - Вожак явно дурачился. - Откуда взялся такой доходяга? А ну, отвечай, где и за что ты чалился?
- Не понимаю я твоего языка! - отмахнулся Бориска. - По-русски говори.
- Ясненько. Мне тут уже шепнули: ты по-русски тоже худо понимаешь. Скажи-ка, дружище, слово "кукуруза". Нет, лучше повторяй за мной: "На горе Арарат растет крупный виноград". Ежели не закартавишь, одно очко в твою пользу. Дальше спустим мы с тебя штанишки и посмотрим, есть ли обрезание. Во, комедия будет. Итак…
- Пошел ты, говно поганое! - Бориска попытался уйти на свое место, но двое "шестерок", по знаку вожака, схватили его за руки.
- Какой ты, однако, невежливый! - протянул "Топорик", сладко позевывая. Значит, имя тебе присваиваю такое: "Доход Петрович". Нет. "Доход Абрамович".
- Сам ты доход! - выпалил Бориска. - И в тюрьме я не сидел. - Бориска напрягся, чувствуя, что сейчас этот уголовник отомстит за столь вольное к нему обращение. Можно было бы и промолчать, стерпеть, но как переломить упрямый характер? Однако "Топорик" нахмурился, но кулаки в ход не пустил, спросил Бориску:
- Как же ты тогда дошел? - Криво усмехнулся, переглянувшись со своими дружками. - Таких шкелетов только из "нулевок" вынимали по утрам.
- Я учился в ремесленном, в городе Ленинграде! - с откровенным вызовом ответил Бориска. Он почему-то совсем не боялся уголовников, а этот мальчик-мужик по кличке "Топорик" вообще вызывал усмешку.
- Ого! - присвистнул "Топорик". - Вы слыхали, кореша? Наш прекрасный попутчик, оказывается, постигал науки в самом Санкт-Петербурге. По Невскому пинжаки прогуливал и вполне нагулялся. - Вожаку, видимо, доставляло большое удовольствие поупражняться в тюремной изящной словесности, показать тупым своим корешам собственную эрудицию. Недаром в детстве прочитал столько книг, мамаша библиотекарем служила.
- Слушай, как тебя там зовут, "топорик" или "колунчик", - вовсе осмелел Бориска, - говори, что от меня нужно, лечь хочу, тяжело на ногах стоять после дистрофии.
- Он, как фраер, по проспектам ходил, а мы, как революционеры, все по тюрьмам да по тюрьмам. - "Топорик" спрыгнул с нар, остановился перед парнем. - Лады, слушай сюда, поясню тебе, темному у блатных ребят закон суров, но справедлив: ты умри сегодня, а я - завтра. Удалось схватить фортуну за хвост, держи крепче, считай, зажил, как "вор в законе", не ухватил - кидай якорек на дно, сам иди на корм акулам. Ну, пошутковали и хорош. Теперь о деле. Кончаем толковище. Видишь, "выковырянный", вот эти две ниточки. Они не простые, а золотые. - "Топорик" ловко раскинул черные ниточки толстыми, похожими на сардельки пальцами, на каждом пальце было вытатуировано по букве.
- Чем же они золотые? - по-детски поинтересовался Бориска. Успел заметить: деревенские с любопытством смотрели на них, ожидая, чем кончится беседа с вожаком.
- Счас увидишь кино! - "Топорик" сложил ниточки таким образом, что получились петельки. - В этих петельках твоя судьба заложена. Ты должен сунуть свой ленинградский пальчик в любую дырочку и за кончик потянуть ниточку.
- А для чего это? - Бориска вдруг вспомнил про своего ангела-хранителя, бабушка рассказывала в детстве, что у хороших людей всегда есть такие ангелы. В том, что судьба его хранит, Бориска уверовал после ладожского побоища, конечно же, это ангел успел выбросить его из падающей в полынью автомашины.
- Слышь, паровозик гудет? - "Топорик" поднял вверх указательный палец. - Машинисту не видно, что за поворотом, зато мне далече видать. Итак, начинаем. Затянется петелька на твоем пальце - будешь завтра жрать свою пайку, не затянется - извиняй, пайка перейдет в обчество, нам, то есть. Все справедливо. Ну, тяни, седой, хватай судьбу за глотку. - Вожак придвинул петельки ближе. - Смелей, герой блокады! Лови фортуну!
- Пошел ты, знаешь куда! - Бориска, не ожидая от себя такой прыти, скомкал петельки. Ноги его дрожали от усталости. Вагон сильно раскачивало, и он чувствовал, что теряет сознание. - Глупые свои шуточки для темных прибереги. - Взглянул в пустые, холодные глаза вожака, и ему стало не по себе. Зачем лезть на рожон? Этому дылде, косящему под мальчишку, ничего не стоит изуродовать его. Господи! Сколько раз его уже били, никак не может научиться лукавить или хотя бы держать язык за зубами.
- Ай-яй-яй! Как некультурно выражаешься! - Покачал дынеобразной головой вожак. - Эй, "Костыль"! - позвал цыганского вида парня, также выглядевшего значительно старше своих лет. - Как считаешь, что делать с этим фраерком?
- Мне стыдно и обидно за славный город Ленинград! - стараясь сохранить на лице серьезность, басовито заговорил "Костыль", обратился к Бориске. - Подумай, чертенок, своими куриным мозгом, на кого замахиваешься, на самое светлое в жизни. Мы ведь с тобой не по Невскому канаем, а в каторжную страну Сибирию едем. А по дороге чего только не бывает: вдруг нечаянно упадешь на ходу с поезда, шмякнешься об рельсы, пополам переломишься, сам-то больно хрупкий. Кто твои останки собирать станет? Про гору Арарат говорить не желаешь, петельками пренебрегаешь.
- Хватит! Я устал! - Бориска демонстративно отвернулся от уголовников, хотел было вернуться на свое место, под нары, но не успел. Сильный удар в лицо опрокинул его на заплеванный пол вагона, вслед на его голову упала глиняная миска. Из рассеченного лба хлынула кровь. По знаку вожака услужливые "шестерки" окатили Бориску с ног до головы водой, оттащили в угол, под нары. Медленно приходя в себя, Бориска все же расслышал хриплый голос вожака:
- Эй, седой! За некультурность свою будешь пять дней жить без пайки. Понял? Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Напоминаю: ежели завтра ты самовольно, при дележе, хапнешь пайку - убью. У нас не шутят: закон - тайга, прокурор - медведь.
На следующее утро, а случилось это на станции с символическим для Банатурского названием "Болезино", рано утром, как обычно, на завтрак принесли хлеб, ровно пятьдесят шесть паек, по числу обитателей вагона. Бориска видел пайки совсем рядом, мог даже их потрогать - душистые, золотистые корочки с довесками, приколотыми тонкими деревянными колышками одурманивали его, ибо от паек исходил одуряюще-аппетитный запах, голова кружилась. Наверное, ни один человек на земле не знал настоящую цену хлебу, как он, дважды умиравший в блокаде, похоронивший близких и дальних родичей. Собственными глазами видел, как культурные прежде люди, еще вчера считавшие себя интеллигентами, вырывали друг у друга куски хлеба, выцарапывали изо рта умирающего жидкую кашицу, видел, как, не моргнув глазом, меняли ленинградцы на пайку сырого древесного хлеба золотые часы и браслеты, колье и серьги, обручальные кольца. Видел, как, забыв о милосердии, соседи убивали соседа, чтоб овладеть его хлебной карточкой, видел, как матрос с оторванной осколком бомбы ногой, истекая кровью, полз к разбитой полевой кухне, из котла которой вытекала каша. Сколько лет жил Бориска на свете, столько лет и боролся за еду, за кусок хлеба в своей благословенной стране. Иной цели просто не имел, ибо ему всегда недоставало самого необходимого. Машинально боролся за еду даже тогда, когда вообще уже не хотелось жить, когда денно и нощно молил Бога, чтобы тот "прибрал" его. И вот ему предстоит выдержать новое испытание.
По команде вожака, "шестерки", уложив на одеяло пайки, за четыре конца подняли вверх драгоценное одеяло на верхние нары, к блатным, к хозяевам. После этого, наверное, с полчаса там шло гулкое чавканье, звон стаканов, веселый гомон. Обитатели вагона, затаившись, ждали, когда же им перепадет пайка. Наконец, с нар раздался хриплый голос "Топорика":
- Эгей, черти вятские! Поди, оголодали? Чую, животики подвело. Не мандражьте, счас накормлю. Я добрый. Итак, делим хлебушек по высшей справедливости. В воровском мире, запомните, все, как у вас на воле: "Кто силен да смел, две пайки хватает, слабак - ни одной не видит." Значит, так: на артельные нужды берем тридцать паек, а остальные… Ну, гуляй, губерния. - Недавние заключенные с хохотом, с диким подвыванием опрокинули с одеяла оставшиеся двадцать шесть паек хлеба, предназначенные для пятидесяти шести человек. Боже мой! Что тут поднялось! Вагон будто качнуло. Оголодавшие ребята кинулись за хлебом, как бросается волчья стая на загнанного теленка. Мгновенно образовалась куча-мала.
Бориска, конечно, прекрасно помнил о строгом предупреждении вожака не брать хлеб пять дней. Поначалу оторопело наблюдал, как деревенские ребята буквально перли на рожон, пробиваясь к правой стене вагона, к хлебу, били, толкали претендентов на горбушки и мякиши. Конечно же, со стороны Бориски ввязываться в эту жесточайшую бучу было бы чистейшим безумием - мало того, что в свалке ему могли поломать ребра, но и уголовники не простили бы ему ослушания. Но тут будто сам ангел-хранитель подтолкнул Бориску: "Вперед! Чего рот раскрыл? Так и загнуться недолго, хлеб тебе положен, бери его! Рви свое!" И все разумные опасения мигом улетучились. Осталась одна главная мысль: "Хлеб!" Бориска поднялся и стал медленно продвигаться к дерущимся, на ходу подбирая крохи, но тут ему показалось: в ногах у барахтающихся, сопящих, плачущих, матерящихся "чертей" прилипла к полу полураздавленная пайка, к счастью, ее, видимо, пока никто не заметил. И Бориска решился. Получая хлесткие удары по лицу, по голове, не обращая внимания на кровь, заструившуюся из носа, он чудом дотянулся до раздавленной горбушки, сгреб ее в кулак, занозив палец, однако живым выполз из кучи-малы. Привалясь к стенке вагона, тяжело, с хрипом дыша, выплевывая сгустки крови, он победоносно сжимал в кулаке черное тесто, все, что осталось от пайки. Отдышавшись, торопливо, по-блокадному, начал отщипывать кусочки, величиной с ноготь, глотал, не разжевывая, чувствуя, как сладкая истома разливается по телу.
Вскоре в вагоне все утихло. "Счастливчики" уминали хлеб всухомятку, иные, правда, запивали хлеб водой, а те, кому ничего не досталось, по-собачьи, с откровенной завистью заглядывали на верхние нары, где вовсю "гужевали" уголовники, надеялись, что им тоже может выпасть счастливая доля, корочка с барского стола. Неожиданно Бориска услышал чей-то вихлястый голосишко:
- "Топорик", а "Топорик"! "Выковырянный"-то, я видел, жрал пайку.
- Как это, жрал? - свесился с нар вожак. - Я жиденку сие запретил. Ну и ну. Нарушать воровские законы никому не позволено. Это вам не на воле. Счас разберемся, - строго сказал что-то дружкам. Оставив жратву, с нар спрыгнули двое. "Костыль" был уже знаком Бориске, а вот второго, по кличке "Бура", он столь близко видел впервые, хотя о его изощренной жестокости уже был наслышан. На вид этот уголовник казался вполне нормальным, даже интеллигентным - худощавое лицо, бархатные, завораживающие глаза, тонкие холеные пальцы, характерные либо для пианиста, либо для вора-карманника. Лишь татуировка, которой "Бура" был разрисован, что называется с головы до пят, никак не вязалась с обманчивой внешностью. Расставив по-моряцки ноги, уголовники встали посредине вагона, касаясь друг друга локтями. Спрыгнул с нар и сам вожак. Был он в тельняшке, сыто рыгал. Отстранив дружков, подпер руками бока: